чал. Да, так вот его предложение. Все детали можно уточнить  по
желанию свыше, а что он сказал, что за такую цену просит пустяк, то и  тут
нет ничего зазорного. Он имел в виду, что Провидению это ничего не  стоит,
а уж там пусть решает само.
   К  концу  речи  фразы  его  начали   крошиться,   стали   короткими   и
неуверенными, и весь он напрягся, судорожно прислушиваясь, не донесется ли
отзыв, ответное содрогание  или  дуновение  из  необъятной  выси.  Рассвет
убелил его волосы, и он обратил лицо к небесам, как библейский пророк -  в
приступе величественного безумия.
   Джон глядел, не отрывая завороженных глаз, - и  ему  показалось,  будто
вдруг произошло что-то странное. Словно бы небо на миг померкло,  и  порыв
ветра отозвался в  ушах  смутным  рокотом,  трубным  завыванием,  шелковым
присвистом  гигантского  покрова  -  и  сумерки  разлились  вокруг:  птицы
замолкли, деревья застыли, из-за горы донеслось недоброе ворчание грома.
   И ничего больше. Ветер заглох в густых травах долины. Рассвет  вспыхнул
ярче  прежнего,  наступал  день.  и  взошедшее  солнце  проникало  повсюду
оранжевым маревом. Солнечная листва пересмеивалась,  сотрясая  деревья,  и
каждая  ветка  звонко  гомонила,  как  женская  школа  на  экскурсии.  Бог
отказался от сделки.
   С минуту Джон смотрел, как торжествует день. Потом он глянул вниз, и  в
глазах у него зарябило: у берега  озера  мелькали  бурые  крылья,  крылья,
крылья, словно золотой хоровод  ангелов  спустился  с  облаков.  Аэропланы
приземлились.
   Джон соскользнул с камня и помчался вниз по склону к перелеску, где обе
девушки уже проснулись и поджидали его. Кисмина вскочила  на  ноги,  в  ее
карманах бренчали алмазы, на кончике  языка  был  вопрос,  но  Джон  кожей
чувствовал, что сейчас не  до  разговоров.  Надо  было  как  можно  скорее
покинуть гору. Он схватил обеих за руки, и они молча побежали меж стволов,
омытых  солнцем,  окутанных  ранней  дымкой.  Долина  за  спиной   у   них
безмолвствовала:  только  слышались  далекие  павлиньи  жалобы  да  легкий
утренний шумок.
   Они прошли низиной около полумили и,  оставив  в  стороне  парк,  снова
побрели в гору узкой тропкой. Одолев подъем, они остановились и обернулись
к склону напротив, на котором недавно были, - их души сдавило сумрачное  и
жуткое предчувствие.
   На фоне неба был ясно  виден  согбенный  седовласый  человек,  медленно
сходивший по крутому склону; за ним шли два невозмутимых  черных  гиганта,
все с той же ношей, которая переливчато сверкала  в  солнечных  лучах.  На
полпути вниз к ним присоединились еще двое: Джон узнал миссис Вашингтон  с
сыном, на чью руку она опиралась. Авиаторы успели за это  время  выбраться
из своих аппаратов на широкий луг перед  дворцом  и  цепью  подвигались  к
алмазной горе, винтовки наперевес.
   А пятеро наверху, за  которыми  напряженно  следили  с  горы  напротив,
задержались на каменном уступе. Негры нагнулись и  отчинили  что-то  вроде
люка: вход внутрь горы. Он поглотил всех; первым - седовласого мужчину, за
ним - его жену и сына,  наконец  -  двух  негров,  чьи  островерхие  шапки
вспыхнули последним солнечным переливом перед тем, как люк затворился.
   Кисмина вцепилась Джону в руку.
   - Ой! - закричала она. - Куда они? Что они делают?
   - Они, наверно, подземным ходом...
   Его прервал слабый девичий взвизг.
   - Ты что, не понимаешь? - отчаянно прорыдала  Кисмина.  -  Проводка  по
всей горе!
   В тот же миг Джон заслонился ладонями. На его  глазах  вся  поверхность
горы вдруг раскалилась дожелта, и огонь пронизал  земляную  оболочку,  как
свет человеческую  руку.  Еще  мгновение  сияла  гора;  потом  она  словно
стряхнула  истлевшую  паутину  и  предстала  черной  пустошью,   курящейся
синеватым дымком, в котором была гарь растений и  человеческой  плоти.  От
авиаторов не осталось ничего - они исчезли так же бесследно,  как  пятеро,
углубившиеся в гору.
