жаром поддержал его Кэй. - Ух ты! А захотим - можем  в
любое время продать одну-другую бутылку солдатам.
   С минуту они молчали,  упиваясь  этой  великолепной  идеей.  Затем  Кэй
расстегнул ворот своей военной куртки.
   - А здесь здорово жарко, верно?
   Роуз глубокомысленно подтвердил:
   - Сущее пекло.



   4

   Когда Эдит вышла из дамской комнаты, пересекла небольшой зал и отворила
дверь в вестибюль, она все еще была очень раздосадована. Сам по себе  этот
случай при ее светском образе жизни был,  конечно,  довольно  банален,  но
надо же, чтоб все случилось именно в этот вечер! Себя ей упрекнуть было не
в чем. Она, как всегда, держалась с достоинством и вместе  с  тем  в  меру
проявила снисхождение. О да, она с большим тактом, но решительно поставила
его на место.
   Это произошло в такси, едва они успели отъехать от отеля "Билтмор", - и
квартала, верно, еще не проехали. Он неловко высвободил правую руку - Эдит
сидела справа от него - и сделал попытку просунуть  ее  позади  малинового
отороченного мехом манто, которое  она  накинула  поверх  своего  бального
платья. Уже одно это было  ошибкой.  Если  молодой  человек  хочет  обнять
светскую девушку и вместе с тем не уверен, как она к этому отнесется,  ему
следует начинать свои действия  свободной  рукой  -  так  получается  куда
непринужденней и избавляет от этих неуклюжих движений.
   Второй faus pas [промах (фр.)] он  совершил  совсем  невольно.  Сегодня
днем она несколько часов провела у парикмахера. Одна мысль о том,  что  ее
прическе может грозить какая-то опасность, была  чудовищна.  Однако  когда
Питер сделал свою злосчастную попытку ее обнять, он слегка коснулся локтем
ее волос. Это и был его второй  faus  pas.  Но  двух  промахов  более  чем
достаточно.
   Он начал что-то бормотать. После  первых  же  его  невнятных  слов  она
решила, что он просто-напросто мальчишка. Эдит  уже  исполнилось  двадцать
два года, и предстоящий бал, первый большой бал после войны, навеял на нее
воспоминания - они всплывали одно за другим  -  о  другом  бале  и  другом
юноше,  о  юноше,  к  которому   она   испытывала   всего   лишь   обычную
сентиментальную влюбленность девочки-подростка. Эдит Брейдин  готова  была
влюбиться в Гордона Стеррета - каким он ей вспомнился.
   Итак, она  вышла  из  дамской  комнаты  в  "Дельмонико"  и  на  секунду
остановилась в дверях, глядя поверх чьих-то обтянутых темным  шелком  плеч
на лестницу, где, подобно большим  Корректным  черным  мотылькам,  порхали
вверх и вниз студенты Йельского университета. Из зала за ее спиной  тянуло
пряным ароматом - десятки надушенных молодых красавиц,  так  же  как  она,
пропутешествовали через него туда и обратно. Аромат дорогих духов  и  едва
уловимый, но удушливый запах пудры, проникая в  вестибюль,  смешивались  с
острым запахом табачного дыма, и все эти чувственные запахи  стлались  над
лестницей и заползали в зал, где скоро должны были начаться танцы. Он  был
так знаком Эдит - этот тревожный, волнующий и сладостный аромат  -  аромат
большого бала.
   Эдит мысленно увидела себя со стороны. Ее обнаженные руки и плечи  были
напудрены. Она знала, что они кажутся такими нежными, мелочно-белыми, а на
фоне черных фраков будут выглядеть еще ослепительней. Прическа удалась. Ее
густые рыжеватые волосы были завиты, уложены, потом  слегка  растрепаны  и
взбиты так, что получилось настоящее чудо непокорных, дерзких кудрей. Алый
рот искусно  подкрашен.  Глаза  светлые,  нежно-голубые,  как  прозрачный,
хрупкий  голубой  фарфор.  Она  была  совершенным,  бесконечно  изысканным
созданием.  Все  -  от  хитроумной  прически  до  маленьких  ног  -   было
гармонично, законченно и прекрасно.
