олле, сидеть на сквозняке в  одном  форменном  платье,
без свитера.
   Кое-как она приготовила больного ко сну, накинула халат ему  на  спину,
понуро сгорбленную над письменным столом, другим  халатом  укрыла  колени.
Сама села в кресло-качалку, но сонливость уже прошла; надо было  заполнить
графы листка, поднакопилось за день, и,  неслышно  ступая,  она  взяла  со
стола карандаш, стала записывать:

   Пульс 120
   Дыхание 25
   Температура 98 - 98,4 - 98,2
   Замечания -

   - их у нее хоть отбавляй:
   "Пытался завладеть бутылкой, с джином. Бросил на пол, разбил".
   Нет, лучше так  записать:  "В  последовавшей  борьбе  бутылка  упала  и
разбилась. Вообще, больной проявил себя как трудный". Хотела добавить:  "В
жизни больше не возьму алкоголика", но это как-то не шло к служебному тону
замечаний. В семь надо  будет  проснуться  (она  умела  поднимать  себя  в
назначенное время) и прибрать  все  до  прихода  его  племянницы.  Раз  уж
взялась  -  не  жалуйся.   Но,   взглянув   ему   в   лицо,   изможденное,
бескровно-белое,  и  снова  проверив   частоту   дыхания,   она   подумала
недоуменно: "Что это  на  него  нашло?"  Днем  больной  был  такой  милый,
нарисовал ей целую комическую серию - просто для забавы  -  и  подарил  на
память. Она непременно вставит в рамку, повесит у себя в комнате.  Девушка
живо ощутила снова, как он своими тощими руками рвал у нее из рук бутылку.
И с какими безобразными словами... И вспомнилось,  что  сказал  ему  вчера
врач: "Такой человек, и так себя в могилу гнать".
   Она устала, ей не хотелось подбирать сейчас битое стекло, - вот  только
дыхание у больного станет ровным, и она уложит его в кровать.  Но  все  же
надо убрать прежде в ванной; разыскивая на  полу  последние  осколки,  она
подумала: "Зачем мне это? И зачем он безобразничает?"
   Сердито она поднялась с колен, посмотрела на спящего.  Тонкий,  точеный
профиль и слабый храп, словно вздохи - тихие, дальние,  безутешные.  Вчера
доктор как-то странно покачал головой, и она по сути  поняла,  что  ей  не
справиться с этим пациентом. Да и на ее учетной карточке в агентстве  есть
пометка, сделанная по совету старших: "Алкоголиков не берет".
   Что требует долг, она  выполнила;  но  из  всей  возни  с  бутылкой  ей
припомнилось только, как она ударилась локтем о дверь, и  он  спросил,  не
больно ли ей, и она укорила его: "Вы так высоко себя цените, а  знали  бы,
что про вас говорят..." - но тут же поняла,  что  ему  давно  уж  это  все
равно.
   Теперь стекло все подобрано, разве что щеткой  пройтись  для  верности;
сквозь это разбитое стекло,  подумалось  ей,  они  только  мелькнули  друг
другу, как сквозь растреснутое окошко. Он не знает ни про  ее  сестер,  ни
про Билла Марксу, за которого она чуть-чуть  не  вышла  замуж,  а  она  не
знает, из-за чего он так опустился. Ведь  на  комоде  у  него  фотография:
молодая жена и два сына, и он сам - подтянутый, красивый, каким, верно,  и
был еще пять лет назад. Такая все это бессмыслица, - и, бинтуя  порезанный
при уборке палец, она твердо решила никогда больше не брать алкоголиков.



