л, памятных мне  счастливых
дат, своих увлечений, башмаков, костюмов, которые износил после увольнения
из армии (в этот перечень не попал костюм, купленный в Сорренто  и  севший
после дождя, а также выходные туфли и рубашка с манишкой, которые я таскал
в чемодане годами и никогда не надевал, потому что туфли быстро намокали и
терли ногу, а рубашка пожелтела и от крахмала сделалась негнущейся). И еще
перечни: женщин, которыми увлекался, и  тех  случаев,  когда  я  позволил,
чтобы  меня  третировали  люди,   ничуть   меня   не   превосходившие   ни
способностями, ни душевными качествами.
   И неожиданно, к великому моему изумлению, я пошел на поправку.
   И развалился на куски, словно треснувшая старая тарелка, как только мне
об этом сообщили.
   Вот, собственно, и конец этой истории. Что мне следовало предпринять  -
пока что для меня предмет гаданий. Скажу одно: с час я метался по постели,
кусая подушку, и до меня дошло, что уже  два  года  я  живу  за  счет  тех
ресурсов, которых во мне не осталось, и как физически, так и духовно я уже
кругом в долгу. А по сравнению с этим много  ли  значит  возвращенная  мне
жизнь? Ведь прежде мне была знакома гордость  за  избранный  мною  путь  и
уверенность, что я навсегда сохраню свою независимость.
   Я понял, что все эти два года, стараясь что-то удержать -  может  быть,
ощущение внутреннего покоя,  а  может,  что-то  другое,  -  я  добровольно
отрекался от того, что любил, и что мне стало в тягость любое повседневное
дело: даже почистить зубы, даже пообедать  с  приятелем.  Я  осознал,  что
давно уже никто и ничто мне не  нравится;  просто  по  старой  привычке  я
стараюсь - безуспешно - убедить себя в обратном.  Я  осознал,  что  и  моя
любовь к тем, кто мне всего ближе, свелась всего лишь к старанию их любить
и что отношения с разными людьми -  с  издателем,  с  владельцем  табачной
лавочки, с ребенком приятеля - я поддерживал только потому, что с прежнего
времени запомнил: так нужно. Все в тот же самый месяц я открыл,  что  меня
раздражает  радио,  реклама  в  журналах,  повизгивание  рельсов,  мертвая
загородная тишина, и что я презираю добрых, а вместе с тем, может быть сам
того не понимая, готов лезть в драку с жестокими,  и  что  мне  ненавистна
ночь, потому что я не могу заснуть,  и  ненавистен  день,  потому  что  он
приближает к ночи. Я теперь спал на левом  боку,  зная,  чем  быстрее  мне
удастся,  пусть  хоть  немножко,  утомить   сердце,   тем   ближе   станет
благословенный час ночных кошмаров, которые служили мне  чем-то  наподобие
очищения и давали силы встретить новый день.
   Остались лишь отдельные моменты, отдельные люди, не выводившие меня  из
равновесия. Как большинству  выходцев  со  Среднего  Запада,  национальные
симпатии и антипатии были мне чужды; правда, меня всегда  тайно  влекло  к
миловидным белокурым скандинавкам,  каких  я  встречал  в  Сент-Поле:  они
сидели на крылечке у своих домиков, по своему положению не  допускаемые  в
тогдашнее "Общество". Для легкого знакомства они были слишком хороши, но и
занять свое место под солнцем  еще  не  могли:  они  ведь  совсем  недавно
приехали из деревни; и я помню, как огибал целые  кварталы  только  затем,
чтобы полюбоваться на секунду  мелькнувшей  сверкающей  головкой  девушки,
которую мне не судьба было узнать. Я заговорил как столичный житель, а это
не в моде. А веду я к тому, что в последнее время я просто не мог выносить
ирландцев и англичан,  политиков  и  безучастных  к  политике,  виргинцев,
негров (и светлых,  и  совсем  черных),  и  Знаменитых  Охотников,  и  еще
продавцов в магазинах, и  всех  подряд  комиссионеров,  и  всех  писателей
(писателей я избегал особенно упорно, потому что они  способны  доставлять
нескончаемые  неприятности,  как  никто  другой),  и  представителей  всех
общественных слоев за то, что  они  представляют  какой-то  слой,  и  -  в
большинстве случаев - за то, что они просто к нему принадлежат.