   Она собиралась с мыслями, готовясь принять участие в этом  празднестве,
приближение которого уже  возвещал  смех,  то  звонкий,  то  приглушенный,
движение нарядных пар по лестнице. Она будет  изъясняться  на  том  языке,
которым  овладела  уже  давно  и   в   совершенстве:   ходовые   словечки,
студенческий жаргон, кое-какие выражения, почерпнутые из журналов и газет.
И все это ловко нанизано одно на другое и  преподносится  непринужденно  и
легко,  порой  слегка  задорно,  порой   чуть-чуть   сентиментально.   Она
улыбнулась краем губ, услыхав, как девушка, стоявшая неподалеку от нее  на
лестнице, сказала:
   - Ты не смыслишь в этом ни полкапельки, милочка!
   И  вместе  с  улыбкой  растаяла  ее  досада.  Эдит  закрыла   глаза   и
удовлетворенно, глубоко вздохнула. Она уронила руки, и ее  ладони  ощутили
скользящее прикосновение шелка, который облегал ее, как перчатка.  Никогда
еще не чувствовала она себя такой хрупком и нежной, никогда еще белизна ее
рук не радовала ее так.
   "Как хорошо я пахну!" - простодушно подумала  она,  и  тотчас  родилась
новая мысль: "Я создана для любви".
   Ей понравилось, как прозвучали эти слова, и она снова произнесла их про
себя, и сейчас же, в неотвратимой последовательности, в ней  всколыхнулись
все ее сумасшедшие мечты о Гордоне Стеррете. Неосознанное желание  увидеть
Гордона, по прихоти воображения пробудившееся в ее душе  два  часа  назад,
казалось, только и ждало этой минуты, этого бала.
   Несмотря на свою кукольную  красоту,  Эдит  была  серьезной,  вдумчивой
девушкой. Ей  была  свойственна  та  же  склонность  к  раздумью,  тот  же
юношеский идеализм, который привел ее  брата  к  пацифизму  и  социализму.
Генри Брейдин покинул Корнелл, где преподавал экономику, и,  обосновавшись
в Нью-Йорке, стал заполнять столбцы одной радикальной еженедельной  газеты
призывами  к  спасению  человечества   путем   искоренения   неискоренимых
социальных зол.
   Эдит,  натура  не  столь  честолюбивая,  готова  была  довольствоваться
спасением Гордона Стеррета. Она чувствовала в Гордоне какую-то  внутреннюю
слабость,  от  которой  ей  хотелось  его  уберечь;  в  нем  было   что-то
беспомощное, и ей хотелось прийти ему на помощь. К тому же  ей  нужен  был
кто-то, кого бы она знала давно и кто давно бы ее любил.  Она  уже  устала
немного, ей хотелось выйти замуж.  Связка  писем,  пять-шесть  фотографий,
столько же памятных встреч и эта усталость навели ее  на  мысль,  что  при
первой же встрече с Гордоном в их отношениях должен произойти перелом. Она
скажет ему что-нибудь такое, что произведет  этот  перелом.  И  это  будет
сегодня вечером. Это ее вечер. И все вечера отныне принадлежат ей.
   Тут течение ее  мыслей  было  прервано  появлением  молодого  человека,
который, представ перед ней с глубоко уязвленным видом, церемонно  отвесил
ей непомерно низкий поклон. Это был Питер Химмель, тот студент, с  которым
она приехала на бал. Он был долговязый, забавный, в роговых очках.  В  его
эксцентричности было что-то привлекательное. Но она вдруг почувствовала  к
нему неприязнь - быть может, потому, что он не сумел ее поцеловать.