   2

   Следующий вечер был празднично-озорной - канун Дня всех святых. Боковые
стекла автобуса покрывала сетка трещин - какой-то шутник уже постарался, -
и, опасаясь, как бы расколотое стекло не  вылетело,  она  прошла  в  конец
автобуса, на места для негров. Пациент дал ей чек, но в этот  предвечерний
час негде уже было получить по нему, а в кошельке  у  нее  оставалось  две
монетки: четвертак и цент.
   В агентстве  миссис  Хиксон  она  встретила  двух  знакомых  медсестер,
ожидавших в холле.
   - Кто у тебя сейчас?
   - Алкоголик, - сказала она.
   - Ах, да,  Грета  Хокс  мне  говорила  -  тот  художник,  что  в  отеле
"Лесопарк".
   - Да.
   - Я слышала, он из нахальных.
   - Со мной он все время вел себя сносно, - солгала она. -  Нельзя  же  с
ними обращаться, как будто они на принудительном лечении.
   - Ты не сердись - просто я слышала, эти господа... ну, ты  понимаешь...
в постель не прочь затащить...
   - Ах, замолчи, - сказала она с досадой, неожиданной для нее самой.
   Через минуту к ним вышла миссис Хиксон и, попросив остальных подождать,
кивком пригласила ее в кабинет.
   - Я недаром не  люблю  направлять  молоденьких  девушек  к  этого  рода
пациентам, - начала миссис Хиксон. - Мне передали, вы звонили из отеля.
   - Да нет, ничего страшного не было, миссис Хиксон. Он  ведь  был  не  в
себе, а плохого ничего он мне не сделал.  Я  больше  тревожилась  за  свою
служебную репутацию. А утром и днем вчера он был  прямо  милый.  Нарисовал
мне...
   - Я не хотела посылать вас туда.  -  Миссис  Хиксон  полистала  учетные
карточки. - Туберкулезных вы берете, помнится? Да, я вижу, берете. У  меня
есть одна...
   Настойчиво звенел телефон. Девушка слушала,  как  миссис  Хиксон  нижет
четкие слова:
   - Я сделаю, что могу, - просто в данном случае решает  врач...  Это  не
входит в мою компетенцию... А, здравствуй, Хэтти.  Нет,  не  могу  сейчас.
Слушай-ка, нет ли у тебя под рукой сестры - специалистки  по  алкоголикам?
Тут требуется одному в отеле "Лесопарк". Проверь  и  позвони  мне  сейчас,
ладно?
   Она положила трубку.
   - Вы посидите пока в холле. А все же, что он за фрукт,  этот  художник?
Позволял себе что-нибудь с вами?
   - Не давал сделать укол, хватал за руку, - сказала девушка.
   - Ясно, Мужчина в Когтях Недуга, - проворчала миссис Хиксон. - Пусть  в
лечебницу ложится. Я тут  сейчас  оформлю  пациентку,  отдохнете  при  ней
немного. Пожилая...
   Опять зазвонил телефон.
   - Я слушаю, Хэтти... Ну, а Свенсен? Уж этой здоровенной девке, кажется,
никакой алкоголик не страшен... А Джозефина Маркхэм? Она вроде бы в  вашем
доме живет?.. Позови ее к телефону. (Минутная пауза). Джо, ты не взяла  бы
известного рисовальщика комиксов, художника-юмориста или как они себя  там
именуют. Он в отеле "Лесопарк"... Нет, не знаю, но лечит доктор  Картер  и
часов в десять вечера заедет  туда.  (Затем  длинные  паузы,  перемежаемые
репликами миссис Хиксон). Так, так... Конечно, я могу тебя понять. Да,  но
этот не то чтобы из опасных, просто немножко трудный. Я  вообще  не  люблю
посылать  девушек  в  гостиницы   -   знаю,   с   какими   подонками   там
сталкиваешься... Да нет, найду кого-нибудь. Даже  и  вечером,  сейчас.  Не
тревожься, спасибо. Скажи Хэтти - я надеюсь, шляпа будет платью в тон...
   Миссис Хиксон положила трубку, сделала пометки  в  блокноте.  Она  была
женщина энергичная, деловая, сама начинала сестрой  и  прошла  сквозь  все
мытарства; еще будучи сестрой-стажеркой, - перегруженной,  переутомленной,
гордой идеалисткой, - она испытала на себе нагловатость молодых  врачей  и
беспардонность первых пациентов, хотевших тут же взнуздать ее и  впрячь  в
безропотное услужение старости. Она резко повернулась от стола:
   - Так вы каких предпочли  бы?  Я  уже  сказала,  у  меня  есть  славная
старушка...
   В карих глазах медсестры зажглось воспоминание о  недавнем  фильме  про
Пастера, о книге про Флоренс Найтингейл, которую  они  читали  в  училище.
Зажглось то чувство, с каким они студентками порхали через морозную  улицу
из корпуса в корпус Филадельфийских клиник,  гордясь  новыми  сестринскими
накидками не меньше, чем гордятся меховыми  палантинами  светские  девицы,
входящие в "Гранд-отель" на свой первый бал.
   - Я... я, пожалуй,  все-таки  опять  попробую,  -  сказала  она  сквозь
верещанье телефона.  -  Раз  нельзя  никого  сейчас  найти,  я  вернусь  к
больному.
   - Ну вот - то наотрез отказываетесь иметь дело с алкоголиками, то  сами
хотите вернуться.
   - Я, пожалуй, преувеличила трудности. По-моему, я все же  смогу  помочь
ему.
   - Дело ваше. Но ведь он за руки хватает.
   - А я сильнее, - сказала девушка. - Взгляните, какие у меня запястья: в
Уинсборо я два года играла в баскетбольной команде старшеклассниц. Я с ним
справлюсь.
   Миссис Хиксон целую минуту глядела на нее.
   - Что ж, ладно, - сказала она. - Но не забывайте: все их  пьяные  слова
абсолютно  безответственны.  Я  через  все  это   прошла;   условьтесь   с
коридорным, чтобы вызвать, если надо,  поскольку  тут  ни  за  что  нельзя
ручаться, - есть алкоголики приятные и  есть  неприятные,  но  на  гадости
способны они все.
   - Я не забуду, - сказала девушка.
