л
неловкость: не абсурд ли, что все эти  люди  пишут  именно  мне?  Впрочем,
поскольку я всегда был не уверен в своих силах,  мне  приятно  было  снова
ощутить себя не тем, что ты есть, - на сей раз я был Писатель, как  прежде
- Лейтенант. По сути, я перестал быть  собой  и  превратился  в  писателя,
конечно же, ничуть не больше, чем прежде - в армейского офицера, но  людям
не приходило в голову, что перед ними просто маска,  скрывающая  настоящее
лицо.
   За одни и те же три дня я женился,  а  типография  отпечатала  "По  эту
сторону рая" - мгновенно, как изображают в фильмах.
   Когда книга была издана, я впал в  маниакальное  безумие  и  депрессию.
Восторг и ярость сменялись во мне поминутно. Многим казалось,  что  я  сам
себя взвинчиваю, и они, может быть, были  правы;  другие  считали,  что  я
играю комедию, и эти ошибались. Как во сне,  я  дал  интервью,  в  котором
расписывал, какой я замечательный писатель и каких вершин  достиг.  Хейвуд
Браун, прямо-таки подкарауливавший любую  мою  оплошность,  просто  привел
цитаты из этого интервью, добавив, что  я,  видимо,  весьма  самонадеянный
молодой человек; после этого я  на  какое-то  время  стал  непригоден  для
общения. Я пригласил Брауна позавтракать со мной и мягко посетовал на  то,
что он живет впустую, ничего не добившись. Ему только  что  перевалило  за
тридцать, а я примерно в это  же  время  написал  фразу,  которую  кое-кто
никогда мне не простит: "Это была  увядшая,  но  все  еще  привлекательная
женщина двадцати семи лет".
   Как  во  сне,  я  заявил  в  издательстве  "Скрибнерс",  что,  по  моим
подсчетам, они продадут тысяч двадцать экземпляров романа, не  больше,  и,
когда все вдоволь насмеялись, услышал в ответ, что для первой  книги  пять
тысяч - отличная цифра. Двадцать тысяч было распродано чуть ли не в первую
же неделю, но я не усмотрел в этом ничего забавного - так всерьез я к себе
относился.
   Вскоре, однако, сладостный сон оборвался, потому что  в  атаку  на  мою
книгу устремился Принстон - правда, не студенты, а черная стая  окончивших
и преподавателей. Ректор Хиббен мягко,  но  недвусмысленно  корил  меня  в
своем письме, а когда я попал на вечеринку, где были мои однокашники,  они
дружно меня изругали. Вечеринка была довольно  веселой  и  продолжалась  в
ярко-голубой машине Гарви Файрстоуна; в разгар веселья,  когда  я  пытался
остановить драку, мне случайно подбили глаз.  Газеты  изобразили  это  как
оргию, и, хотя делегация студентов  даже  обращалась  по  этому  поводу  к
университетскому совету попечителей, меня на несколько  месяцев  исключили
из Принстонского клуба. Мою книгу  раскритиковал  "Питомец  Принстона",  и
только у Гауса, декана факультета, нашлось для меня доброе слово. Все  это
сопровождалось настолько лицемерной демагогией, что я вышел из себя  и  на
целых семь лет порвал с Принстоном все связи. А когда прошли эти семь лет,
мне заказали статью о Принстоне, и, принявшись за нее,  я  понял,  что  на
самом деле он мне очень дорог и что на общем фоне одна  неприятная  неделя
значит не так уж много. Но в те дни 1920 года  радость  успеха,  кружившая
мне голову, сильно померкла.
   Впрочем, я ведь теперь стал профессионалом, а создать  новый  мир  было
невозможно, если не разделаться  со  старым.  Мало-помалу  я  научился  не
принимать близко к сердцу ни похвалы, ни  хулу.  Слишком  часто  мои  вещи
нравились публике не тем, что я сам в них ценил, или их хвалили люди,  чье
осуждение явилось  бы  для  меня  куда  более  ценной  наградой.  Ни  один
настоящий  писатель  не  полагается  на  вкусы  публики,  и  со   временем
привыкаешь делать свое дело без  оглядки  на  чужой  опыт  и  без  страха.
Перелистав старые счета, я увидел, что в 1919 году заработал писательством
800 долларов, а в 1920-м рассказы, права на экранизацию и  роман  принесли
мне 18000. Мой гонорар за рассказ с тридцати долларов подскочил до тысячи.
Сравнительно с тем, как платили впоследствии, в разгар бума, это не  такая
уж большая  цифра,  но  восторг,  в  который  я  тогда  от  нее  приходил,
неописуем.