   Но  мне  нужна  была   какая-то   опора,   и   я   полюбил   врачей   и
девочек-подростков  лет  по  тринадцати,  а   также   хорошо   воспитанных
подростков-мальчиков лет с восьми и старше. Лишь с этими немногочисленными
категориями человечества я находил покой и счастье.  Забыл  добавить,  что
еще мне нравились старики  -  люди,  которым  за  семьдесят,  а  иногда  и
шестидесятилетние, если вид у них был достаточно умудренный. Мне нравилось
лицо Кэтрин Хэпберн на экране, что бы там ни говорили о  ее  кривлянье,  а
также лицо Мэрион Хопкинс и лица старых друзей - при том условии,  что  мы
встречались не чаще чем раз в год и я помнил, какими они были прежде.
   Голос  не  получившего  свое  сполна  и  озлобившегося,  ведь  так?  Но
запомните, дети, это и есть безошибочный признак крушения.
   Некрасивая вышла картина. Разумеется - а как было этого избежать?  -  я
вставил ее в раму, возил с места на место  и  показывал  разным  критикам.
Была среди них одна дама, о которой только и  можно  сказать,  что  всякая
жизнь по сравнению с ее жизнью казалась умиранием - даже в этот раз, когда
она не столько утешала меня, сколько корила. И хотя мой рассказ  закончен,
да будет мне позволено в виде постскриптума привести наш разговор.
   - Послушайте, - сказала она (в разговоре она  часто  пользуется  словом
"послушайте" - дело в том, что, говоря, она мыслит, на самом деле мыслит).
Итак: - Послушайте, - сказала она, - ну что вы все  проливаете  над  собой
слезы? Постарайтесь себя убедить, что  с  вами  все  в  порядке,  а  обвал
произошел совсем в другом месте, в Большом каньоне к примеру.
   - Нет, во мне, - ответил я, чувствуя себя героем.
   - Послушайте! Весь мир - это то, что  вы  видите,  то,  что  вы  о  нем
думаете. Можете сделать  его  очень  большим  или  совсем  маленьким,  как
захотите. А вам вздумалось превращать себя в ничтожество.  Да  если  бы  я
пережила крушение, со мной вместе провалился бы весь свет! Послушайте! Мир
существует только потому, что вы его воспринимаете. Так почему не сказать,
что обвал - в Большом каньоне?
   - Малышка уже прочитала всего-всего Спинозу?
   - Понятия не имею о  вашем  Спинозе.  Но  я  знаю...  -  И  дальше  она
принялась  рассказывать  о  трудностях,  с  которыми  сама  столкнулась  в
прошлом, и рассказывала так, что они выглядели куда трагичнее, чем мои, но
она-то не пала духом, сумела все вытерпеть и преодолеть.
   Сказанное ею меня задело, но думаю я медленно, и кроме того,  пока  она
говорила, мне пришло в  голову,  что  из  присущих  человеку  естественных
свойств жизнелюбие прививается труднее всего. В  те  годы,  когда  энергия
рождалась в тебе сама собой, ею хотелось  поделиться,  но  оказалось,  что
чужое жизнелюбие никогда не "прививается". Либо оно есть, либо нет - точно
так же, как здоровье, или честность, или карие глаза, или  баритон.  Я  бы
даже  мог  попросить  у  нее,  чтобы  она  подарила  мне  кусочек   своего
жизнелюбия, аккуратно его запаковав и объяснив, как  им  пользоваться,  но
толку для меня от этого не было бы никакого - пусть я, забившись в  уголок
и изнывая от жалости к самому себе, ждал бы хоть  целый  месяц.  И  я  мог
только уйти от нее, неся себя осторожно, словно треснувшую тарелку, уйти в
мир  горечи,  в  котором  я  научился  видеть  свой  дом,  выстроенный  из
материалов, какие отыскались в этом старом мире, и, уходя, молча напомнить
о себе:
   "Вы - соль земли. Если же  соль  потеряет  силу,  то  чем  сделаешь  ее
соленою?" (От Матфея, 5, 13.)

   Февраль 1936



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Последняя красавица Юга

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Бернштейн.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   После Атланты, так тщательно и театрально воплотившей обаяние  Юга,  мы
недооценили Тарлтон. Там было чуть жарче, чем во всех других  местах,  где
нам пришлось побывать, - двенадцать наших новобранцев  в  первый  же  день
сомлели на солнце Джорджии; когда под палящим зноем  видишь  стада  коров,
проплывающие по деловым улицам под  гиканье  негров-гуртовщиков,  невольно
теряешь ощущение реальности: хочется пошевелить  рукой  или  ногой,  чтобы
убедиться, что ты жив.