   Земля  содрогнулась,  и  дворец  поднялся  в  воздух,  разламываясь  на
огненные глыбы и осыпаясь дымным холмом, сползающим в  озеро.  Пламени  не
было - а дым смешался с солнечным светом, и на месте  драгоценного  дворца
расползалась бесформенная груда, а над нею  стояла  туча  мраморной  пыли.
Потом она осела, и в долине остались только трое.



   11

   К закату Джон и  его  спутницы  достигли  высокой  скалы,  пограничного
столба владений Вашингтонов.  Внизу  лежала  сумеречная  долина,  тихая  и
прелестная. Они уселись доедать остатки из корзинки Жасмины.
   - Вот! - сказала она, расстелив скатерть и сложив бутерброды аккуратной
горкой. - Правда, как аппетитно? Я и всегда думала, что  есть  вкуснее  на
воздухе.
   - Ай-ай-ай, - сказала Кисмина. - Жасмина у нас теперь совсем буржуазна.
   - Ты вот что, - радостно припомнил Джон, - ты выверни карманы и покажи,
что у нас есть. Если ты не сплоховала, то нам хватит до конца жизни.
   Кисмина послушно запустила руку в карман  и  вытряхнула  две  пригоршни
искристых камней.
   - Ух ты,  неплохо,  -  восхитился  Джон.  -  Некрупные,  правда,  но...
Погоди-ка! - Он поглядел камешек  на  солнце,  склонявшееся  к  западу,  и
улыбка сползла с его лица. - Да это же не алмазы! Что такое?
   - Бот тебе раз! - удивленно воскликнула Кисмина. - Какая я глупая!
   - Это же стекляшки!
   - Знаю, знаю. - Она рассмеялась. - Перепутала ящик. Они с платья  одной
девушки, Жасмининой гостьи. Я у нее их выменяла на алмазы. А то все  время
драгоценные камни, никаких других.
   - И все, больше ничего не захватила?
   - Да вот все. - Она грустно перебирала стекляшки.  -  Они  даже  лучше.
Как-то мне алмазы уж очень надоели.
   - Ну что ж, - мрачно сказал Джон. - Будем жить в Геенне. И ты до  самой
старости будешь попусту уверять  соседок,  что  ошиблась  ящиком.  Чековые
книжки твоего отца, к сожалению, тоже сгинули вместе с ним.
   - Ну и что, ну и в Геенне!
   - А то, что если я сейчас, в моем возрасте, вернусь  с  женой,  то  мой
отец и золы-то мне не подбросит, как у нас говорят.
   Вмешалась Жасмина.
   - Я люблю стирать, - сообщила она. - Я свои платки всегда сама стирала.
Открою прачечную и вас прокормлю.
   - А в Геенне прачки есть? - простодушно спросила Кисмина.
   - Конечно, - отвечал Джон. - Как и везде.
   - Я подумала - там у вас так жарко, и одеваться не нужно.
   Джон засмеялся.
   - Попробуй-ка! - сказал он. - Живо тебя упекут, не успеешь раздеться.
   - А отец тоже там будет? - спросила она.
   Джон изумленно обернулся к ней.
   - Отца твоего нет в живых, - хмуро отрезал он. - С чего бы ему  быть  в
Геенне? Ты спутала ее с другим местом - а его давно уже упразднили.
   Они поужинали, свернули скатерть и расстелили одеяла.
   - Такой был сон, - вздохнула Кисмина, глядя на звезды. -  Как  странно:
одно платье и жених без гроша!.. И звезды, звезды,  -  сказала  она.  -  Я
раньше звезд никогда не замечала; Я думала, это чьи-то  чужие  бриллианты.
Страшные они какие-то. И кажется, будто все приснилось, все, что было, вся
юность.
   - Приснилось, да, - спокойно заверил Джон. - Юность  всем  снится,  это
просто помешательство от неправильной работы организма.
   - Как хорошо быть помешанной!
   - Так мне и объясняли, - мрачно сказал Джон. -  А  теперь  я  не  знаю,
хорошо или нет. Все равно, давай будем  любить  друг  друга,  на  год  нас
хватит. Тоже дурман и одержимость, и тоже всякий может попробовать. Все на
свете алмазы, одни алмазы, и в них нам позволено  разочароваться.  Что  ж,
начну разочаровываться - вряд ли и в этом есть толк. - Его пробрала дрожь.