   Мечта моя  осуществилась  быстро,  это  было  и  радостью  и  бременем.
Преждевременный  успех  внушает  почти  мистическую  веру   в   судьбу   и
соответственно - недоверие к усилиям воли; и тут можно дойти до самообмана
вроде наполеоновского. Человек, который всего  добился  смолоду,  убежден,
что смог проявить силу воли лишь потому, что ему светила его звезда.  Если
утвердиться удается только годам  к  тридцати,  воле  и  судьбе  придается
равное значение, а если к сорока - все, как правило,  приписывается  одной
только силе воли. Как было на самом деле, понимаешь, когда тебя  потреплют
штормы.
   Ну, а радостью, которую приносит ранний  успех,  становится  убеждение,
что жизнь полна романтики. Человек остается молодым в лучшем смысле  этого
слова. Когда я мог считать достигнутыми  главные  свои  цели  -  любовь  и
деньги, когда  прошло  первое  опьянение  непрочной  славой,  передо  мной
оказались целые годы, которые я был волен растрачивать  и  о  которых,  по
совести,  не  жалею,  -  годы,  проведенные  в  поисках   непрерывающегося
карнавала у моря. Как-то в середине 20-х  годов  я  ехал  в  автомобиле  в
сумерки по верхнему приморскому шоссе и в волнах  подо  мной  подрагивала,
отражаясь, вся Французская Ривьера. Вдали уже зажглись огни Монте-Карло; и
хотя сезон кончился, великие князья разъехались, игорные залы опустели,  а
живший со мною в одном отеле  Э.Филлипс  Оппенхайм  был  просто  работящий
толстяк, весь день проводивший в халате, самое это  слово,  "Монте-Карло",
заключало в  себе  непреходящее  очарование,  настолько  властное,  что  я
невольно  остановил  машину  и,  как  китаец,  стал  покачивать   головой,
приговаривая: "Горе  мне,  горе!"  Но  смотрел  я  не  на  Монте-Карло.  Я
всматривался в душу того молодого человека, который не так давно  слонялся
по нью-йоркским улицам в башмаках на картонной подошве. Я снова  им  стал;
на какой-то миг мне удалось  приобщиться  к  его  мечтам,  хотя  я  теперь
разучился мечтать. И до сих пор мне порой удается подстеречь его,  застать
его врасплох осенним нью-йоркским утром или весной, под вечер, в Каролине,
когда так тихо, что слышишь, как лает собака в соседнем округе. Но никогда
уже не бывает так, как в ту недолгую пору, когда он и я были  одно,  когда
вера в будущее и смутная тоска о прошедшем сливались в неповторимое чудо и
жизнь на самом деле становилась сказкой.

   Октябрь 1937



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Сумасшедшее воскресенье

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - И.Архангельская.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Воскресенье. Не день, а лишь узкий просвет между двумя обычными  днями.
Позади  съемочные  площадки  и  дубли,  долгое  ожидание  под  микрофонным
журавлем, сотни миль за день  во  все  концы  Калифорнии  на  автомобилях,
состязания в изобретательности и остроумии в студийных кабинетах,  уступки
и компромиссы, атаки и отступления, - тяжкая битва множества  человеческих
личностей, битва не на жизнь, а на смерть. Но  вот  воскресенье,  и  снова
вступает в свои права  личная  жизнь,  и  загораются  блеском  глаза,  еще
накануне  подернутые  тусклой  пеленой  монотонности.  Томительно  тянутся
последние часы будней, и  медленно,  будто  заводные  куклы  в  игрушечной
лавке, оживают люди: в углу о чем-то увлеченно  сговариваются,  влюбленные
ускользают в коридор целоваться, и у всех одно ощущение: "Скорей,  скорей.
Еще не поздно, но, ради бога, торопитесь, ведь не  успеешь  оглянуться,  и
они кончатся, эти благословенные сорок часов отдыха!"
   Джоэл Коулз писал сценарий. Ему было двадцать восемь  лет,  и  Голливуд
еще не сломил его. Все эти полгода, с тех пор  как  он  сюда  приехал,  он
получал удачные по здешним понятиям заказы  и  с  увлечением  разрабатывал
эпизоды и сочинял диалоги. Он скромно именовал себя  поденщиком,  хотя  на
самом деле думал иначе. Мать Джоэла была известной  актрисой,  и  все  его
детство  прошло  между  Лондоном  и  Нью-Йорком  в  попытках  понять,  где
подлинная жизнь, а где игра, или хотя бы не слишком в  этом  путаться.  Он
был красивый, с томными карими глазами - те же глаза смотрели в 1913  году
на бродвейскую публику с лица его матери.
