бль,   непрерывно
настигаемый ревущими валами, карабкался по зыбким склонам  черных  ущелий.
Оглядевшись, Ева поняла, что если она,  во  искупление  своих  грехов,  не
умилостивит океан добровольной жертвой, то всем им придет конец. Да-да, ей
надо отказаться от любви Адриана. Она бережно отщелкнула замочек ожерелья,
поднесла жемчуг к губам - ибо знала, что расстается с самой светлой, самой
солнечной частью своей жизни, - и швырнула в ревущие волны.



   3

   Когда Адриан проснулся, звучал гонг, сзывающий пассажиров к завтраку, -
но разбудил его не гонг, а тяжелый беспорядочный  грохот.  Оказалось,  что
чемодан - видимо, плохо закрепленный - сорвало с места и швыряет по  каюте
между Евиной кроватью и шкафом. Чертыхнувшись, он  торопливо  спрыгнул  на
пол, но с Евой, по счастью, ничего не случилось: она крепко спала,  так  и
не сняв маскарадный костюм. Он вызвал стюарда, и они закрепили чемодан,  а
когда дверь за стюардом захлопнулась, Ева приоткрыла один глаз.
   - Как ты? - спросил Адриан, присев к ней на кровать.
   Глаз закрылся, потом открылся снова.
   - Мы вошли в зону урагана, - сказал Адриан. - Стюард  говорит,  что  за
двадцать лет он не видел ничего подобного.
   - Голова, - еле слышно прошептала Ева. - Придержи мне голову.
   - Как?
   - Спереди. У меня лопаются глаза. Я, наверно, умираю.
   - Глупости. Вызвать врача?
   Она коротко, придушенно всхрипнула, страшно испугав его. Он позвонил  и
послал стюарда за врачом.
   Молодой корабельный врач был измучен, бледен и небрит. Он кивнул  -  не
слишком приветливо - и, повернувшись к Адриану, сухо спросил:
   - Что у вас случилось?
   - Моя жена плохо себя чувствует.
   - Думаете, ей нужно успокоительное?
   Несколько раздраженный небрежностью врача, Адриан сказал:
   - Надеюсь, после осмотра вы сами поймете, что именно ей нужно.
   - Ей нужен бром. По моему указанию спиртного ей здесь давать больше  не
будут.
   - Да в чем дело? - изумленно спросил Адриан.
   - Вы не знаете, что произошло нынешней ночью?
   - Конечно, нет - я спал.
   - Миссис Смит целый час бродила по палубам в бессознательном состоянии.
Сначала нам пришлось послать матроса, чтобы он  следил  за  ней,  а  когда
санитарка предложила ей лечь в постель, она ее оскорбила.
   - О господи! - вырвалось у Евы.
   - Мы с медсестрой всю ночь дежурили у постели стюарда Картона - он умер
сегодня утром. - Врач поднял свой чемоданчик. -  Я  пришлю  лекарство.  До
свидания.
   Несколько секунд Адриан и Ева молчали. Потом он порывисто наклонился  и
одной рукой обнял ее за плечи.
   - Не расстраивайся, - сказал он. - Это мы уладим.
   - Теперь я вспомнила, -  испуганно  прошептала  Ева.  -  Мое  жемчужное
ожерелье. Я выкинула его в океан.
   - Выкинула в океан?
   - А потом пошла тебя искать.
   - Я же сказал, что спущусь в каюту.
   - Мне не верилось. Я думала, ты с той девушкой.
   - Ей стало плохо еще за обедом. А я просто лег спать.
   Нахмурившись, он вызвал стюарда и заказал к завтраку бутылку пива.
   - Простите, сэр, но в эту каюту запрещено подавать спиртные напитки.
   - Безобразие! - зло процедил Адриан, когда стюард вышел. - Ты  потеряла
голову из-за шторма, а они тут раскомандовались. Я поговорю с капитаном.
   - Ужасно, правда? - тихо сказала Ева. - Этот бедняга умер.
   Она прижалась лицом к подушке и заплакала. В дверь постучали.
   - Можно?
   Неутомимый мистер Баттеруорт, безукоризненно одетый и свеженький, вошел
в бешено дергающуюся от качки каюту.
   - Ну как, вас все еще тянет к мистике? - спросил он у Евы. - Вы помните
ваши вчерашние молитвы стихиям?
   - Я не желаю вспоминать о вчерашнем.
   Они рассказали ему про случай с санитаркой и, рассказывая, решили,  что
все это выглядит довольно смешно. Мистер Баттеруорт тоже посмеялся.
