нде жену,
а затем покончил с собой; другой "случайно"  упал  с  крыши  небоскреба  в
Филадельфии, третий - уже не случайно - с небоскреба в  Нью-Йорке.  Одного
прикончили в подпольном кабаке в Чикаго; другого избили  до  полусмерти  в
подпольном кабаке в Нью-Йорке, и домой, в Принстонский клуб, он  дотащился
лишь затем, чтобы тут же испустить  дух;  еще  одному  какой-то  маньяк  в
сумасшедшем доме, куда того поместили, проломил топором  череп.  Обо  всех
этих катастрофах я узнавал не стороной - все это  были  мои  друзья;  мало
того, эти катастрофы происходили не в годы кризиса, а в годы процветания.
   Весной 1927 года небосклон озарился  неожиданно  яркой  вспышкой.  Один
молодой миннесотец,  казалось  решительно  ничем  не  связанный  со  своим
поколением, совершил поступок подлинно  героический,  и  на  какой-то  миг
посетители загородных клубов и подпольных кабаков позабыли наполнить рюмки
и вернулись памятью к лучшим стремлениям своей юности.  Может,  и  вправду
полеты - это средство бежать  от  скуки,  может,  наша  беспокойная  кровь
поугомонится, если мы окунемся в бескрайний воздушный океан? Да вот беда -
к этому времени все мы уже очень глубоко вросли в ту жизнь, которой  жили,
и Век Джаза не кончился, а значит, надо было просто выпить еще по одной.
   Но вместе с тем американцы все дальше разбредались по  свету  -  друзья
вечно куда-то уезжали: в Россию, в  Персию,  в  Абиссинию,  в  Центральную
Африку. И уже к 1928 году в Париже нечем  стало  дышать.  С  каждым  новым
пароходом,  доставлявшим  из-за  океана  очередную   партию   американцев,
изверженных из  глубинки  процветанием,  обаяние  Парижа  развеивалось;  и
наконец эти безумные пароходы стали казаться чем-то  зловещим.  Теперь  на
них прибывали не простодушные папа и мама с дочкой  и  сыном,  куда  более
сердечные и любознательные, чем такие же папы и мамы в  Европе.  Приезжали
какие-то  неандертальские  чудища,  которых   гнало   в   Европу   смутное
воспоминание о чем-то вычитанном в грошовом романе. Мне вспоминается  один
итальянец,  который  разгуливал  по  палубе   в   форме   офицера   запаса
американской  армии,  а  в  баре  затевал  на  ломаном  английском   языке
перебранки  с  американцами,  позволившими  себе  нелестно  отозваться  об
американских  порядках.  Вспоминается  толстая  еврейка,  инкрустированная
бриллиантами, которая сидела за нами на спектакле русского балета и, когда
поднялся занавес,  изрекла:  "Шудесно,  шудесно,  надо  это  срисовать  на
картину". Все это отдавало фарсом, но становилось понятно,  что  власть  и
деньги  очутились  теперь  в  руках  людей,  по   сравнению   с   которыми
председатель деревенского совета у большевиков  выглядел  просто  светочем
культуры. В 1928, 1929  годах  попадались  американцы,  обставлявшие  свое
путешествие с такой роскошью, которая только подчеркивала,  что  в  смысле
духовном самой подходящей для них компанией были бы  мопсы,  двустворчатые
моллюски и парнокопытные. Помню, как писали об одном  нью-йоркском  судье,
который отправился  с  дочерью  осматривать  гобелены  в  Байе  и  закатил
истерику в газетах  -  он  требовал  немедленно  убрать  гобелены  с  глаз
публики, поскольку нашел неприличным один из сюжетов. Но в  те  дни  жизнь
уподобилась состязанию в беге из "Алисы в стране чудес": какое бы ты место
ни занял, приз все равно был тебе обеспечен.
   У Века  Джаза  была  бурная  юность  и  пьяная  молодость.  Был  период
вечеринок с ласками в уединении, и процесса Леопольда и Леба  по  делу  об
убийстве (во время которого мою жену, помню, задержали на мосту Куинсборо,
заподозрив в ней "бандита с женской стрижкой"),  и  костюмов  по  образцам
Джона Хелда. На смену ему пришли другие времена: к таким вещам,  как  секс
или убийство, подходили теперь более обдуманно,  хотя  они  и  стали  куда
более заурядными. Когда юность позади, приходится с этим считаться, и  вот
на пляжах появились пижамы,  чтобы  раздавшиеся  бедра  и  оплывшие  жиром
колени не так бросались в глаза среди изящных купальных костюмов. А  вслед
за тем  поползли  вниз  юбки,  и  все  теперь  было  закрыто.  Все  вполне
подготовились к новой фазе. Что ж, поехали...