   Получив утром приглашение, Джоэл окончательно  убедился,  что  кое-чего
уже достиг. Обычно по воскресеньям он никуда  не  ходил,  не  пил  и  брал
работу домой. Недавно ему дали пьесу Юджина О'Нила -  фильм  ставился  для
очень знаменитой актрисы. Все, что он делал до сих пор,  нравилось  Майлзу
Кэлмену, а Майлз Кэлмен был единственный режиссер на  студии,  у  которого
никто не стоял над душой, он отчитывался непосредственно перед  теми,  кто
финансировал фильм. В карьере Джоэла все шло как надо. ("Говорит секретарь
мистера Кэлмена. Он приглашает вас в воскресенье на чашку чая, от  четырех
до шести... Беверли-Хиллз, дом номер...").
   Джоэл  был   польщен.   Изысканный   светский   прием.   Его   признали
многообещающим молодым человеком. Дом, где бывают большие  люди,  приятели
Мэр ион Дэвис; быть может, придут даже  Дитрих,  Гарбо  и  Маркиза,  а  их
встретить не так-то просто.
   "Пить не буду", - заверил себя Джоэл. Кэлмен не терпит  пьяниц,  о  чем
заявляет во всеуслышание, сожалея, что кинопромышленность не может без них
обойтись.
   Кэлмен прав: сценаристы пьют слишком много. Вот и он сам... Но  сегодня
- ни капли. Хорошо бы, Майлз  оказался  где-нибудь  рядом,  когда  подадут
коктейли, и услышал его скромное и краткое: "Спасибо, не пью".
   Дом Майлза Кэлмена был создан для  высоких  прозрений  -  казалось,  он
сосредоточенно  внимает,  словно  тишина  его  анфилад  прятала  невидимых
слушателей, но в этот день  здесь  было  полно  народу,  будто  гостей  не
пригласили, а пригнали сюда  целой  толпой.  И,  кроме,  него,  всего  два
сценариста, с гордостью отметил Джоэл; титулованный англичанин и,  как  ни
странно, Нат Кьоу, хотя именно он и  послужил  поводом  для  раздраженного
замечания Кэлмена о пьяницах.
   Стелла Кэлмен  (она  же  знаменитая  Стелла  Уокер),  поздоровавшись  с
Джоэлом,  не  отошла  к  другим  гостям.  Она  медлила  -  она  была   так
очаровательна, что это требовало признания,  и  Джоэл  положился  на  свой
актерский дар, унаследованный от матери.
   - Вам же шестнадцать лет, не больше! Где ваш педальный автомобильчик?
   Ей это явно понравилось - она  все  медлила.  Джоэл  почувствовал,  что
должен сказать еще что-то, дружески и просто - он познакомился со  Стеллой
в Нью-Йорке несколько лет назад, когда она билась за самые маленькие роли.
Тут появился поднос с коктейлями, и Стелла протянула ему бокал.
   - Все боятся, верно? - сказал он, рассеянно взглянув на  бокал.  -  Все
следят друг за другом, не совершит ли кто-нибудь промах, или  прикидывают,
с тем ли человеком говорят, будет ли от этого польза... К вашему дому это,
конечно, не относится, - спохватился он. - Я говорю вообще о Голливуде.
   Стелла согласилась. Она представила Джоэлу несколько гостей, словно  он
был важной персоной. Убедившись, что Майлз далеко, Джоэл выпил коктейль.
   - Значит, у вас уже малыш, - сказал он. - Тогда берегитесь. Хорошенькая
женщина после первого ребенка оказывается в очень уязвимом  положении.  Ей
надо увериться, что  она  все  так  же  пленительна.  И  только  преданное
поклонение какого-нибудь нового мужчины может доказать ей, что  ничего  не
изменилось.
   - Мне еще никто никогда преданно не  поклонялся,  -  не  без  сожаления
сказала Стелла.
   - Просто все боятся вашего мужа.
   - Вы так считаете? - Наморщив лоб, она задумалась над его  словами,  но
тут их прервали - в самый подходящий момент, решил Джоэл.
   Благосклонность Стеллы вселила в него уверенность.  Нет,  не  его  удел
пристраиваться к тихим группкам или искать приют под крылышком знакомых.
