ала
локоть на дверцу... и ждала. Она бы уж давно запачкалась, если  бы  кто-то
мог испачкать ее - кто-то, кроме нее самой, - но ведь в этом-то и была  ее
сущность.
   Он с усилием заставил себя завести  мотор  и  задним  ходом  выехал  на
улицу. Все это ничего не значит, говорил он себе. Она уже  не  первый  раз
так с ним поступает, и он вычеркнул ее из своей жизни, как вычеркивает  из
бухгалтерской книги неправильный расчет.
   Он медленно ехал по центру, делая вид,  что  поглощен  своими  мыслями:
улицы были пустынны, только из  кинематографов  выходил  народ,  да  возле
бильярдных стояли кучки молодых людей чахоточного вида  или  могучих,  как
борцы. Звенели стаканы и  стучали  кулаки  по  стойкам  в  барах,  которые
проплывали мимо островками грязно-желтого света из мутных окон.
   Она в упор смотрела на него, и молчание было тягостно,  но  он  не  мог
осквернить эту  минуту  банальными  словами.  У  перекрестка  он  повернул
обратно, к Университетскому клубу.
   - Ты скучал обо мне? - вдруг спросила она.
   - О тебе все скучали.
   Интересно, знает ли она об Айрин Ширер, думал он. Ведь она здесь  всего
один день - его обручение почти совпало с ее отъездом.
   - Вот так ответ! - Джуди грустно засмеялась  -  без  всякой  грусти.  И
пытливо посмотрела на него.  Он  не  отрывал  глаз  от  спидометра.  -  Ты
красивей, чем был раньше, - задумчиво сказала она. - У тебя  такие  глаза,
Декстер, их просто невозможно забыть.
   Он  мог  бы  рассмеяться  в  ответ,  но  он  не  стал  смеяться.  Такие
комплименты действуют только на первокурсников. И все  же  сердце  у  него
дрогнуло.
   - Мне так все надоело, милый. - Она ко всем так обращалась  -  "милый",
небрежно  и  дружелюбно,  но  для  каждого   была   особая,   только   ему
предназначенная интонация. - Давай поженимся.
   Это было так в лоб, что он растерялся. Сейчас бы и сказать ей,  что  он
женится на другой, но этого он не мог. Как не  мог  бы  дать  клятву,  что
никогда ее не любил.
   - Мне кажется, мы уживемся, - продолжала она  тем  же  тоном,  -  если,
конечно, ты не забыл меня и не влюбился в другую.
   Ее самонадеянность была поистине безмерна. Она сейчас, по сути, сказала
ему, что никогда такому не поверит, а если он и влюбился, это  всего  лишь
мальчишеская глупость - наверное, он просто хотел  досадить  ей.  Она  его
простит, потому что это все пустяки, о которых и говорить не стоит.
   - Ну конечно, ты мог любить  только  меня,  -  продолжала  она.  -  Мне
нравится, как ты меня любишь. Декстер, Декстер, неужели ты  забыл  прошлое
лето?
   - Нет, не забыл.
   - Я тоже.
   Что это - искренний порыв или она увлеклась собственной игрой?
   - Как бы я хотела все вернуть,  -  сказала  она,  и  он  принудил  себя
ответить:
   - Это невозможно.
   - Да, наверное, невозможно... Я слышала, ты вовсю ухаживаешь  за  Айрин
Ширер.
   Она произнесла это имя без малейшего нажима, но  Декстеру  вдруг  стало
стыдно.
   - Отвези меня домой, - вдруг приказала она, - не хочу я возвращаться на
этот дурацкий вечер, танцевать с этими мальчишками.
   Он стал разворачиваться и  тут  заметил,  что  Джуди  тихо  плачет.  Он
никогда раньше не видел ее слез.
   Улица стала светлее, их окружили богатые особняки, и вот наконец  белая
громада ее  дома,  дремотно-торжественная,  залитая  светом  яркой,  будто
только  что  умытой  луны.  Внушительность  особняка  поразила   Декстера.
Массивные стены, стальные балки, высота, размеры, роскошь лишь оттеняли ее
красоту и юность. Дом для того был солидный, прочный, чтобы подчеркнуть ее
хрупкость, чтобы показать, какой ураган могут поднять крылья бабочки.
   Он сидел как каменный, в страшном  напряжении,  он  знал  -  стоит  ему
шелохнуться, и она неотвратимо окажется в,  его  объятиях.  По  ее  мокрым
щекам скатились две слезы и замерли, дрожа над верхней губой.
   - Я такая красивая, красивей всех, - горестно прошептала она. -  Отчего
я не могу быть счастлива? - Взгляд ее  залитых  слезами  глаз  убивал  его
решимость... Уголки ее губ медленно опустились с невыразимой скорбью. -  Я
бы вышла за тебя, если ты меня возьмешь. Наверное, ты думаешь, что я  того
не стою, но я буду такая красивая, ты увидишь, Декстер.
   Гнев, гордость, ненависть, страсть, нежность рвались с его уст  потоком
упреков и признаний. Потом нахлынула неудержимая волна любви  и  унесла  с
собой остатки разума,  сомнений,  приличий,  чести.  Его  звала  она,  его
единственная, его красавица, его гордость.
   - Ты разве не зайдешь? - Она прерывисто вздохнула.
   Оба ждали.
   - Ну что ж. - Голос у него дрожал. - Зайду.