   Но мы так и не тронулись с места. Кто-то где-то  грубо  просчитался,  и
самой дорогостоящей оргии в истории пришел конец.
   Он пришел два года назад, и пришел потому, что безграничной уверенности
в себе, которой все и определялось, был нанесен сильнейший удар: карточный
домик рухнул. И хотя прошло с той поры всего два года, Век  Джаза  кажется
теперь таким же далеким, как довоенные времена. Да и то сказать, ведь  все
это  была  жизнь  взаймы  -  десятая  часть  общества,  его  сливки,  вела
существование беззаботное, как у герцогов, и ненадежное, как  у  хористок.
Легко читать теперь мораль; однако как хорошо было, что наши двадцать  лет
пришлись на такой уверенный в себе и не  знавший  тревог  период  истории.
Даже разорившись в прах, не надо было беспокоиться о деньгах  -  их  всюду
валялось великое множество. Их  даже  трудно  было  тратить;  чуть  ли  не
свидетелем душевной широты стало принять чье-нибудь приглашение  в  гости,
если оно влекло за собой дорожные расходы. Дороже денег ценилось  обаяние,
репутация, да и просто хорошие манеры. Это было  по-своему  восхитительно,
но вечные  и  необходимые  человеческие  потребности  удовлетворялись  уже
далеко не так полно, как прежде. Писателю достаточно  было  написать  один
сносный роман или пьесу,  и  его  уже  объявляли  гением;  мелкая  рыбешка
чувствовала себя властелином морей - так в годы войны офицеры, примерившие
погоны  всего  четыре  месяца  назад,  командовали  сотнями  рядовых.   На
подмостках  несколько  не  бог  весть  каких  крупных  звезд  осуществляли
постановки, о которых потом шумели все; и то же самое  происходило  везде,
вплоть до  политики,  -  должности,  означавшие  высшую  власть  и  высшую
ответственность,   не   могли   привлечь   толковых   людей:   власть    и
ответственность здесь были несопоставимо выше,  чем  в  мире  бизнеса,  но
платили-то всего пять-шесть тысяч в год.
   Теперь пояса вновь туго затянуты, и, оглядываясь на  нашу  растраченную
юность, мы, естественно, изображаем на лицах подобающий ужас.  Но  нет-нет
да  послышится  вновь  приглушенная  дробь   барабанов,   хриплые   вздохи
тромбонов, и тогда я переношусь назад, к началу 20-х годов, когда мы  пили
спирт и "с каждым днем нам становилось все лучше и лучше",  когда  впервые
несмело стали подкорачивать юбки и девочки в облегающих платьях  выглядели
все одинаково и повсюду встречали тебя осточертевшей песенкой "Да, бананов
нынче нет", и казалось, что пройдет  всего  год-другой,  и  старики  уйдут
наконец с дороги, предоставив вершить судьбы мира тем, кто видел вещи  как
они есть, - и нам, кто  тогда  был  молод,  все  это  видится  в  розовом,
романтическом свете, потому что никогда нам уже не вернуть  былую  остроту
восприятия жизни, которая нас окружает.

   Ноябрь 1931
Last-modified: Tue, 17 Jul 2001 16:33:37 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321 Прогноз




    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Долгое ожидание

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Ю.Эстрин.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Мы беседовали о старинных французских замках, а от них разговор перешел
на ужасы средневековья, вроде железной клетки, в которой Людовик XI  шесть
лет продержал кардинала Балю, или каменных мешков. Каменные мешки я  видел
сам - это просто сухие колодцы футов тридцать или сорок  глубиной;  узника
кидают на дно, и  ждать  ему  больше  нечего.  До  сих  пор  помню,  какое
впечатление произвели на меня эти темницы, и не  удивительно  -  при  моей
склонности к клаустрофобии мне даже в  купе  спального  вагона  становится
невмоготу. Вот почему я так обрадовался этой истории, рассказанной врачом,
- вернее, я обрадовался, когда врач только приступил к  рассказу,  который
поначалу, казалось, не имел никакого отношения к мукам погребенных заживо.