   - Пойду добуду для вас пива, - сказал он. - А потом вам надо  подняться
на палубу.
   - Не уходите, - попросила Ева. - У вас такой милый и бодрый вид.
   - Да я ведь только на десять минут.
   Когда он ушел, Адриан позвонил, чтобы заказать две ванны.
   - Нам надо одеться понарядней и с гордым видом  сделать  три  круга  по
палубе, вот и все, - сказал он.
   - Наверно, - согласилась она, думая о чем-то  Другом.  И  через  минуту
добавила: - Симпатичнейший молодой человек. Он был очень мил вчера,  когда
ты исчез.
   В дверь постучал стюард и сказал, что сегодня слишком опасно  принимать
ванну. Такого сильного урагана, объяснил он, не было в Северной  Атлантике
уже десять лет; на корабле нынче утром зарегистрировано два перелома  руки
- оба при попытке принять ванну. Одна пожилая женщина упала с лестницы  и,
говорят, едва ли выживет. А несколько  судов  непрерывно  передают  сигнал
SOS.
   - И мы пойдем им на помощь?
   -  Все  они  сзади  нас,  сэр,  поэтому  нам   придется   оставить   их
"Мавритании". Если мы попытаемся сменить курс на такой волне, нам  выдавит
иллюминаторы.
   Перед этим нагромождением несчастий поблекли их собственные  беды.  Они
запили свой поздний завтрак пивом, которое принес  Баттеруорт,  оделись  и
вышли на палубу.
   Она  оказалась  более   многолюдной,   чем   накануне,   хотя   сегодня
передвигаться по ней - да и то с трудом - можно было,  только  держась  за
поручни или натянутые канаты. Страх выгонял  людей  из  кают,  где  тяжкие
всплески волн угрожали  выбить  иллюминаторы,  а  грузные  кофры  норовили
переломать ноги, - и при этом каждый пассажир ждал, что с минуты на минуту
прозвучит сигнал садиться в спасательные шлюпки. Действительно, едва Смиты
поднялись на среднюю палубу, прозвучал гонг,  а  нижнюю  палубу  заполнила
толпа стюардов и стюардесс. Но корабль был невредим - он пережил одного из
членов экипажа: каютного стюарда Джеймса Картона готовились  похоронить  в
море.
   Церемония была чисто британской и  очень  грустной.  Вдоль  борта,  под
проливным дождем, стояли шеренги сдержанных, дисциплинированных  мужчин  и
женщин, а тело Картона покрывал флаг Морской империи.  Священник  прочитал
заупокойную молитву, провожающие спели гимн, и тело скользнуло в  бушующие
волны. Глядя на  этот  смиренный  обряд,  Ева  исступленно  разрыдалась  и
почувствовала, что в ней оборвалась какая-то до предела натянутая  струна.
Теперь ей действительно было  все  равно.  Она  с  горячностью  поддержала
Баттеруорта, когда он предложил выпить  у  них  в  каюте  шампанского.  Ее
настроение тревожило Адриана: обычно она почти не пила, и он не знал,  как
ему сейчас поступить. В ответ на его вопрос, не хочется ли ей  спать,  она
просто  рассмеялась,  а  присланное  врачом  лекарство  так   и   осталось
нетронутым. Делая вид, что слушает банальности  нескольких  Стэкомбов,  он
незаметно наблюдал  за  ней  и  с  досадливым  изумлением  обнаружил,  что
Баттеруорту она отвечает по-дружески, почти нежно, - в  отместку,  как  он
решил, за его внимание к мисс Д'Амидо.
   По каюте слоились полосы табачного дыма,  ни  на  секунду  не  умолкали
голоса гостей, и Адриан, вынужденный сидеть без дела в  ожидании  перелома
погоды, начинал нервничать. Их путешествие продолжалось всего четыре дня -
и они казались годами.
   Два  Стэкомба  в  конце  концов  ушли,  но  Баттеруорт   остался.   Ева
уговаривала его принести еще одну бутылку шампанского.
   - Мы уже достаточно выпили, - твердо сказал Адриан. -  Тебе  необходимо
поспать.
   - Я не хочу спать! - капризно выкрикнула Ева.  -  Ты  уже  окончательно
взбесился. Тебе, значит, можно напропалую флиртовать, а когда я  встретила
человека, который... который мне симпатичен, ты  хочешь  запереть  меня  в
каюте.
   - У тебя истерика.
   - Наоборот, я пришла наконец в нормальное состояние.
   - Мне кажется, вам лучше уйти,  Баттеруорт,  -  сказал  Адриан.  -  Ева
немного не в себе.