- Запахнись-ка, девочка,  а  то  ночь  холодная,  чего  доброго,  схватишь
воспаление легких. Вот кто был великий грешник -  тот,  кто  первый  начал
думать. Давай не думать - час, другой, третий.
   И он завернулся в одеяло и уснул.

   1922



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Осторожно! Стекло!

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Зверев.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Эссе



   Пишущий эти страницы рассказал в предыдущем  отрывке  о  том,  как  ему
стало ясно, что перед ним вовсе не то блюдо, которое он для  себя  выбрал,
разменяв пятый десяток лет. И далее, поскольку блюдо и сам он являли собой
нечто единое,  пишущий  уподобил  себя  треснувшей  тарелке  -  непонятно,
выбросить ее или оставить. Издатель  нашел,  что  в  своем  отрывке  автор
коснулся слишком многих вещей, ни на чем не задерживаясь; возможно,  такое
же ощущение вынесли многие читатели, да к тому же среди  читателей  всегда
найдутся люди, презирающие всякую авторскую откровенность,  коль  скоро  в
конце не возносится хвала богам за Несокрушимую Душу.
   Но я и так уж  возносил  хвалу  богам  слишком  долго  и,  в  сущности,
неведомо за что. Рассказывая  о  себе,  я  хотел,  чтобы  написанное  мною
звучало  элегически,  и  мне  не  требовались  для  красочного  фона  даже
Эуганские холмы. Никаких Эуганских холмов теперь мне было не увидеть.
   Случается  ведь,  что  и  для  треснувшей  тарелки  находится  место  в
серванте, что и она еще на что-то годится в хозяйстве. На горячую плиту ее
больше не поставишь, и мыть ее нужно отдельно; когда приходят гости, ее не
подают на стол, но после можно сложить в нее печенье или  остатки  салата,
убирая их в холодильник.
   Вот потому мой рассказ и продолжается - рассказ о том, что же сталось с
этой тарелкой.
   Известно, как надо подбадривать человека,  если  он  пал  духом:  самое
верное - это напоминать ему о тех, кто живет в настоящей нужде или  терпит
настоящие физические страдания;  при  любых  условиях  это  -  безотказное
средство от тоски вообще, и оно весьма  рекомендуется  всем  и  каждому  в
качестве превосходного успокаивающего средства на дневное время. Но в  три
часа ночи  любая  мелочь  становится  такой  же  трагедией,  как  смертный
приговор, и безотказное средство не действует  -  а  в  непроглядной  тьме
нашей души время неподвижно: три часа  ночи  день  за  днем.  В  этот  час
стараешься насколько возможно отсрочить возвращение  к  реальности  и  так
хочется отдаться во  власть  детских  грез,  только  раз  за  разом  греза
исчезает,  потому  что  вступают  в  дело  твои  многочисленные  связи   с
окружающим  миром.  Стремишься  по  возможности  быстро  и   безболезненно
отделаться от этих неизбежных связей и вернуться в мир грезы, надеясь, что
все как-нибудь устроится удачным стечением  обстоятельств  -  материальной
твоей жизни или жизни духовной. Да только, чем больше надеешься, тем менее
вероятным становится это стечение обстоятельств, и ты вынужден  не  просто
отказаться  от  какой-то  надежды  -  скорее  ты   становишься   невольным
свидетелем казни, распада собственной личности.
   Если при  этом  не  спиваешься,  и  не  становишься  наркоманом,  и  не
попадаешь в сумасшедший дом, на смену такому состоянию  в  конечном  счете
приходит покой отупения. Тогда можно приниматься за подсчеты, много ли  ты
потерял и сколько у  тебя  еще  осталось.  Достигнув  этого  состояния,  я
наконец понял, что уже дважды переживал нечто сходное.
   Первый раз еще студентом второго курса, двадцать лет назад,  тогда  же,
когда мне пришлось, покинуть Принстон, потому что я заболел - как  сказали
мне врачи, малярией. Только через десять лет  рентген  установил,  что  на
самом деле у меня начинался туберкулез, в легкой форме;  после  нескольких
месяцев отдыха я вернулся в свой колледж. Но что-то уже было  упущено,  и,
всего обиднее, я не сделался президентом клуба  "Треугольник",  ставившего
музыкальные комедии; кроме того, я отстал на курс. И колледж для меня  уже
не мог стать тем, чем был.  Нечего  было  теперь  рассчитывать  на  разные
студенческие отличия и медали. И был  такой  мартовский  день,  когда  мне
показалось, что я потерял все, чего хотел; а вечером я впервые  отправился
на поиски женщины, и на  какое-то  время  все  прочее  утратило  для  меня
значение.