   Жила на свете молодая женщина, некая миссис Кинг,  которая  была  очень
счастлива со своим мужем. У них были деньги, и они любили друг  друга,  но
случилось так, что, рожая второго ребенка, миссис  Кинг  надолго  впала  в
кому, а очнулась с явными  симптомами  "расщепления  личности"  -  обычный
случай послеродовой шизофрении. Ее бред был как-то  связан  с  Декларацией
Независимости, но к рассказу это не имеет отношения; стоило ей  оправиться
от родов, как признаки душевного  расстройства  стали  исчезать.  К  концу
десятого месяца она чувствовала себя совсем здоровой и с нетерпением ждала
разрешения покинуть клинику.
   Ей едва исполнился двадцать один год, было в ее облике  что-то  юное  и
трогательное, словом, весь персонал относился к ней  с  особой  симпатией.
Когда она настолько поправилась, что врачи решили отпустить ее с  мужем  в
небольшую пробную поездку,  эта  новость  сразу  сделалась  главной  темой
разговоров. Одна сестра съездила с ней в  Филадельфию  за  новым  платьем,
другая знала  удивительно  романтичную  историю  их  знакомства  во  время
путешествия по Мексике, и уж все-то видели двух ее крошек, которых  иногда
привозили в клинику. Поездка была в Вирджиния-Бич, на пять дней.
   Приятно было смотреть, как  она  Собиралась  в  дорогу,  как  тщательно
укладывала чемодан, прихорашивалась, завивала волосы и вся была  поглощена
этими радостными мелочами. За полчаса до условленного срока она  уже  была
готова и ходила прощаться с соседями по этажу; ее новое платье было  цвета
морской волны, а шляпка казалась легким облачком после  апрельской  грозы.
Ее тонкое хорошенькое личико, на котором болезнь оставила  грустное,  чуть
испуганное выражение, сияло от предвкушения счастья.
   - Ничего не делать - вот и все мои мечты, - говорила она; -  целых  три
дня буду вставать, когда вздумается, и ложиться за  полночь.  А  еще  сама
куплю себе купальный костюм и сама буду заказывать обед.
   Когда подошло время отъезда, миссис Кинг решила не ждать мужа в палате,
а встретить его в вестибюле; провожаемая санитаром, несшим  чемодан,  она,
прошла по коридору и спустилась вниз, помахав  на  прощанье  встретившимся
пациентам и пожалев, что им нельзя уехать в такое же чудесное путешествие.
Главный врач  пожелал  ей  счастливого  пути,  две  сиделки  под  каким-то
предлогом подошли к ней и никак не могли расстаться  -  так  притягательна
была ее радость.
   - До чего же вам пойдет загар, миссис Кинг.
   - Вы уж не забудьте послать нам открыточку.
   Почти в то самое время, как миссис Кинг выходила из палаты, в машину ее
мужа  по  дороге  в  клинику  врезался  грузовик  -  муж  получил  тяжелые
внутренние травмы, и, по мнению врачей, смерть  должна  была  наступить  с
часу на час. Известие о несчастье  поступило  в  клинику  по  телефону,  и
первой  о  нем  узнала  телефонистка,  дежурившая  в  маленькой  комнатке,
отделенной  от  вестибюля  стеклянной  перегородкой.  Телефонистка  видела
миссис Кинг через стекло и знала, что та может ее  услышать,  поэтому  она
попросила старшую сестру  срочно  спуститься  вниз.  Сестра,  ужаснувшись,
бросилась к врачу, который принял такое решение: пока муж жив, больная  ни
о чем не должна знать; следует ей только сказать, что сегодня он не сможет
приехать.
   Миссис Кинг не могла скрыть огорчения.
   - Я и сама понимаю, что расстраиваться глупо, - говорила она, - столько
месяцев ждала, подожду еще один день. Он ведь обещал приехать завтра?
   Старшая сестра не знала, что  и  отвечать,  но  все  же  сумела  как-то
выкрутиться, и наконец миссис  Кинг  вернулась  к  себе  в  палату.  Затем
вызвали самую опытную и бесстрастную сиделку и поручили ей следить,  чтобы
миссис Кинг до завтрашнего утра не  читала  газет  и  не  разговаривала  с
пациентами. А там будет видно.
