ь. - Теперь расскажи, что там у тебя.
   - Я был сегодня у доктора Кирнса.
   - И что он сказал? - Душа ее еще пела. Что Билл мнителен, ей было давно
известно.
   - Я ему рассказал про сегодняшнее кровотечение, и он опять повторил  то
же, что в прошлом году: что это у  меня,  вернее  всего,  лопнул  какой-то
сосудик в горле. Но раз я  кашляю  и  волнуюсь,  лучше  на  всякий  случай
сделать  просвечивание  и  удостовериться.  И  мы  удостоверились.  Левого
легкого у меня, в сущности, уже нет.
   - Билл!
   - Зато на правом, к счастью, ни одного затемнения.
   Она слушала, вся похолодев.
   - Сейчас мне это очень некстати, - продолжал он ровным  голосом,  -  но
ничего не поделаешь. Он говорит, что надо поехать на зиму в  Адирондакские
горы или в Денвер, в Денвер, он считает, лучше. И тогда через каких-нибудь
полгода это должно пройти.
   - Ну, конечно, мы обязательно... - Она осеклась.
   - Тебе, по-моему, незачем ехать - тем более, у тебя  открываются  такие
возможности.
   - Глупости, конечно, я поеду, - поспешно возразила она. - Твое здоровье
важнее. Мы ведь всюду ездим вместе.
   - Право же, не стоит.
   - Чепуха. - Она постаралась, чтобы ее голос звучал твердо и решительно.
- Мы всегда были вместе. Разве я смогла бы здесь жить без тебя? Когда тебе
ведено ехать?
   - Чем раньше, тем  лучше.  Я  зашел  к  Бранкузи,  хотел  выяснить,  не
перекупит ли он ричмондскую постановку. Но он не выразил особого восторга.
- Билл стиснул зубы. - Правда, ничего другого у меня сейчас пока не будет,
но нам хватит, мне еще следует и за...
   - Как стыдно, что от меня тебе нет никакой помощи! - перебила его Эмми.
- Ты работаешь, как вол, а я все это время на одни уроки тратила по двести
долларов в неделю. Еще смогу ли я когда-нибудь зарабатывать такие  деньги,
неизвестно.
   - Конечно, через полгода я  буду  опять  совершенно  здоров  -  так  он
говорит.
   - Разумеется, милый! Мы поставим тебя на  ноги.  Надо  все  устроить  и
немедленно ехать.
   Она обняла его за плечи и поцеловала.
   - Вот я какая дрянная. Должна была видеть, что моему любимому худо.
   Он по привычке полез за сигаретой, но не донес руки до кармана.
   - Забыл - придется бросать курить.
   И вдруг сумел подняться над собою:
   - Нет, детка, я решил, поеду один. Ты там с ума сойдешь от скуки,  а  я
только буду терзаться, что из-за меня ты лишилась своих танцев.
   - Об этом не думай. Главное - тебя вылечить.
   Так они спорили целую неделю,  и  при  этом  оба  говорили  все,  кроме
правды: что ему очень хочется, чтобы она с ним поехала, а она  всей  душой
жаждет остаться в Нью-Йорке. Она успела разведать, что думает  ее  учитель
Донилов, и, как выяснилось, он считал промедление для нее пагубным. Другие
ученицы балетной школы строили планы на зимний сезон, и  она  готова  была
умереть, до того ей не хотелось уезжать, и полностью скрыть от Билла  свои
терзания ей не удавалось. У них  возникла  было  мысль  ехать  все-таки  в
Адирондакские горы и чтобы Эмми прилетала туда  аэропланом  на  субботу  и
воскресенье, но Билл тем временем начал температурить, и  врач  решительно
предписал ему Запад.
   Конец всем спорам в один ненастный воскресный вечер положил он сам -  в
нем взяло верх то чувство простой  человечной  справедливости,  которое  в
свое время покорило Эмми, которое теперь, в беде, делало  из  него  фигуру
почти трагическую, как делало его в общем-то славным малым в  дни  успеха,
несмотря на все его несносное фанфаронство.