   Годы спустя я уразумел, что, не став звездой колледжа, только  выиграл;
вместо того чтобы тратить  время  во  всяких  комитетах,  я  накинулся  на
английскую поэзию и, разобравшись в поэзии, начал учиться  писать.  И  это
можно было считать удачей, вспомнив афоризм Шоу: "Если  вам  не  достается
то, что вам нравится, пусть понравится то, что достается". Но в  то  время
сознание, что вожаком мне стать не суждено, было мучительно горько.
   С тех самых пор я  никогда  не  мог  рассчитать  нерадивую  прислугу  и
поражаюсь и завидую тем, кто это  может.  Давнему  устремлению  к  некоему
личному превосходству был нанесен смертельный удар, и оно  исчезло.  Жизнь
моя теперь заполнилась мечтой и грустью, и главным в ней сделались  письма
девушки, жившей в другом городе. Такие резкие повороты даром не  проходят,
человек становится иным, и в конце концов эта новая личность находит  себе
и новый круг забот.
   Второй раз нечто близкое моему сегодняшнему состоянию я  испытал  после
войны, когда снова в моей позиции оказались  слишком  растянутыми  фланги.
Наша любовь была несчастной - из тех, что завершаются драматически, потому
что нет денег, - и пришел  день,  когда  девушка,  руководствуясь  здравым
смыслом, объявила, что между нами все кончено. Все лето я был в отчаянии и
вместо писем писал роман, и  все  получилось  хорошо,  только  хорошо  все
получилось для другого человека, каким я тогда стал. Этот другой  человек,
с чековой книжкой в кармане, год спустя женился на той самой девушке, но в
нем уже навсегда затаились недоверие и враждебность к богатым бездельникам
- не отношение  убежденного  революционера,  скорее  тайная,  незатухающая
ненависть крестьянина. И с тех пор  я  не  могу  не  задаваться  вопросом,
откуда берут деньги мои друзья, и не могу забыть,  что  было  ведь  время,
когда кто-нибудь из них мог осуществить по отношению к моей девушке  droit
de seigneur [право первой ночи (фр.)].
   Этим другим человеком я, в  общем,  и  оставался  шестнадцать  лет,  не
доверяя богатым, однако работая для денег, которые были нужны, чтобы вести
такой же вольный образ жизни и сообщать будням  известное  изящество,  как
умели некоторые из них. За  эти  годы  я,  разумеется,  примерил  на  себе
множество модных тогда нарядов, которые с меня сдирали чуть не с кожей,  -
пожалуйста,  сейчас  я  перечислю  надписи   на   этикетках:   "Уязвленное
самолюбие", "Обманутые надежды", "Измена", "Бравада", "Ушибленный", "Раз и
навсегда". А время шло, и мне  было  уже  не  двадцать  пять,  и  даже  не
тридцать пять, и все становилось только хуже, чем прежде. Но  за  все  эти
годы я не помню ни одной ситуации, когда я  потерял  бы  веру  в  себя.  Я
видел, как честные, хорошие люди впадали в такое отчаяние, что готовы были
покончить  с  собой,  -  и  некоторые   сдавались   и   погибали,   другие
приспосабливались и добивались успеха покрупнее, чем мой; но я никогда  не
опускался ниже того отвращения к самому себе, которое  порой  находило  на
меня, когда  я  по  собственной  вине  попадал  в  слишком  уж  некрасивое
положение. Неудачи отнюдь не обязательно порождают неверие в свои  силы  -
такое неверие вызывается особым микробом и с  неудачами  имеет  общего  не
больше, чем артрит с вывихом.
   Когда прошлой весной  мой  горизонт  заволокло  тучами,  я  сначала  не
соотнес это с тем, что уже пережил лет пятнадцать - двадцать  назад.  Лишь
постепенно  стали  выступать  черты  фамильного  сходства:  вновь  слишком
растянутые фланги, вновь свеча,  сгорающая  сразу  с  двух  концов,  вновь
ставка на чисто физические ресурсы, которых у меня не осталось, - сплошная
жизнь взаймы. По своим последствиям  этот  удар  оказался  серьезнее  двух
прежних, но ощущение было то же -  будто  я  стою  в  сумерках  где-то  на
безлюдном стрельбище и у меня вышли все патроны, а все  мишени  убраны.  И
никаких конкретных забот - просто молчание и тишина, в которой слышно, как
я дышу.