   Наутро муж был еще жив, и врачи продолжали выжидать. Около полудня одна
из сиделок встретила в коридоре миссис Кинг - та была одета в точности как
накануне, но на этот раз сама несла чемодан.
   - Сейчас приедет  мой  муж,  -  объяснила  миссис  Кинг,  -  вчера  его
задержали дела, но сегодня он непременно будет, в то же самое время.
   Сиделка пошла ее провожать. Миссис Кинг пользовалась в  стенах  клиники
полной свободой, и сиделка не  решилась  силой  вернуть  ее  в  палату,  а
вступать в объяснения побоялась, чтобы не  сболтнуть  лишнего.  Когда  они
вошли в вестибюль, сиделка тайком  подала  телефонистке  знак,  и  та,  по
счастью, сообразила, в чем дело.
   Миссис Кинг напоследок еще раз оглядела себя в зеркале и сказала:
   - Хочу, чтобы у меня всегда была точно такая шляпка и  чтобы  я  всегда
была так счастлива.
   Минуту спустя, нахмурив брови, вошла старшая сестра.
   - Как?! Джордж и сегодня не приедет?
   - Увы! Ничего не поделаешь - надо набраться терпения.
   Миссис Кинг грустно улыбнулась.
   - А я так мечтала показаться Джорджу в своем новом наряде.
   - Будет вам, вы одеты как с иголочки.
   - Авось, платью и до завтра ничего не сделается. Я так  счастлива,  что
мне просто стыдно грустить из-за одного дня.
   - Вот именно.
   Ночью муж умер, и утром на совещании врачей  разгорелся  спор,  что  же
теперь делать - сказать все или ничего не говорить было в  равной  степени
опасно. Наконец решили "услать"  мужа  в  дальнюю  поездку,  и  тем  самым
уничтожить надежду на скорую встречу. Когда она примирится с отсрочкой, ей
откроют правду.
   Врачи уже расходились, как вдруг один из них остановил коллег и показал
на дальний  конец  коридора.  Миссис  Кинг  с  чемоданом  в  руке  шла  по
направлению к вестибюлю.
   Доктор Пири, ее лечащий врач, шумно вздохнул.
   - Положение хуже некуда. Может, лучше ей  все  рассказать  сейчас?  Что
толку врать про его отъезд, когда она привыкла получать  от  него  по  два
письма в неделю. А сказать, что он заболел,  и  того  не  легче  -  станет
проситься, чтобы ее отпустили к нему. Есть желающие поменяться со мной?



   2

   Сразу же после совещания один из  врачей  уехал  в  отпуск.  Вернувшись
через две недели, он в тот же час оказался в том же коридоре и  замер  при
виде крохотной приближающейся процессии - санитара с чемоданом, сиделки  я
миссис Кинг в платье цвета морской волны и апрельской шляпке.
   - Здравствуйте, доктор, - обратилась к нему миссис Кинг, - а я  уезжаю.
Сейчас за мной заедет муж и повезет меня в Вирджиния-Бич.  Я  встречу  его
внизу, чтобы ему не пришлось меня дожидаться.
   Врач взглянул ей в лицо, глаза ее были  ясными  и  счастливыми,  как  у
ребенка. Сиделка делала ему знаки, что все идет  как  надо,  поэтому  врач
просто поклонился и сказал, что погода нынче чудесная.
   - Да, день выдался на славу, - ответила миссис Кинг, -  но  сегодняшний
день - пусть бы даже  лил  дождь  -  все  равно  был  бы  для  меня  самым
прекрасным.
   Врач  посмотрел  ей  вслед  с  недоумением  и  легкой  досадой.   Зачем
понадобилось затягивать этот обман, думал он. На что они надеются?
   Увидев доктора Пири, он задал ему этот вопрос.
   - Мы пытались сказать ей правду, а она рассмеялась  и  обвинила  нас  в
том, что мы все еще проверяем, здорова ли она, - ответил  доктор  Пири.  -
Вот пример, когда слово "немыслимо" можно употребить в прямом смысле -  ее
мозг отказывается воспринимать мысль о смерти мужа.
   - Но не может же так тянуться до бесконечности?