   - Ну, - сказала она, - вы все еще злитесь?
   - Ничуть.
   Она шагнула к нему и взяла его за руку.
   - Извините меня, - сказала она  мягко.  -  Не  понимаю,  почему  я  так
разбушевалась. Сама не знаю, что со мной, но я отчаянно кисну сегодня.  Не
сердитесь.
   - Ерунда, - пробормотал он. - Пустяки.
   Он был неприятно смущен. Нарочно она, что ли, напоминает ему о том, как
он оскандалился?
   - Это была ошибка, - продолжала она тем же мягким, задушевным тоном,  -
и мы оба постараемся об этом забыть.
   После этих слов он уже возненавидел ее.
   Минуту спустя они скользили  по  паркету,  в  то  время  как  музыканты
специально приглашенного джаза, раскачиваясь в такт  и  вздыхая,  сообщали
переполненному бальному  залу,  что  "мой  саксофон  и  я  -  чем  это  не
ком-па-ани-и-я-а!"
   Перед ней вырос молодой человек с усиками.
   - Вы меня не помните? - начал он с укором.
   - Что-то не припомню, как вас зовут, - сказала она небрежно.  -  Но  мы
знакомы, конечно.
   - Мы встречались у... -  Голос  его  печально  замер  вдали  -  ее  уже
перехватил какой-то  белобрысый  юноша.  Эдит  пробормотала  учтиво  вслед
inconnu [неизвестному (фр)]:
   - Большое спасибо... еще потанцуем потом...
   Белобрысый восторженно тряс ее руку и никак не  мог  остановиться.  Она
припомнила, что его зовут Джим. Однако мало ли у нее  знакомых  Джимов,  а
фамилия его оставалась для нее загадкой. Зато она вспомнила,  что  у  него
своеобразная манера синкопировать танец, и  тут  же  убедилась,  что  была
права.
   - Долго думаете пробыть в Нью-Йорке? - многозначительно осведомился он.
   Она слегка откинулась назад и поглядела на него.
   - Недели две.
   - Где вы остановились?
   - В "Билтморе". Позвоните как-нибудь.
   - Непременно, - заверил он ее. - Позвоню. Сходим в кафе.
   - Непременно. Позвоните.
   Появился изысканно учтивый брюнет.
   - Вы меня не помните? - спросил он мрачно.
   - Нет, как будто припоминаю. Вас зовут Харлен?
   - О нет. Барло.
   - Ну да, конечно, я помню, что из двух  слогов  что-то...  Вы  еще  так
чудесно играли на гавайской гитаре на вечеринке у Хауорда Маршалла...
   - Я играю, но только не на...
   Его оттеснил  молодой  человек  с  торчащими  вперед  зубами.  От  него
попахивало виски. Эдит нравилось, когда мужчины слегка навеселе. Они  были
куда забавнее, откровенно восхищались ею, расточали ей комплименты, с ними
было значительно легче вести беседу.
   - Меня зовут Дин, Филип Дин, - весело объявил он. - Вы  меня,  конечно,
не помните. Вы бывали в Нью-Хейвене с одним студентом-выпускником, а я жил
тогда с ним в одной комнате. Его зовут Гордон Стеррет.
   Эдит быстро вскинула на него глаза.
   - Да, я два раза была с ним на балу - у третьекурсников и в клубе.
   - Вы уже видели его, разумеется? - продолжал болтать Дин. - Он здесь. Я
с ним только что разговаривал.
   Эдит вздрогнула. Впрочем, она ведь была уверена, что  встретит  Гордона
здесь.
   - Нет, я...
   Ее уже перехватил толстый рыжеволосый юноша.
   - А-а, Эдит, - начал он.
   - О, я... здравствуйте...
   Она поскользнулась, споткнулась, пробормотала машинально:
   - Простите, бога ради...