   В этой тишине скрывалось полное  безразличие  к  любым  обязательствам,
крах всех ценностей,  которыми  я  дорожил.  Прежде  я  страстно  верил  в
упорядоченность, выше побуждений и последствий ставил догадку и  озарение,
не сомневался, что, каким бы  ни  был  мир,  в  нем  всегда  будут  ценить
сноровку и трудолюбие, - и вот теперь все эти убеждения, одно  за  другим,
покидали  меня.  Я  наблюдал,  как  роман,  еще  недавно  служивший  самым
действенным,  самым  емким  средством  для  передачи  мыслей   и   чувств,
становился теперь в руках голливудских коммерсантов  формой,  используемой
механистическим, обобществленным искусством, и уже способен  был  выразить
лишь мысль зауряднейшую и чувства самые примитивные. Он сделался формой, в
которой слово подчинено картинке, а личность с неизбежностью  превращается
в мелкую деталь функционирующего механизма - коллектива. Давно, еще в 1930
году, у меня зародилось предчувствие, что с появлением звукового кино даже
наиболее читаемый романист сделается такой же тенью  прошлого,  как  немые
фильмы.  Правда,  люди  все  еще  читали,  пусть  только  "книгу  месяца",
выбираемую профессором Кэнби; еще не перевелись любопытные, что рылись  на
лотках в закусочной среди дешевых  книг,  которыми  исправно  заполнял  их
мистер  Тиффани  Тэйер;  но  это  не   мешало   мне   болезненно   ощущать
унизительность и  несправедливость  положения,  когда  сила  литературного
слова подчиняется другой силе, более крикливой, более грубой...


   Все это я рассказываю лишь для того, чтобы стало ясно, что меня  мучило
долгими ночами, с чем я не мог ни примириться, ни бороться, что сводило на
нет все мои старания, вытесняло меня из  жизни,  а  я  был  бессилен,  как
владелец лавчонки перед объединением универсальных магазинов...
   (У меня такое чувство, что я забрался на кафедру и поглядываю на  часы,
чтобы вовремя закончить свою лекцию...)
   Ну так вот, когда для меня наступил этот период  молчания,  я  оказался
принужден к тому, на что никто не идет добровольно,  -  принужден  думать.
Ох, до чего это оказалось трудно! Я словно ворочал  гигантские  сундуки  с
неведомым содержимым. Выдохшись, я устроил  себе  перерыв  и  тут  впервые
задал самому себе вопрос: а думал ли  я  раньше?  И  потребовалось  немало
времени, чтобы я пришел к тем выводам, которые сейчас перечислю:
   1) что думал я очень редко,  если  не  считать  чисто  профессиональных
вопросов. Что касается интеллекта, то им  для  меня  двадцать  лет  служил
другой человек. Это был Эдмунд Уилсон;
   2) что еще один человек был для меня образцом "правильной жизни",  хотя
я видел его только раз  за  все  десятилетие  и  с  тех  пор  его,  вполне
возможно,  успели  повесить.  Этот  человек  работает  в  фирме  мехов  на
Северо-Западе; упоминание имени ему было бы неприятно.  Попадая  в  разные
переплеты, я старался представить себе, как  он  оценил  бы  ту  или  иную
ситуацию и как поступил бы;
   3) что еще  один  из  моих  современников  воплощал  для  меня  образец
художника; правда, его стилю, который  так  и  тянуло  имитировать,  я  не
подражал, потому что мои стиль, какой ни на есть, сложился  еще  до  того,
как он начал печататься, однако в трудные минуты меня неодолимо  влекло  к
этому человеку;
   4) что был также человек, распоряжавшийся моими отношениями  с  другими
людьми, когда такие отношения складывались хорошо; он  указывал  мне,  как
поступить и что сказать. И как сделать, чтобы хоть ненадолго  людям  стало
легче, - не то что миссис Пост с ее теориями, основанными на вульгарности,
возведенной в систему, и повергающими всех в  тягостное  смущение.  Слушая
ее, мне всегда хотелось сбежать и напиться; этот же человек  знал,  что  к
чему, хорошо изучил правила игры, и его советы я уважал;
   5) что политических взглядов все эти десять лет у меня, в сущности,  не
было, а если в своих произведениях я касалс