   Она вышла на улицу - вечер был странно  светлый,  косо  сеялась  мелкая
изморось, забеливая черно-синее небо. Автобус был тот самый,  которым  она
ехала в город, но разбитых стекол стало, кажется, больше,  и  раздраженный
водитель грозил изуродовать этих мальчишек, пусть только попадутся в руки.
Она понимала, в нем просто накопилась глухая досада на все, как  в  ней  -
досада на алкоголиков. А  сейчас,  когда  она  войдет  в  номер  к  своему
пациенту и увидит, какой он потерянный, несчастный, она почувствует к нему
презрение и жалость.
   Она вышла из автобуса, спустилась по длинной лестнице к отелю; холодный
воздух взбодрил ее. Она потому будет ходить за ним, что  никто  другой  не
хочет, - ведь лучших людей ее профессии всегда влекли больные, от  которых
все отказывались.
   Она  постучалась  в  дверь,  зная  теперь,  с  какими  словами  к  нему
обратиться.
   Он открыл ей сам. Он был одет парадно, в смокинге, даже в котелке  уже,
но без галстука и без запонок.
   - А, привет, - сказал он рассеянно.  -  Рад,  что  вы  вернулись.  А  я
проснулся вот и решил выйти. Ну как, раздобыли ночную сиделку?
   - Я сама справлюсь, - сказала она. - Я решила дежурить круглосуточно.
   Он улыбнулся радушно-безразличной улыбкой.
   - Вижу, вас нет,  а  откуда-то  уверенность  -  вернетесь.  Пожалуйста,
найдите мои запонки. Они либо в черепаховой шкатулке, либо...
   Он встряхнулся, оправляя смокинг, убрал манжеты в рукава.
   - Я ведь подумал, вы совсем ушли, - сказал он небрежно.
   - Я тоже думала, что ухожу совсем.
   - Там на столе, - сказал он, - увидите целый комикс, для вас нарисовал.
   - Вы собираетесь куда-то в гости? - спросила она.
   - К секретарю президента, - сказал он. - Ужасно утомило  это  одевание.
Хотел уже махнуть рукой, но тут вы пришли. Закажите мне хересу.
   - Одну рюмку, - устало согласилась она.
   Вскоре он окликнул ее из ванной:
   - О сестра, сестра, Свет Моей Жизни, а где другая запонка?
   - Я вдену вам.
   В ванной она отметила ознобную бледность его лица,  ощутила  идущий  от
него смешанный запах мятной и джина.
   - Но вы ненадолго? - спросила она. - В десять заедет доктор Картер.
   - Да что доктор! Я и вас с собой беру.
   - Меня? - воскликнула она. - В свитере и юбке? Тоже скажете!
   - Без вас я никуда.
   - И не надо, и ложитесь. У  вас  постельный  режим.  Как  будто  нельзя
отложить до завтра.
   - Разумеется, нельзя.
   - Так уж и "разумеется".
   Она  дотянулась,  повязала  ему  галстук;  он  измял  пластрон,  вдевая
запонки, и она предложила:
   - Вы наденьте другую, немятую, раз у вас такая  неотложная  и  приятная
встреча.
   - Хорошо, но только сам надену.
   - А почему - сам? - возмутилась она. - Почему вы  не  хотите,  чтобы  я
помогла? Зачем тогда вам сиделка - какая от меня тут польза?
   Он вдруг покорно сел на крышку унитаза.
   - Ладно, одевайте.
   - Да не хватайте за руку, - сказала она и вслед за тем; - Виновата.
   - Ничего, ничего. Мне не больно. Сами сейчас убедитесь.
   Она сняла с него смокинг, жилет, крахмальную сорочку и  хотела  стянуть
нижнюю  рубашку  через  голову,  но  он,  придержав  ее  руку,   затянулся
напоследок сигаретой.
   - Теперь глядите, - сказал он. - Раз, два, три.
   Она стянула рубашку, и тут же он ткнул себя в грудь рдяно-серым  концом
сигареты, точно кинжалом в сердце - загасил,  вдавил  окурок  в  нехороший
бурый струп слева на ребре, размером с долларовую монету; случайная  искра
слетела при этом на живот, и он слегка охнул.
   Теперь мне надо проявить закалку, подумала Девушка. Она видела у него в
шкатулке три фронтовые медали, но и сама она не  раз  встречала  опасности
лицом к лицу, в том числе туберкулез,  а  однажды  что-то  похуже;  а  что
именно, врач не сказал, и она так до сих пор и не простила ему утайки.
   - Вам от этой штуки,  конечно,  мало  радости,  -  сказала  она  бодро,
обтирая его губкой. - Так и не хочет заживать?
   - Она не заживет. Она злокачественная.
   - Все равно это не оправдание тому, что вы над собой творите.
   Он взглянул на нее большими темно-карими глазами -  остро,  отчужденно,
потерянно. И в этом секундном взгляде-сигнале она прочла волю не к  жизни,
а к смерти, и поняла, что тут не помогут ни выучка ее, ни опыт.  Он  встал
на ноги, держась за умывальник и устремив взгляд куда-то перед собой.
   - Ну нет, уж если я остаюсь при вас, то напиваться не  дам,  -  сказала
она.
   И внезапно поняла, что не спиртное он ищет. Он  смотрел  в  угол,  куда
швырнул бутылку вчера вечером. Сестра не отрывала глаз  от  красивого  его
лица, немощного и непокорного, боясь хотя бы слегка повернуть голову в тот
угол, потому что знала - там, куда он смотрит, стоит смерть.  Смерть  была
ей знакома - смертный хрип и характерный запах, но никогда  не  доводилось
ей видеть смерть, еще не вошедшую в тело, - а он видит ее  сейчас  в  углу
ванной, смерть стоит там, следит,  как  он  кашлянул,  плюнул,  растер  по
галуну брюк. Плевок блеснул, пузырясь, - последний слабый вызов смерти...
   Назавтра она пыталась рассказать об этом миссис Хиксон:
   - Все напрасно, как  ни  старайся.  Пусть  бы  он  мне  вовсе  вывернул
запястья - и то б не так больно. А тут видишь, что ничем ты не поможешь, и
просто руки опускаются.