   Она увидела Гордона. Он был  очень  бледен  и  стоял,  прислонившись  к
косяку. Стоял совершенно неподвижно, курил и  смотрел  на  танцующих.  Она
успела заметить, что он похудел и осунулся и рука у него дрожит, когда  он
подносит сигарету ко рту. Она танцевала теперь совсем близко от него.
   - Они пригласили такую уйму чужих ребят, что тут... -  говорил  толстый
юноша.
   - Гордон! - крикнула Эдит через плечо своего кавалера. Сердце ее бешено
колотилось.
   Его большие темные глаза были прикованы к ее лицу.  Он  шагнул  к  ней.
Партнер повернул ее в другую сторону. Она слышала, как он гудит у нее  над
ухом:
   - Но большинство этих остолопов напились и смылись заблаговременно, так
что...
   Где-то сбоку прозвучал негромкий голос:
   - Разрешите мне...
   Она не успела опомниться, как уже танцевала с Гордоном. Он  обнимал  ее
одной рукой, и  Эдит  чувствовала,  как  напрягается  минутами  его  рука,
чувствовала его ладонь с чуть расставленными пальцами на своей  спине.  Ее
рука вместе с крошечным кружевным платочком  была  зажата  в  другой  руке
Гордона.
   - О Гордон... - взволнованно начала она.
   - Здравствуйте, Эдит.
   Снова она поскользнулась, он подхватил ее, и,  качнувшись  вперед,  она
ткнулась щекой в жесткий черный лацкан его фрака. Она любила  его.  О  да,
она поняла, что любит его... Затем на минуту  воцарилось  молчание,  и  ее
охватило странное чувство неловкости. Что-то было не так.
   Внезапно сердце ее-упало - она поняла, в чем  дело.  Гордон  производил
жалкое впечатление - у него был какой-то потрепанный,  смертельно  усталый
вид, и к тому же он был пьян.
   - О! - невольно вырвалось у нее.
   Он смотрел на нее сверху вниз, и она увидала вдруг, что у него  налитые
кровью глаза и бегающий взгляд.
   - Гордон, - взмолилась она, - сядем. Я хочу посидеть.
   Они были почти в центре зала, но Эдит  заметила  двух  юношей,  которые
направлялись к ней  с  разных  сторон,  остановилась,  схватила  холодную,
безжизненную руку Гордона и увлекла его за собой  сквозь  толпу.  Губы  ее
были плотно сжаты, лицо бледно под легким слоем  румян,  в  глазах  стояли
слезы.
   Они  поднялись  по  устланной  ковром  лестнице,  и  Эдит  присела   на
ступеньку. Гордон опустился рядом с ней.
   - Ну вот, - начал он, остановив на ней мутный взгляд, - я очень,  очень
рад, что встретил вас, Эдит.
   Она ничего не ответила и только смотрела на него во все глаза. Она была
потрясена. Не раз в течение многих лет приходилось ей наблюдать мужчин  на
разных стадиях опьянения, разных мужчин - от старших ее  родственников  до
шоферов - и порой это было забавно, порой вызывало отвращение,  но  такого
невыразимого страха она еще не испытывала никогда.
   - Гордон, - сказала она наконец с упреком,  чуть  не  плача.  -  У  вас
ужасный вид!
   Он кивнул.
   - Я попал в беду, Эдит.
   - В беду?
   - Тысячи бед  свалились  на  меня.  Не  говорите  ничего  своим,  но  я
пропадаю. Я запутался, Эдит.
   Его нижняя губа дрожала. Казалось, он уже почти не замечает присутствия
Эдит.
   - А вы не можете... - Она заколебалась. - Вы не можете рассказать  мне,
в чем дело, Гордон? Вы же знаете, меня всегда интересовала ваша жизнь.
   Она прикусила губу. Она хотела сказать больше, но  в  последнюю  минуту
почувствовала, что это как-то не получается.
   Гордон мрачно покачал головой.