   Он подошел к окну и стал смотреть на Тихий  океан,  белесый  в  ленивых
лучах заката. Хорошо здесь - американская Ривьера и все такое прочее, жаль
только, некогда всем этим наслаждаться. Красивые, элегантные люди  вокруг,
прелестные девушки и... прелестные девушки. Нельзя же иметь все на свете!
   Юное мальчишеское лицо Стеллы мелькало среди  гостей,  одно  веко  было
устало приспущено, и Джоэлу захотелось сесть с ней рядом и завести  долгий
задушевный разговор, просто так, забыв о ее громком имени.  Он  следил  за
ней, проверяя, уделит ли она кому-нибудь столько же внимания, как  ему.  И
выпил второй коктейль, но не потому, что хотел придать себе уверенности, а
потому, что после разговора  со  Стеллой  уверенности  у  него  было  хоть
отбавляй. Он подсел к матери хозяина дома.
   - Ваш сын, миссис Кэлмен, стал  живой  легендой.  Непогрешимый  оракул,
избранник судьбы! Лично я бунтую, но я в меньшинстве. А что думаете вы? Вы
удивлены? Вас поражает, сколь многого он достиг?
   - Ничуть, - спокойно ответила она. -  Мы  всегда  возлагали  на  Майлза
большие надежды.
   - А знаете, это необычно, - заметил Джоэл.  -  Мне  казалось,  что  все
матери похожи на мать Наполеона. Моя, например, не хотела,  чтобы  я  имел
хоть какое-то отношение  к  зрелищам.  Она  хотела,  чтобы  я  поступил  в
Вест-Пойнт, вот надежное поприще.
   - Мы всегда верили в Майлза...
   В столовой, у стенного бара, он поболтал с добродушным, вечно пьяным  и
высокооплачиваемым Натом Кьоу.
   - За год я заработал сто тысяч и сорок проиграл, так что  пришлось  мне
взять управляющего.
   - Вы имеете в виду - агента? - подсказал Джоэл.
   - Да нет, агент у меня тоже есть. Управляющего. Я все отдаю жене, а она
совещается с ним, и они выдают мне деньги на расходы.  Я  плачу  ему  пять
тысяч в год, чтобы он выдавал мне мои же деньги.
   - Ваш агент?
   - Да нет же, управляющий! И я не один такой - у него большая  клиентура
среди безответственных Людей.
   - Но хватило же у вас ответственности нанять управляющего!
   - Я безответствен, когда играю. Дело в том...
   В гостиной запел певец; Джоэл и Нат  вместе  с  другими  гостями  пошли
туда.



   2

   Пение доносилось словно издалека; Джоэл был полон счастья и  дружеского
расположения ко всем  собравшимся  здесь  людям  -  таким  трудолюбивым  и
мужественным, не в пример дельцам-буржуа, которые если и опередили их, так
только в невежестве  и  разврате,  -  людям,  добившимся  самого  высокого
положения в стране, вот уже целое  десятилетие  жаждавшей  лишь  одного  -
развлечений.   Они   ему   нравились,   он   их   любил.   Теплые    волны
доброжелательства накатывали на него одна за другой.
   Певец умолк, гости начали подходить к хозяйке прощаться, и вдруг Джоэла
осенило. Сейчас он им представит "Заварим погуще" - свой  коронный  номер,
который уже имел успех на нескольких вечерах и, наверно, понравится Стелле
Уокер. Он бросился к ней, и кровь застучала у него  в  висках:  сейчас  он
покажет всем, на что он способен!
   -  Ну  конечно!  Непременно!  -  воскликнула  она.  -  Вам   что-нибудь
понадобится?
   - Кто-то должен сыграть секретаршу - я ей диктую.
   - Я сыграю!
   Гости, уже надевавшие пальто в передней, потянулись обратно, на  Джоэла
со всех сторон воззрились чужие люди. Ему  стало  не  по  себе:  он  вдруг
сообразил, что певец был  знаменитость,  радиозвезда.  Но  кто-то  сказал:
"Ш-ш!", и они со Стеллой очутились в центре зловещего  полукруга,  как  на
индейском празднестве. Стелла выжидательно улыбнулась, и он начал...
   Сценка строилась на пробелах в образовании мистера  Дэйва  Силверстина,
независимого  продюсера;  Джоэл  изображал,  как  тот   диктует   указания
сценаристу, в каком духе следует обработать роман, который  он  купил  для
экранизации.
   - ...подкинем туда развод, молодую пару и чуток подперчим, - слышал  он
свой голос, подражающий интонациям Силверстина. - Ну, к примеру, он  после
развода да в Африку, в Иностранный легион. Заварим погуще, ясно?