   - Теоретически  нет.  Несколько  дней  назад,  после  того  как  она  в
очередной раз уложила свой чемодан, сиделка  попыталась  ее  удержать.  Из
холла я мог следить за ее  лицом  -  она  была  на  грани  срыва,  причем,
заметьте, впервые за весь курс  лечения.  Лицевые  мускулы  напряглись,  в
глазах появился стеклянный блеск, голос сделался резким и хриплым,  и  она
ледяным тоном заявила сиделке, что та лжет. Положение было  критическим  -
еще минута, и вместо послушной пациентки  у  нас  на  руках  оказалась  бы
больная с приступом острого возбуждения. Тут я вмешался и приказал сиделке
проводить ее в вестибюль.
   Он умолк, увидев, как все та же крохотная процессия в  прежнем  порядке
возвращается в палату. Миссис Кинг остановилась и  заговорила  с  доктором
Пири:
   - Моего мужа задержали дела. Досадно, конечно, но он  просил  передать,
что будет завтра, а  когда  столько  ждешь,  смешно  расстраиваться  из-за
одного дня.
   - Совершенно с вами согласен, миссис Кинг.
   - Пойду переоденусь. Надо, чтобы мой наряд и завтра выглядел  таким  же
свежим. -  Она  сняла  шляпку  и  стала  ее  внимательно  разглядывать.  -
Смотрите, пятнышко; надеюсь, мне удастся его свести. Может, он не заметит?
   - Не заметит, ручаюсь вам.
   - Право, доктор, я ни капельки  не  унываю,  что  приходится  ждать  до
завтра. Время летит так быстро.
   Когда врачи остались вдвоем, тот, что помоложе, сказал:
   - Может быть, дети... у них ведь их двое.
   - Едва ли ее спасут дети. Когда она свихнулась, эта поездка  стала  для
нее символом исцеления. Стоит отнять эту надежду, как ее  рассудок  совсем
помрачится, и придется все начинать с самого начала.
   - Есть ли у нее шанс?
   - А вот это уже совершенно непредсказуемо. Я лишь попытался  объяснить,
почему ей было разрешено сегодня спуститься вниз.
   - Ну, а завтра? А послезавтра?
   - Что ж, - отвечал доктор Пири, - остается лишь надеяться, что  в  один
прекрасный день он окажется там...
   И тут врач неожиданно оборвал рассказ.  В  ответ  на  наши  настойчивые
расспросы он заявил, что ничего  интересного  дальше  не  было  -  всякому
сочувствию рано  или  поздно  приходит  конец,  а  к  странностям  больных
персоналу не привыкать.
   - И она все так же ходит встречать мужа?
   - Да, никаких перемен, но уже даже пациенты, кроме разве что новеньких,
перестали обращать на нее внимание. Ежегодно ее шляпку  потихоньку  меняют
на новую, в точности такую же, а платье на ней до сих пор прежнее.  Всякий
раз она бывает слегка расстроена, но старается не подать виду и очень мило
утешает себя. Насколько мы в состоянии  судить,  несчастной  она  себя  не
считает, а на других  пациентов,  как  ни  странно,  ее  пример  действует
успокаивающе. И хватит об этом, бога ради, - уж лучше вернемся к  каменным
мешкам.

   Октябрь 1937



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Первое мая

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Т.Озерская.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Война была позади, она окончилась победой, и  великий  город-победитель
был увенчан  триумфальными  арками  и  усыпан  живыми  цветами  -  белыми,
красными, розовыми. В эти долгие  весенние  дни  возвращавшиеся  с  фронта
части маршем  проходили  по  главным  улицам,  предводительствуемые  сухой
дробью барабанов и веселой гулкой медью труб, а торговцы и клерки, оставив
свои счетные  книги  и  прервав  перебранки,  толпились  у  окон,  обратив
бледные, хмуро-сосредоточенные лица в сторону проходящих батальонов.
   Никогда еще великий город не был столь  великолепен,  ибо  победоносная
война принесла с собой изобилие, и торговцы стекались сюда и с запада, и с
юга, с чадами своими и домочадцами,  дабы  вкусить  роскошь  празднеств  и
изобилие уготованных для всех развлечений, а заодно  и  купить  для  своих
жен, дочерей и любовниц меха на зиму, и золотые побрякушки, и  туфельки  -
либо из золотой парчи, либо шитые серебром и пестрыми щелками по  розовому
атласу.
   И столь весело и громко прославляли барды и летописцы мир и процветание
города-победителя, что все  новые  толпы  расточителей  стекались  сюда  с
окраин страны, стремясь  упиться  хмелем  наслаждений,  и  все  быс