   1937



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    "Самое разумное"

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - С.Белокриницкая
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Когда пробил  Священный  Час  Всеамериканского  Ленча,  Джордж  О'Келли
неторопливо и с преувеличенной  старательностью  навел  порядок  на  своем
столе. В конторе  не  должны  знать,  как  он  спешит:  успех  зависит  от
производимого впечатления, и ни к чему оповещать всех, что твои  мысли  за
семьсот миль от работы.
   Зато на улице он стиснул зубы и побежал, лишь изредка  вскидывая  глаза
на яркое весеннее небо, повисшее над самыми  головами  прохожих.  Прохожие
глядели  вверх,  полной  грудью  вдыхали  мартовский  воздух,  заполнивший
Таймс-сквер, и, ослепленные солнцем, не  видели  никого  и  ничего,  кроме
собственного отражения в небе.
   Но Джорджу О'Келли, чьи мысли витали за семьсот  миль,  весенняя  улица
казалась мерзкой. Он влетел в подземку и все девяносто  пять  кварталов  с
яростью смотрел на рекламный плакат, очень живо показывавший, что  у  него
есть лишь один шанс из пяти не остаться через десять  лет  без  зубов.  На
станции "Сто тридцать седьмая улица" он прекратил  изучение  коммерческого
искусства, вышел из подземки и снова побежал: на этот раз  он  тревожно  и
неудержимо стремился к себе домой - в одну-единственную комнату  огромного
мерзкого доходного дома у черта на куличках.
   И в самом деле, письмо - священными чернилами на благословенной  бумаге
- лежало на комоде; сердце Джорджа застучало на  весь  город,  только  что
никто не слышал. Он вчитывался  в  каждую  запятую,  помарку,  в  след  от
большого пальца с краю; потом безнадежно повалился на кровать.
   С ним случилось несчастье, одно  из  тех  страшных  несчастий,  которые
сплошь и рядом обрушиваются на бедняков, коршунами кружат  над  бедностью.
Бедные вечно то идут ко дну, то идут по миру, то идут по дурной дорожке  -
а бывает, и умеют как-то держаться, этому тоже учит  бедность;  но  Джордж
О'Келли впервые ощутил, что  он  беден,  и  очень  удивился  бы,  если  бы
кто-нибудь стал отрицать исключительность его положения.
   Не  прошло  и  двух  лет  с  тех  пор,  как  он  с   отличием   окончил
Массачусетский технологический институт и  получил  место  в  строительной
фирме на юге Теннесси. Он с детства бредил  туннелями  и  небоскребами,  и
огромными  приземистыми  плотинами,  и  высокими  трехпилонными   мостами,
похожими на взявшихся за руки балерин - балерин ростом с дом, в пачках  из
тросовых стренг. Ему казалось очень романтичным  изменять  течение  рек  и
очертания гор и дарить жизнь бесплодным и мертвым уголкам земли. Он  любил
сталь, она виделась ему во сне и наяву  -  расплавленная  сталь,  сталь  в
брусках и  болванках,  стальные  балки  и  сталь  бесформенной  податливой
массой; она ждала его, как холст  и  краски  ждут  художника.  Неистощимая
сталь, он переплавлял ее в огне своего воображения  в  прекрасные  строгие
формы.
   А теперь он за сорок долларов в неделю  служит  в  страховой  компании,
повернувшись спиной к быстро ускользающей  мечте.  Маленькая  темноволосая
девушка  -  причина  этого  несчастья,  этого  страшного,   непереносимого
несчастья - живет в Теннесси и ждет, когда он вызовет ее к себе.
   Через четверть часа к нему постучалась женщина, которая от себя сдавала
ему комнату в квартире;  она  довела  его  до  белого  каления  заботливым
вопросом, не подать ли ему закусить, раз уж он дома. Он мотнул головой, но
это вывело  его  из  оцепенения,  он  встал  с  кровати  и  написал  текст
телеграммы:

   "Огорчен письмом ты потеряла мужество  как  ты  можешь  думать  разрыве
глупенькая успокойся поженимся немедленно уверен проживем..."

   После  минутного  колебания  он  принял  отчаянное  решение  и  дописал
дрожащей рукой: "...приеду завтра шестичасовым".
   Закончив, он побежал на телеграф у станции подземки. Его  достояние  не
составляло и сотни долларов, но ведь она пишет,  что  "издергалась",  и  -
ничего  не  поделаешь  -  надо  ехать.  Он  понимал,  что   означает   это
"издергалась": она пала духом, перспектива семейной  жизни  в  бедности  и
постоянной борьбе за существование оказалась непосильной для ее любви.
   Джордж О'Келли бегом вернулся в страховую контору - бег вошел у него  в
привычку, выражая,  по-видимому,  то  нервное  напряжение,  в  котором  он
непрерывно находился. Он сразу постучал в кабинет к управляющему.
   - Мистер Чамберс, я к вам, - объявил он, не успев отдышаться.
   - Я вас слушаю. - Глаза, холодные и  непроницаемые,  как  зимние  окна,
глянули на него.
   - Мне нужен отпуск на четыре дня.
   - Вы же брали отпуск ровно две недели назад, - сказал изумленный мистер
Чамберс.
   - Совершенно верно, - смущенно подтвердил молодой человек, - но  сейчас
мне необходим еще один отпуск.
   - Куда вы ездили в прошлый раз? Домой?
   - Нет, я ездил... к одним знакомым в Теннесси.
   - Ну, а куда вам нужно сейчас?
   - Сейчас мне нужно... к одним знакомым в Теннесси.
   - Вам нельзя отказать в  постоянстве,  -  сухо  сказал  управляющий.  -
Однако, насколько мне  известно,  вы  у  нас  работаете  не  на  должности
коммивояжера.
   - И все-таки, - в отчаянии произнес Джордж,  -  мне  обязательно  нужно
туда съездить.
   -  Пожалуйста,  -  согласился  мистер  Чамберс,  -  но  вам  совсем  не
обязательно возвращаться. Так что не трудитесь.
   - И не вернусь.
   Джордж и сам удивился не меньше  мистера  Чамберса,  почувствовав,  что
лицо у него розовеет от радости. Он был счастлив, он ликовал - впервые  за
эти  полгода  ничто  его  не  связывает!  Его  глаза  наполнились  слезами
благодарности, и он пылко схватил мистера Чамберса за руку.
   - Спасибо вам, - сказал он с чувством, - я и не хочу  возвращаться.  Я,
наверное, сошел бы с ума, если бы вы позволили мне вернуться. Но я  как-то
не мог сам уйти с работы, и я вам очень благодарен, что вы все  решили  за
меня.
   Он великодушно махнул рукой, пояснив: "Вы должны мне за три дня, но это
неважно", и кинулся прочь  из  кабинета.  Мистер  Чамберс  звонком  вызвал
стенографистку и спросил, не замечала