   5

   Странно, что когда все кончилось, он ни в первые дни, ни потом,  долгое
время спустя, ни разу не пожалел о той ночи.  И  разве  важно  было  через
десять лет, что увлечение Джуди длилось лишь месяц. Разве важно было, что,
уступив ей, он обрек себя на еще большие мучения, что  он  оскорбил  Айрин
Ширер и ее родителей, которые уже приняли его как сына. Горе Айрин было не
слишком ярким и не запечатлелось в его памяти.
   Декстер был в глубине души реалист. Ему было все равно, как  отнесся  к
его поступку город, - не  потому,  что  он  собирался  отсюда  уезжать,  а
потому, что посторонние могли  судить  о  нем  лишь  поверхностно.  Мнение
общества его ничуть не интересовало. Когда же он понял, что все  напрасно,
что не в его силах ни затронуть сердце Джуди Джонс, ни удержать ее, он  не
стал ее винить. Он любит ее и будет любить, пока не состарится, но она  не
для него. И он изведал высшее страдание, которое  дается  только  сильным,
как раньше изведал, хоть и на короткий миг, высшее счастье.
   Даже та смехотворная ложь, которую Джуди придумала, чтобы расстаться  с
ним - она, мол, не хочет разлучать его с Айрин, -  это  Джуди-то,  которая
только того  и  хотела,  -  не  возмутила  его.  Он  был  не  способен  ни
возмущаться, ни иронизировать.
   В  феврале  он  уехал  на  Восток,  намереваясь  продать  прачечные   и
обосноваться в Нью-Йорке, но через месяц Америка вступила в войну,  и  это
изменило все его планы. Он съездил домой,  передал  дела  компаньону  и  в
конце апреля уже проходил подготовку в первом из учебных лагерей,  которые
появились в стране. Он принадлежал к тем молодым людям, которые  встретили
войну чуть ля не с радостью, как избавление от душевной путаницы.