   - Никуда он не пойдет. Я не хочу, чтобы он уходил. -  Она  пылко  сжала
руку Баттеруорта. - Только он один и отнесся ко мне по-человечески.
   - Вам лучше уйти, Баттеруорт, - повторил Адриан.
   Во взгляде Баттеруорта отразилась нерешительность.
   - По-моему, вы несправедливы к жене, - отважился возразить он.
   - Моя жена не в себе.
   - Это еще не значит, что ее надо терроризировать.
   Адриан потерял терпение.
   - Проваливайте отсюда! - рявкнул он.
   Несколько секунд мужчины молча смотрели друг на друга. Потом Баттеруорт
повернулся к Еве и, сказав: "Я загляну попозже", - вышел.
   - Ева, опомнись, - проговорил Адриан, когда дверь захлопнулась.
   Не отвечая, она угрюмо поглядывала на него из-под полуопущенных век.
   - Я закажу обед в каюту, а потом мы попытаемся уснуть.
   - Мне нужно послать телеграмму.
   - Кому?
   - Одному парижскому юристу. Я развожусь с тобой.
   Его раздражение схлынуло, и он рассмеялся.
   - Не говори глупостей.
   - Тогда мне надо проведать детей.
   - Вот это другое дело. А я закажу обед.
   Он ждал  ее  двадцать  минут.  Потом  нетерпеливо  постучался  в  каюту
напротив, - няня сказала, что миссис Смит к ним не заходила.
   С внезапным предчувствием беды он  бросился  наверх,  заглянул  в  бар,
обежал все салоны, даже толкнулся к Баттеруорту. Потом  -  нижняя  палуба,
средняя, прогулочная - ощупью, сквозь сырую ветреную тьму  и  косые  струи
дождя. Вахтенный матрос остановил его у груды спутанных канатов.
   - На верхнюю палубу  нельзя,  сэр,  приказ  капитана.  Одна  волна  уже
дохлестнулась до радиорубки.
   - Здесь не проходила молодая женщина, пассажирка?
   - Вы не про эту... - Матрос повернул голову и умолк. - Эге, да  ее  уже
нет!
   - Значит, она пошла наверх, - тревожно сказал Адриан, - в радиорубку.
   Матрос бросился на верхнюю палубу, Адриан - спотыкаясь, оскальзываясь -
за ним. Едва он выбрался  из  люка,  корабль,  под  сокрушительным  ударом
огромной волны,  резко  завалился  на  борт,  и  он  кубарем  скатился  по
сорокапятиградусному откосу палубы, а у фальшборта - ошалевший, избитый  -
изо всех сил закричал:
   - Ева!
   Но его голос мгновенно поглотила штормовая тьма.  Чуть  мерцал,  скудно
освещая палубу, иллюминатор радиорубки,  и  Адриан  увидел  пробиравшегося
вперед матроса.
   - Ева!..
   Ветер, словно тряпку, поволок его к спасательной шлюпке. Потом  корабль
содрогнулся, над ним поднялась искрящаяся  блеклыми  блестками  гигантская
волна, зависла - и Адриан вдруг разглядел Еву в двадцати футах от него,  у
кожуха вентилятора. Оттолкнувшись от фальшборта,  он  ринулся  к  ней,  но
волна распалась и с оглушительным шорохом обрушилась на корабль.  Яростный
бурун - по грудь Адриану, - сбивая его с ног, устремился ему навстречу,  и
в бурлящей воде он видел человеческую фигуру, и неистово вцепился в нее, и
его стремительно потащило  к  борту.  Потом  он  ощутил  страшный  удар  о
фальшборт, но не разжал рук, не выпустил  свою  добычу,  и  когда  корабль
медленно выровнялся, он остался лежать на мокром палубном настиле, и рядом
с ним лежала Ева, прикованная  к  нему  его  отчаянной,  мертвой  хваткой.
Следующего мгновения его память не сохранила.



   4

   Двумя днями позже, сидя в купе, Адриан уговаривал детей  посмотреть  на
мирный нормандский ландшафт, - парижский поезд,  согласованный  с  морским
расписанием, быстро увозил Смитов на юг.
   - Это же очень интересно, - убеждал детей Адриан. -  Французские  фермы
точь-в-точь как игрушечные. Почему вы упрямитесь?
   - На пароходе интересней, - сказала Эстелла.
   Ее родители обменялись взглядом детоубийц.
   - Меня до сих пор качает, - вздрогнув, призналась Ева. - А тебя?
   - Да нет. Мне почему-то кажется, что это было  страшно  давно.  Уже  на
таможне я не узнал почти никого из наших спутников.