   Поэтому я жил в лагере,  а  рассказывать  мне  о  тарлтонских  девушках
предоставил лейтенанту Уоррену. Это было пятнадцать лет назад, и я позабыл
уже свои ощущения, помню лишь, что жизнь текла день за  днем,  лучше,  чем
сейчас, и что сердце мое было пусто, потому что там, на  Севере,  та,  чей
образ я лелеял целых три года, выходила замуж. Я видел об этом  в  газетах
заметки и фотографии.  "Романтическая  свадьба  военного  времени",  очень
богатая и печальная. Я живо ощущал зловещее сияние в небе, под которым это
происходило, и, как юный сноб, испытывал скорее зависть, нежели печаль.
   Однажды я все же поехал в Тарлтон, чтобы  постричься,  и  встретил  там
одного славного парня - его звали Билл Ноулз, мы вместе учились когда-то в
Гарварде, Раньше он служил в отряде Национальной гвардии, который стоял до
нас в этом лагере, но в последний момент  перевелся  в  авиацию  и  потому
застрял в Тарлтоне.
   - Рад видеть тебя, Энди, - сказал он  с  неподобающей  серьезностью.  -
Прежде чем уехать в Техас, я передам  тебе  все  известные  мне  сведения.
Видишь ли, в сущности, здесь всего три девушки...
   Я оживился: было нечто мистическое в том, что их оказалось три.
   - ...и сейчас я покажу тебе одну из них.
   Мы стояли перед аптекой; он  ввел  меня  в  помещение  и  познакомил  с
особой, которая сразу же мне резко не понравилась.
   - Две другие - Эйли Кэлхун и Салли Кэррол Хэппер.
   По тому, как он произнес имя Эйли Кэлхун, я догадался,  что  он  к  ней
неравнодушен. Его заботило, что она будет делать  в  его  отсутствие;  ему
хотелось, чтобы она проводила время спокойно и скучновато.
   Сейчас я не колеблясь готов  признаться,  что  подумал  тогда  об  Эйли
Кэлхун - какое милое имя! - совсем не по-рыцарски. В двадцать три года  не
существует понятий вроде "красавица, обещанная другому"; впрочем, если  бы
Билл  попросил  меня,  я  наверняка  и  совершенно  искренне  поклялся  бы
относиться к ней, как к сестре. Но он не попросил; он только страдал,  что
надо уезжать. Три дня спустя он позвонил мне,  что  едет  завтра  утром  и
хочет сегодня же нас познакомить.
   Мы встретились в гостинице и шли  к  ее  дому  сквозь  дышащие  цветами
жаркие сумерки. Четыре белые колонны дома Кэлхунов были обращены к  улице,
веранда за ними казалась темной пещерой, и виноград вился, цеплялся и полз
по ее стенам.
   Когда мы подошли к дому, на веранду с криком: "Простите, что  заставила
вас ждать!" - выскочила девушка в белом платье и, завидев нас, добавила:
   - Ой, а мне показалось, вы уж десять минут как пришли!..
   И вдруг примолкла, потому что скрипнул стул и из темноты веранды возник
еще один мужчина - летчик из лагеря Гарри-Ли.
   - А, Кэнби! - воскликнула она. - Здравствуйте!
   Кэнби и Билл Ноулз застыли, точно ожидая приговора.
   - Кэнби, дорогой, я хочу что-то сказать вам по секрету, - прибавила она
через секунду. - Вы ведь простите нас, Билл?
   Они отошли в  сторону.  Вскоре  послышался  сердитый  голос  лейтенанта
Кэнби:
   - Ну тогда в четверг, но уж наверняка.
   И, едва кивнув нам, он двинулся прочь по дорожке, поблескивая  шпорами,
которыми, по-видимому, подгонял самолет.
   - Входите же - я только не знаю, как вас зовут...
   Так вот она - чистокровная южанка. Я бы понял это, даже если бы никогда
не слушал Рут  Дрэпер  и  не  читал  Марса  Чена.  В  Эйли  была  хитреца,
подслащенная простодушной, говорливой ласковостью, и неизменный холодок  -
результат бесконечной борьбы с жарой; вид ее наводил на мысль о  преданных
отцах, братьях, поклонниках, череда которых уходила вспять, к  героическим
временам  Юга.  В  голосе  ее  то  слышались  интонации,  какими  отдавали
приказания рабам или убивали наповал капитанов-янки, то другие  -  мягкие,
обволакивающие, созвучные в своей непривычной прелести с этой ночью.