   6

   Наш рассказ - не история его жизни, вы  это  помните,  хотя  порой  нам
случалось отвлекаться от тех зимних  мечтаний,  которым  он  предавался  в
юности. Мы уже почти простились с ними, да и с ним  самим  тоже.  Осталось
только рассказать один эпизод, который произошел семь лет спустя.
   Произошел он в Нью-Йорке, где Декстер преуспел, да так, что теперь  для
него не было ничего недоступного. Ему  шел  тридцать  третий  год,  и,  не
считая одной короткой поездки в Миннесоту сразу после войны, он  семь  лет
не был на родине. К нему  в  контору  пришел  по  делам  некто  Девлин  из
Детройта, и тут-то и произошел тот самый эпизод,  который  и  закрыл,  так
сказать, эту главу и его жизни.
   -  Стало  быть,  вы  со  Среднего  Запада,  -  сказал  Девлин  не   без
любопытства. - Забавно: я думал, такие, как вы, родятся и вырастают  прямо
на Уолл-стрит. А знаете, жена  одного  из  моих  детройтских  друзей  ваша
землячка. Я был шафером у них на свадьбе.
   Декстер слушал, не подозревая, что его ждет.
   - Джули Симмс, - буднично сказал Девлин, - в девичестве Джуди Джонс.
   - Да, я знаю ее. - В нем всколыхнулось глухое нетерпение.  Ну  конечно,
он слыхал, что она вышла замуж, - и потом старался ничего больше о ней  не
слышать.
   - Очень славная женщина. - Девлин вздохнул, непонятно чему  сокрушаясь.
- Мне ее очень жалко.
   - Почему? - Декстер мгновенно насторожился.
   - Да понимаете, Людвиг катится по наклонной плоскости. Вы  не  думайте,
жестоко он с ней не обращается, но он пьет, развлекается на стороне...
   - А она разве не развлекается?
   - Нет. Сидит дома с детьми.
   - Вот как.
   - Старовата она для него, - сказал Девлин.
   - Старовата! - вскричал Декстер. - Господь с вами, да ей всего двадцать
семь лет!
   Его охватило дичайшее желание броситься на улицу, сесть в поезд и ехать
в Детройт. Он резко встал.
   - Вы, вероятно, заняты, - поспешно извинился Девлин. - Я не учел...
   - Нет, я не занят, - сказал Декстер, овладев своим голосом. - Я  ничуть
не занят. Ничуть. Так вы сказали, что ей всего двадцать семь  лет...  Нет,
это я сказал, что ей двадцать семь лет.
   - Да, вы, - безразлично подтвердил Девлин.
   - Ну так рассказывайте, рассказывайте.
   - О чем?
   - О Джуди Джонс.
   Девлин обескураженно смотрел на него.
   - Да что ж... я уже все рассказал. Обращается  он  с  ней  скверно.  Но
разводиться  они,  конечно,  не  собираются.  Она   прощает   даже   самые
безобразные его выходки. Знаете, я склонен думать, она  его  любит.  Когда
она приехала в Детройт, она была хорошенькая.
   Хорошенькая! Его слова показались Декстеру верхом нелепости.
   - А разве сейчас она перестала быть... хорошенькой?
   - Да нет, она ничего.
   - Слушайте, - сказал Декстер, неожиданно садясь. - Я вас не понимаю. То
вы говорите, она была "хорошенькая", то - "ничего". Я  не  знаю,  как  вас
понять.  Джуди  Джонс  была  не  хорошенькая,  о  нет!  Джуди  Джонс  была
редкостная красавица. Я ведь знал ее, хорошо знал. Она...
   Девлин вежливо засмеялся.
   - Да нет, я не собираюсь ссориться с вами, -  сказал  он.  -  По-моему,
Джуди очень славная, и мне она нравится. Правда, я не понимаю, как мужчина
вроде Симмса мог потерять из-за нее голову,  но  это  уж  его  дело.  -  И
добавил: - Нашим дамам она почти всем нравится.
   Декстер  пристально  вглядывался  в   Девлина,   в   голове   вертелась
сумасшедшая мысль: нет, что-то тут не так, этот человек  слеп  или,  может
быть, им движет тайная злоба.
   - Многие женщины так быстро отцветают, - сказал Девлин. - Вы, я  думаю,
и сами видели. Наверное, я просто забыл, какая  хорошенькая  она  была  на
свадьбе. Мы ведь так часто видимся. У нее хорошие глаза.
   На Декстера нашло отупение. Впервые в жизни ему захотелось напиться. Он
громко смеялся чему-то, что говорил Девлин, но не понимал, что он  говорит
и почему это смешно. Через несколько минут Девлин ушел,  и  тогда  Декстер
опустился в кресло и стал смотреть в окно, на нью-йоркское небо,  где  над
крышами тлел блеклый красно-золотой закат.
   Он-то думал, что теперь, когда  ему  нечего  терять,  он  наконец  стал
неуязвим для горя - и вот еще одна потеря, он чувствовал ее так остро, как
будто Джуди Джонс стала его женой и на его глазах отцвела.
   Мечтать было не о чем. Что-то ушло из его  жизни.  Он  в  страхе  зажал
ладонями глаза, чтобы опять увидеть  бегущую  по  озеру  рябь,  веранду  в
лунном свете, голубое платье на дорожке и яркое солнце...  увидеть  нежный
золотой  пушок  на  ее  затылке,  нежные  печальные  глаза,  ее   утреннюю
полотняную свежесть, почувствовать под своими поцелуями  ее  влажный  рот.
Всего этого уже нет! Было когда-то, а теперь нет.
   В первый раз за много лет он заплакал. Но плакал он о себе. Глаза, рот,
мелькающие среди волн руки - он жалел не о них. Хотел жалеть о них, но  не
мог. Возврата не было, слишком далеко он ушел. Двери захлопнулись,  солнце
село, и в мире не осталось иной красоты, кроме седой  красоты  стали,  над
которой не властно время. Он не ощущал даже горя, горе принадлежало стране
очарований, стране юности и бьющей  через  край  жизни,  где  так  чудесно
мечталось зимой.
   - Когда-то давно, - сказал он, - все это во мне было. А  теперь  ничего
нет. Ничего нет, ничего. Я не могу плакать. И  жалеть  не  могу.  И  всего
этого не вернуть.

   1922