   - Почти никто из них не подымался на палубу.
   Поколебавшись, Адриан сказал:
   - Знаешь, я разменял Баттеруорту чек.
   - И очень глупо сделал. Его чек не оплатит ни один банк.
   - Ему, наверно, позарез нужны были деньги - иначе он не обратился бы ко
мне.
   Девушка с утомленным и бледным лицом, проходя по коридору, услышала  их
голоса и заглянула в купе.
   - Как вы себя чувствуете?
   - Ужасно.
   - Я тоже, - сказала мисс Д'Амидо. - Боюсь, мой жених просто  не  узнает
меня на вокзале. Вы  слышали?  -  две  волны  перекатились  через  верхнюю
палубу.
   - Да, нам говорили, - сухо ответил Адриан.
   Она грациозно ушла вперед - и навсегда из их жизни.
   - На самом-то деле ничего этого не было, - помолчав, сказал  Адриан.  -
Все это нам привиделось - привиделось в кошмарном сне.
   - А где же тогда мое жемчужное ожерелье?
   - Родная, в Париже есть еще и не такие жемчуга. Это я беру на  себя.  Я
верю, что ты действительно спасла наш корабль.
   - Адриан, давай больше ни с кем, ни с кем не знакомиться - только ты да
я, и так всю жизнь.
   Он взял ее под руку и придвинулся к ней поближе.
   - Как ты думаешь, что это за Смиты плыли на том корабле? - спросил  он.
- Меня там не было.
   - Меня тоже.
   - Правильно, это были наши однофамильцы, - сказал он. - Смит ведь очень
распространенная фамилия.

   1929



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Ранний успех

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Зверев.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Эссе



   Как раз в этом месяце ровно семнадцать лет назад я бросил  работу  или,
если хотите, ушел из мира бизнеса. С меня было довольно;  пусть  рекламная
контора городской железной дороги  справляется  своими  силами.  Я  бросил
работу, хотя вместо счета  в  банке  у  меня  были  одни  обязательства  -
денежные долги, отчаяние, расторгнутая помолвка,  -  и  подался  домой,  в
Сент-Пол, "дописывать роман".
   Этот роман, который я начал сочинять в конце войны, когда  находился  в
армейском лагере, был моей главной ставкой. Подыскав службу в Нью-Йорке, я
его забросил, но всю ту одинокую мою весну он непрерывно напоминал  мне  о
себе, как протершаяся картонная подошва. А теперь уж было не  отвертеться.
Если бы я его не кончил, о моей  девушке  мне  больше  нечего  было  бы  и
думать.
   На службе, ненавистной мне, я тянул свою лямку, и  постепенно  из  меня
вытравилась вся самоуверенность, которой я обильно запасся в  Принстоне  и
за время своей ослепительной карьеры адъютанта  -  самого  никудышного  во
всей армии.  Одинокий,  всеми  забытый,  я  только  и  делал,  что  убегал
откуда-то:  то  из  ломбарда,  где  заложил   полевой   бинокль,   то   от
благоденствующих приятелей, с которыми я, щеголявший в довоенном  костюме,
столкнулся на улице, то из ресторана, где дал официанту на  чай  последний
четвертак,  то  из  какой-нибудь  жизнерадостной,  шумной   конторы,   где
должности приберегали для своих, когда они вернутся с войны.
   Даже когда у меня впервые взяли для напечатания рассказ, я  не  испытал
особого волнения. Датч Маунт работал вместе со мной в отделе  рекламы;  мы
сидели на службе друг против друга и в один и  тот  же  день  получили  по
конверту из одной и той же редакции - наши рассказы принял  добрый  старый
"Смарт сет".
   - Мне прислали тридцать, а тебе сколько?
   - Тридцать пять.
   Но по-настоящему угнетало меня то, что этот рассказ я написал два  года
назад, еще студентом, и с тех пор было написано больше десятка новых, а на
них редакторы не откликнулись даже  письменным  отказом.  Значит,  в  свои
двадцать два года я  уже  неудачник.  На  те  тридцать  долларов  я  купил
ярко-красный веер из перьев и послал его моей девушке в Алабаму.