   Тут его кольнуло сомнение. Мягко освещенные  лица  вокруг  смотрели  на
него внимательно и не без любопытства, но  ни  тени  улыбки,  ни  у  кого.
Холодными рыбьими глазами уставился на  Джоэла  Великий  Любовник  экрана,
который стоял прямо напротив. И только Стелла Уокер глядела на него все  с
той же сияющей улыбкой.
   - ...того, что постарше, дать под Менжу, только  чтоб  антураж,  как  в
Гонолулу, и таким манером получаем Майкла Арлена.
   Первые ряды неподвижны, но сзади шорох и  заметное  движение  влево,  к
двери.
   - ...Тут она ему - у меня, мол, к тебе сексапил. А он как  вскинется  -
катись, говорит, отсюда подальше.
   Один раз он услышал, как фыркнул Нат Кьоу, на двух-трех лицах мелькнула
улыбка, но когда он кончил, то с ужасающей ясностью  понял,  что  выставил
себя дураком перед столпами мира кино, от которых зависит его карьера.
   Еще мгновение мучительной, неловкой тишины, затем гости  направились  к
дверям. Он уловил насмешку в поднявшемся шуме голосов, потом - все это  за
какие-то десять секунд! - Первый Любовник с пустыми,  стеклянными  глазами
громко сказал: "Мура", выразив, как показалось Джоэлу,  общее  настроение.
Это было презрение профессионалов к любителю, сплоченной общины к  чужаку,
безжалостный приговор клана.
   Только Стелла Уокер все еще стояла рядом и благодарила его так  горячо,
будто он всех привел в восторг, будто она и не заметила, что скетч  никому
не понравился. Нат Кьоу помог ему надеть пальто, и тут Джоэла  захлестнула
волна отвращения к себе, и он едва не нарушил свое правило таить обиды про
себя, пока они не утихнут.
   - Провалился, - весело сказал он Стелле. - Ну и пусть. Отличный  номер,
когда хорошо принимают. Спасибо вам за помощь.
   Она по-прежнему улыбалась, - он  склонился  в  пьяном  поклоне,  и  Нат
потянул его к двери...


   Поданный завтрак вернул Джоэла из тумана снов  в  расколотый  вдребезги
мир. Вчера еще он был самим собой, ярким факелом, готовым озарить киномир,
а сегодня погребен под катастрофической неудачей -  он  один  против  этих
холодных физиономий, против презрения каждого и глумления всех! Хуже того,
для Майлза Кэлмена он стал теперь одним из тех жалких пьяниц,  работать  с
которыми для режиссера тяжкий крест. А Стелла Уокер, которая принесла себя
в жертву гостеприимству, - о ней он даже боялся  думать.  Аппетит  у  него
пропал совершенно, он поставил яичницу на телефонный столик и написал:

   "Дорогой Майлз! Вы, конечно, понимаете, как я сам себе противен. Каюсь,
иной раз на меня находят приступы эксгибиционизма, но в гостях, среди бела
дня! О, боже! Приношу глубочайшие извинения Вашей супруге.
   Всегда Ваш Джоэл Коулз".

   В студии Джоэл отсиживался в своем кабинетике и вышел только для  того,
чтобы прокрасться в табачную лавку, словно какой-то воришка. Поведение его
было  столь  подозрительным,  что  дежурный  охранник  потребовал  у  него
пропуск. Пообедать он решил в городе, но  тут  его  перехватил  Нат  Кьоу,
беспечный и веселый.
   - Да никак вы обрекли себя на вечное заточение?  Ну,  ошикал  вас  этот
пижон, так что? Хотите, расскажу вам одну историю? - продолжал он, увлекая
Джоэла в студийный ресторан. - Как-то на  премьере  у  Граумена  этот  тип
раскланивался перед зрителями, а Джо Сквайерс дал ему  коленкой  под  зад.
Тогда этот индюк заявил, что потребует объяснения. Назавтра в восемь  утра
Джо ему позвонил. Кажется, говорит, вы хотели со мной объясниться.  Только
ответа Джо не дождался - тот сразу же положил трубку.
   Эта нелепица подбодрила Джоэла, и  он  стал  разглядывать  компанию  за
соседним столиком, находя  в  этом  мрачное  утешение:  грустные  и  милые
сиамские близнецы, злобные карлики и гордый великан -  актеры,  занятые  в
фильме о цирке. Однако взглянув на другой столик - на хорошеньких  женщин,
чьи лица сейчас желтели