   -  Нет,  не  могу.  Вы  порядочная  девушка.  Я  не  могу  рассказывать
порядочной девушке такие вещи.
   - Чушь! - сказала она с вызовом. - Я нахожу, что  так  говорить  -  это
просто оскорбительно. Это как пощечина. Вы пьяны, Гордон.
   - Спасибо. - Он отвесил ей угрюмый поклон. - Спасибо за сообщение.
   - Почему вы пьете?
   - Потому что мне нестерпимо плохо.
   - Вы думаете, что-нибудь исправится, если вы будете пить?
   - А вы что, хотите обратить меня на путь истинный?
   - Нет. Я хочу помочь вам, Гордон. Можете вы рассказать мне, что с вами?
   - Я в ужасном положении. Вам лучше сделать  вид,  что  вы  со  мной  не
знакомы.
   - Почему, Гордон?
   - Я жалею, что подошел к вам, - это было нечестно. Вы - чистая  девушка
и всякое такое. Обождите здесь, я сейчас приведу вам другого кавалера.
   Он приподнялся, покачиваясь, но она потянула его  к  себе  и  заставила
снова опуститься на ступеньку.
   - Послушайте, Гордон, это просто смешно. Вы обижаете  меня.  Вы  ведете
себя как... как помешанный.
   - Согласен. Я немного помешался. Что-то сломалось во мне, Эдит. Пропало
что-то. Впрочем, это не имеет значения.
   - Нет, имеет. Расскажите.
   - Ну, вот что. Я всегда был  со  странностями,  не  совсем  такой,  как
другие. В университете еще было ничего, а теперь стало  совсем  худо.  Вот
уже четыре месяца, как что-то обрывается  во  мне,  точно  плохо  пришитые
крючки на платье, и когда еще несколько крючков оборвется, все  полетит  к
черту. Я понемногу схожу с ума.
   Он взглянул ей прямо в лицо и вдруг рассмеялся. Она отшатнулась.
   - Так что же случилось? В чем дело?
   - Ни в чем, во мне, - повторил он. - Я схожу с ума. Все вокруг  как  во
сне. Бал... "Дельмонико"...
   Пока Гордон говорил, Эдит поняла,  что  он  изменился  неузнаваемо.  От
прежнего веселого, беспечного, легкомысленного юноши не осталось и следа -
глубокое уныние, апатия владели им. Ее  интерес  к  нему  внезапно  иссяк,
уступил место чувству легкой  скуки.  Его  голос  долетал  до  нее  словно
издалека, из какого-то огромного пустого пространства.
   -  Эдит,  -  говорил  Гордон,  -  я  думал  раньше,  что  у  меня  есть
способности, талант, что я могу стать художником. Теперь вижу, что я ни на
что не годен. Я не могу рисовать, Эдит. Впрочем, не знаю, зачем  я  говорю
все это вам.
   Она рассеянно покачала головой.
   - Не могу рисовать. Ничего не могу делать. Я беден, как церковная мышь.
- Он горько рассмеялся. Смех его прозвучал чуточку  слишком  громко.  -  Я
нищ, живу, как паразит, за счет приятелей.  Я  неудачник!  Я  нищий,  черт
побери!
   Ее отвращение к нему росло. На этот раз она едва-едва кивнула  в  ответ
на его признание. Теперь она только ждала удобного случая, чтобы  оставить
его.
   Внезапно глаза Гордона наполнились слезами.
   - Эдит, - сказал он, повернувшись к ней и огромным  усилием  воли  беря
себя в руки. - Я не могу вам сказать, как много  это  значит  для  меня  -
сознавать, что есть еще на свете человек, которому я не безразличен.
   Он потянулся к ней и тихонько коснулся ее  руки,  но  она  инстинктивно
отдернула руку.
   - Я страшно благодарен вам, - продолжал он.