   Те мои приятели,  которые  не  были  влюблены  или  были  помолвлены  с
"разумными" девушками, готовыми ждать, настроились трудиться  терпеливо  и
долго. Мне это не подходило. Я был влюблен в яркокрылую бабочку, и,  чтобы
поймать ее, требовалось сплести огромную сеть, придумать ее из головы, а в
голове у меня было  пусто,  только  позвякивали  медные  монеты,  извечная
шарманка бедняков. И вот, когда девушка дала мне отставку, я поехал  домой
и дописал свой роман. Тут все разом переменилось; и сейчас я  пишу,  чтобы
вспомнить, как ветер успеха впервые подул в мои паруса и  принес  с  собой
чарующую  дымку.  Замечательное  это  было  время,  и  недолгое  -   дымка
рассеивается через несколько  недель,  ну,  может  быть,  через  несколько
месяцев, и тогда видишь, что все лучшее уже позади.
   Началось это осенью 1919 года, когда я выжал себя до последней капли  и
от летнего сидения за письменным столом отупел настолько,  что  нанялся  в
мастерские компании "Норзерн пасифик" ремонтировать крыши вагонов.  И  вот
однажды пришел почтальон, и  я  сбежал  с  работы  и  носился  по  улицам,
останавливая автомобили друзей и  знакомых,  чтобы  поскорее  сообщить  им
поразительную новость - мой роман "По эту сторону рая" принят  к  изданию.
Почтальон в ту неделю зачастил ко мне, а я разделался с  мелкими  долгами,
купил себе новый костюм и каждое утро  просыпался  с  ощущением,  что  мир
несказанно прекрасен и сулит ошеломляющие перспективы.
   Пока  дожидался  выхода  книги,  из  любителя  я  стал  превращаться  в
профессионала, а это значит,  что  вся  жизнь  человека  отныне  подчинена
работе, и, как только закончена одна вещь, автоматически начинаешь  писать
следующую. Раньше я был  просто  любителем;  в  октябре,  бродя  со  своей
девушкой среди  надгробий  на  кладбище  южного  городка,  я  ощущал  себя
профессионалом и, умиляясь на ее переживания и слова, не забывал,  однако,
все заметить, чтобы вставить потом в рассказ, который был у меня в работе,
- он назывался "Ледяной дворец" и был напечатан чуть позже. А в Сент-Поле,
где я проводил рождество, я однажды  пожертвовал  двумя  приглашениями  на
вечеринки с танцами, остался дома и писал рассказ. В тот вечер друзья  три
раза звонили мне и сообщали, до чего было весело: один  местный  кутила  и
выдумщик нарядился верблюдом и вместе с шофером такси, изображавшим заднюю
половину верблюда, по ошибке явился в  дом,  куда  его  не  приглашали.  В
отчаянии от того, что упустил такое зрелище, я весь следующий день пытался
слепить отрывки рассказа в единое целое.
   "Господи, до чего же смешно получилось!"
   "Где раздобыл шофера такси? Понятия не имею".
   "Надо еще знать этого типа, а то и не поймешь, до чего было смешно".
   Я вышел из терпения и сказал:
   - От вас толку не добьешься. Вот напишу об этом,  будет  в  десять  раз
смешнее.
   И написал - за двадцать два часа  непрерывной  работы.  Причем  написал
"смешно" - мне ведь уши прожужжали,  до  чего  все  вышло  смешно.  "Спину
верблюда"  напечатали  и  до  сих   пор   иногда   включают   в   сборники
юмористических рассказов.
   К  весне  я  опять  успел  вымотаться;  пришлось  дать  себе  небольшую
передышку, и за это время у меня начало складываться новое представление о
жизни в Америке. Недоумения 1919 года рассеялись, вряд ли  кто  сомневался
теперь насчет того, что произойдет; Америка  затевала  самый  грандиозный,
самый шумный карнавал за всю свою историю, и об этом можно будет писать  и
писать. В воздухе уже вовсю  пахло  золотым  бумом  с  его  роскошествами,
бескрайним разгулом, безнадежными  попытками  старой  Америки  спастись  с
помощью сухого закона. Все сюжеты, которые мне приходили  в  голову,  были
так или иначе трагичны: прелестные юные герои моих  романов  шли  ко  дну,
алмазные горы в моих рассказах взлетали на  воздух,  мои  миллионеры  были
вроде крестьян Томаса Харди - такие же прекрасные, такие же обреченные.  В
действительности подобных  драм  еще  не  происходило,  но  я  был  твердо
убежден, что жизнь - не тот беззаботный праздник, каким она представляется
поколению, которое шло вслед за моим.
   Ибо я оказался на пограничной линии между двумя поколениями, и  в  этом
заключалось мое преимущество, хотя я и был несколько  смущен  таким  своим
положением. Когда письма начали приходить ко мне пачками - скажем, сотни и
сотни откликов на рассказ о девушке, остригшей  свои  косы,  -  я  испыта