   Я почти не видел ее  в  темноте,  но  когда  поднялся  уходить  -  было
очевидно, что мне не следует мешкать, - Эйли  стояла  в  оранжевом  свете,
падавшем из дверного проема.  Она  была  миниатюрная  и  очень  белокурая;
лихорадочный  румянец  излишне  накрашенных  щек  усугублялся  запудренным
по-клоунски добела носом; но сквозь эту маску она сияла, как звезда.
   - Когда Билл уедет, я все вечера буду просиживать совсем  одна.  Может,
вы как-нибудь свезете меня на танцы в загородный клуб?
   Услышав это патетическое пророчество, Билл усмехнулся.
   - Погодите, - задержала меня Эйли, - ваше оружие съехало на сторону.
   Она поправила мне булавку в воротничке и подняла на меня глаза - в  них
было не просто любопытство,  взгляд  был  ищущий,  будто  она  спрашивала:
"Возможно ли, что это ты?" Вслед за лейтенантом Кэнби я неохотно шагнул  в
сразу поскучневшую ночь.
   Две недели спустя я сидел с ней на той же  веранде,  или,  вернее,  она
полулежала в моих объятиях, тем не менее едва меня касаясь, - уж не помню,
как это ей удавалось. Я тщетно пытался ее поцеловать, - я уже потратил  на
это битый час. Мы развлекались, обсуждая мою неискренность. Согласно  моей
теории, если б она позволила себя поцеловать, я бы в нее влюбился. Она  же
утверждала, что я явно неискренен.
   В перерыве между двумя такими  стычками  она  рассказала  мне  о  своем
брате, который умер, когда учился на старшем курсе в  Йеле.  Она  показала
мне его фотографию, - у него было красивое  серьезное  лицо  и  живописная
прядь на лбу, - и прибавила, что выйдет замуж, когда встретит кого-нибудь,
кто будет ему под стать. Этот семейный идеализм меня обескуражил; при всей
моей самоуверенности я не мог тягаться с мертвым.
   Другие вечера проходили, как и этот, и, возвращаясь в лагерь, я  уносил
с собой запах магнолии и смутное разочарование. Я так и не  поцеловал  ее.
Субботними вечерами мы смотрели варьете и ездили в  загородный  клуб,  где
редко случалось, чтобы две минуты подряд она протанцевала с одним и тем же
кавалером; она брала меня с собой на пикники и  шумные  вечеринки,  но  ей
никогда не приходило в голову обратить мои  чувства  в  любовь.  Теперь  я
понимаю, что это было бы нетрудно, но она была  мудрой  девятнадцатилетней
особой и, верно, знала, что мы эмоционально  несовместимы.  И  потому  она
предпочла поверять мне свои тайны.
   Мы говорили о Билле Ноулзе. О Билле она подумывала всерьез, потому  что
- хоть она бы  никогда  с  этим  не  согласилась  -  зима,  проведенная  в
нью-йоркской школе, равно как и бал в Йеле, обратили ее  взоры  на  Север.
Она сказала, что, пожалуй, не выйдет за южанина. И постепенно я понял, что
она сознательно, намеренно старалась быть другой, чем те  девицы,  которые
распевали негритянские песни и резались в кости в барах загородных клубов.
Потому-то нас с Биллом - и не только нас - тянуло к ней. Мы распознали ее.
   Весь июнь и  июль,  когда  до  нас  едва  доносились  далекие  слухи  о
сражениях и ужасах за морем, взгляд Эйли блуждал по танцевальной  площадке
загородного клуба, что-то отыскивая среди высоких молодых  офицеров.  Иных
она   поощряла,   всякий   раз   делая   свой   выбор    с    безошибочной
проницательностью, - если не считать случая с лейтенантом Кэнби, которого,
по ее утверждению, она презирала,  но  которому  тем  не  менее  назначала
свидания, "потому что он такой искренний"... и все лето  мы  делили  между
собой ее вечера.
   Однажды она отменила все свои свидания -  Билл  Ноулз  дал  знать,  что
приезжает в отпуск. Мы обсуждали это событие с научной беспристрастностью,
пытаясь предсказать, заставит ли  он  ее  принять  решение.  Лейтенант  же
Кэнби, наоборот, вовсе не был беспристрастен, он вел себя  неприлично.  Он
сказал ей, что, если она выйдет замуж за Ноулза,  он  подымется  на  своем
аэроплане на шесть тысяч  футов,  выключит  мотор  и  отпустит  ручку.  Он
напугал ее - я принужден был уступить ему свое  последнее  свидание  перед
приездом Билла.