   - Конечно, - медленно проговорила она,  глядя  ему  прямо  в  глаза,  -
всегда приятно встретить старого Друга... но я огорчена, что нашла  вас  в
таком состоянии, Гордон.
   Наступило молчание, их взгляды встретились, и огонь, вспыхнувший было в
глазах Гордона, потух. Эдит поднялась и стояла, глядя на него сверху вниз,
лицо ее было бесстрастно.
   - Пойдем танцевать? - холодно предложила она.
   "Любовь -  хрупкая  вещь",  -  думала  Эдит.  Но,  быть  может,  что-то
сохраняется? Слова, которые дрожали, на губах и остались непроизнесенными.
Новые любовные слова, впервые зародившаяся  нежность...  Они  сохраняются,
эти сокровища, - для нового возлюбленного.



   5

   Питер Химмель, доставивший на бал прелестную Эдит, не  привык  получать
отпор, и, когда Эдит осадила его, он был оскорблен,  пристыжен  и  сбит  с
толку. Месяца  два  кряду  Питер  обменивался  с  этой  девушкой  срочными
письмами, а так как единственный смысл такой переписки заключался, по  его
мнению, в  том,  чтобы  поддерживать  некие  сентиментально-романтические,
отношения, то он уже не сомневался в успехе. И вот теперь  он  ломал  себе
голову, пытаясь разгадать, почему  Эдит  ни  с  того  ни  с  сего  придала
значение такому пустяку, как поцелуй.
   Когда молодой человек с усиками оттеснил его от  Эдит,  Питер  вышел  в
вестибюль и начал складывать в уме ядовито-уничтожающую  фразу.  Претерпев
многочисленные сокращения, она звучала примерно так:
   "Ну, знаете ли, когда девушка сначала подзадоривает  мужчину,  а  затем
щелкает его по носу, тогда она... ну, словом, пусть пеняет на себя, потому
что я сейчас пойду и напьюсь".
   После этого он прошел через  зал,  где  был  накрыт  ужин,  в  соседнюю
комнату, которую приметил еще раньше. Там на столе, в  приятном  окружении
бутылок, стояло несколько ваз с крюшоном, и он подсел к столу.
   После  двух  больших  стаканов  виски  с  содовой  скука,  раздражение,
однообразие уныло бегущих часов и минут и непонятная запутанность  событий
- все отступило куда-то на задний план и окуталось  мерцающей,  золотистой
паутиной. Все явления упорядочились и умиротворенно стали на  свое  место.
Все дневные тревоги выстроились в шеренгу, сделали по его команде  "налево
кругом марш" и исчезли. И когда растаяли тревоги, все  приобрело  какой-то
отвлеченный, символический смысл. Эдит была уже не Эдит, а  некая  пустая,
ветреная девчонка, над которой можно посмеяться, но никак не жалеть о ней.
Она стала персонажем, созданным его воображением,  который  точно,  как  в
раму, входил в этот новый, возникающий вокруг него, упростившийся мир.  Да
и сам  он  до  некоторой  степени  стал  символической  фигурой  -  этаким
воплощением  столичного   кутилы,   бездумного   мечтателя,   блистательно
прожигающего жизнь.
   Затем это отрешенное настроение сменилось другим, и, когда он  покончил
с третьим стаканом, образы, созданные его воображением, растаяли в теплом,
сияющем тумане, и ему стало казаться,  что  он  плывет  куда-то,  лежа  на
спине. Он пребывал в этом приятном состоянии, когда  заметил,  что  кто-то
приотворил  обитую  зеленым  сукном  вращающуюся  дверь  и  чьи-то   глаза
внимательно наблюдают за ним в щелку.
   Питер безмятежно хмыкнул.
   Зеленая  дверь  затворилась...  Затем  приотворилась  снова  -   совсем
чуть-чуть на этот раз.
   - Ой, боюсь, - сказал Питер.
   Дверь  не  и