   В субботу вечером она явилась в загородный клуб с Биллом  Ноулзом.  Они
были очень красивой парой, и я  снова  позавидовал  им  и  загрустил.  Они
танцевали, а оркестр, состоявший из трех  инструментов,  играл  "Когда  ты
уедешь" с такой щемящей, тихой грустью, что я и сейчас еще слышу -  каждый
такт, будто падающая капля, уносит драгоценные минуты тех дней. Я понимал,
что уже полюбил Тарлтон, и в волнении озирался,  надеясь:  вдруг  из  недр
этой теплой поющей ночи, дарящей одну за другой пары  в  органди  и  хаки,
явится и мне чье-то милое лицо. То были дни молодости и войны,  и  вокруг,
как никогда, все было исполнено любовью.
   Потом мы танцевали с Эйли, и вдруг  она  предложила  выйти  и  сесть  в
машину.  Странно,  сказала  она,  почему   это   сегодня   ее   никто   не
перехватывает. Может, все думают, что она уже замужем?
   - А вы собираетесь?
   - Не знаю, Энди.  Иной  раз,  когда  он  обращается  со  мной,  как  со
святыней, я  просто  таю  от  радости.  -  Голос  ее  звучал  приглушенно,
откуда-то издалека. - А бывает...
   Она засмеялась. Ее тело, такое хрупкое и нежное,  касалось  меня,  лицо
было обращено ко мне, вот тут-то - хоть Билл Ноулз был в десяти шагах -  я
наконец мог бы ее поцеловать. Губы наши уже  соприкоснулись,  но...  из-за
угла веранды появился какой-то офицер авиации и,  вглядевшись  в  темноту,
позвал нерешительно:
   - Эйли!
   - Да.
   - Вы слышали, что сегодня случилось?
   - Что? - Она подалась вперед, в ее голосе уже звучала тревога.
   - Хорэс Кэнби разбился. Насмерть.
   Она медленно поднялась и вышла из машины.
   - Вы говорите - насмерть? - произнесла она.
   - Да. Что там случилось - неизвестно. Мотор у него...
   - О-о-о! - Она закрыла лицо руками, голос донесся еле слышно и хрипло.
   Мы смотрели  на  нее  беспомощно;  прислонясь  головой  к  машине,  она
сглатывала бесслезные рыдания. Потом я  пошел  за  Биллом  -  он  стоял  в
шеренге ожидавших кавалеров,  лихорадочно  отыскивая  глазами  Эйли,  -  и
сказал, что она хочет домой.
   Я сел на  ступеньку  крыльца.  Кэнби  я  не  любил,  но  его  страшная,
бессмысленная смерть была для меня тогда более реальной, чем гибель  тысяч
солдат, убитых во Франции. Через несколько минут вышли Эйли с Биллом. Эйли
тихонько всхлипывала, но, едва завидев меня, устремилась ко мне и  сказала
тихой скороговоркой:
   - Энди, вы, конечно, никогда никому не расскажете, что я  говорила  вам
вчера о Кэнби. Я имею в виду - что он сказал.
   - Конечно.
   Она еще на секунду задержала на мне взгляд,  будто  желая  окончательно
убедиться, что я  не  подведу.  И  в  конце  концов  убедилась.  И  слегка
вздохнула - так странно, что я с  трудом  поверил  своим  ушам;  брови  ее
поползли вверх в притворном - иначе это не назовешь - отчаянии.
   - Энди!
   Я в смущении отвел взгляд, поняв, что она обращает мое внимание на  то,
что невольно приносит мужчинам несчастье.
   - Спокойной ночи, Энди! - крикнул Билл, когда они садились в такси.
   - Спокойной ночи, - сказал я, чуть не прибавив: "Дурак несчастный".



   2

   Конечно, мне следовало принять одно из  тех  прекрасных  безоговорочных
решений, какие люди принимают в книгах, и с презрением отвернуться от нее.
Но случилось иначе: я не сомневаюсь, что стоило ей поманить меня, и я  был
бы у ее ног.
   Через несколько дней она все сгладила, сказав задумчиво:
   - Я знаю, вы считаете, что с моей стороны это было чудовищно - думать о
себе в такую минуту, но все так ужасно совпало...
   Двадцать три года в одном я был совершенно уверен: есть люди сильные  и
привлекательные,  и  они  могут  делать  все,  что  им  заблагорассудится,
остальные же обречены на прозябание. Я надеялся, что принадлежу к  первым.
Я был уверен, что к ним