   - Это дело - мое, и только мое, детка. Я сам виноват, что довел себя до
этого, характера не хватило - характер в нашей семье  весь  у  тебя,  -  и
теперь никто меня не спасет, если я не спасу  себя  сам.  А  ты  три  года
трудилась, перед тобой открылись возможности, которые ты честно заслужила,
если ты теперь уедешь, ты мне до конца жизни не простишь, - он усмехнулся.
- А этого я не вынесу. И потом там плохо для маленького.
   И она сдалась, уступила, с болью - и с облегчением. Потому что  мир  ее
работы, в котором она существовала без  Билла,  оказался  для  нее  теперь
гораздо важнее, чем малый мир, где они были  вместе.  В  нем  простор  для
радости был шире, чем простор для сожаления в мире прежнем.
   А через два дня он уже уезжал, поезд отходил в пять часов, билет  лежал
в кармане, и они в последний раз сидели вдвоем и говорили о  будущем.  Она
опять настаивала на том, чтобы ехать вместе, и была  искренна;  прояви  он
хоть минутную слабость, и она бы за ним последовала. Но с ним под влиянием
несчастья произошла перемена, он выказал твердость, какой за ним много лет
не водилось. Быть может, разлука действительно пойдет ему на пользу.
   - До весны! - говорили они друг другу.
   На вокзале, при маленьком Билли, Билл большой сказал:
   - Терпеть не могу этих кладбищенских  расставаний.  Попрощаемся  здесь.
Мне еще до отправления надо позвонить из поезда.
   За шесть лет они и двух ночей кряду не провели врозь,  не  считая  того
времени, что Эмми была в больнице; не считая эпизода в Англии, они  всегда
пользовались славой самой нежной и преданной пары, хотя Эмми с первых дней
чувствовала что-то ненадежное и угрожающее в такой рекламе. И  когда  Билл
один прошел на перрон, Эмми была рада, что ему нужно позвонить, что он там
сейчас сидит и ведет деловой разговор.
   Она была хорошая женщина; она вышла за человека, которого  любила  всем
сердцем. И на Тридцать третьей улице ей теперь  показалось,  будто  вокруг
нее пустыня; квартира, за которую он платил, тоже без него опустеет; а вот
она, Эмми, осталась здесь, и ей будет хорошо.
   Она прошла несколько кварталов и остановилась. Что  я  делаю,  говорила
она себе. Ведь это ужасно. Предаю его, как самая последняя дрянь. Оставила
его в несчастье, а сама что же, поеду обедать с Дониловым и Полем  Макова,
который мне нравится, потому что он красивый  и  у  него  глаза  и  волосы
одного цвета? А Билл там в поезде один-одинешенек.
   И она вдруг рывком  повернула  маленького  Билли  назад.  Ей  так  ясно
представилось, как Билл сидит в купе, бледный и усталый и  такой  одинокий
без своей Эмми.
   - Я не должна, не могу предать его, -  твердила  она  себе,  и  жалость
волна за волной захлестывала ей сердце. Но только  жалость  -  ведь  он-то
предал ее, ведь он тогда в Лондоне делал все, что хотел.
   - Бедный, бедный Билл!
   В нерешительности она стояла посреди тротуара, с последней, беспощадной
ясностью понимая, как скоро она все это забудет и найдет себе  оправдание.
Она нарочно  заставляла  себя  думать  про  Лондон,  и  тогда  ее  совесть
успокаивалась. Но разве не дурно вспоминать это, когда Билл там  в  поезде
один? Еще не поздно, еще можно успеть на вокзал, сказать ему, что она едет
с ним. Но она все стояла на месте, и жизнь билась в ней,  билась  за  нее.
Тротуар был узок, из театра в это время хлынула толпа людей, подхватила ее
с маленьким Билли и увлекла.
   А Билл в поезде разговаривал по телефону,  до  самой  последней  минуты
оттягивая возвращение в свое купе, потому что знал почти наверняка, что ее
там не будет. Поезд уже тронулся, когда он вернулся, и действительно  -  в
купе было пусто, только чемоданы в сетке и какие-то журналы на диванах.
   И тогда он понял, что она для него потеряна. Он не обманывался  -  этот
Поль Макова, и месяцы работы бок о бок, и одиночество - нет, то, что было,
никогда не вернется. Он все думал и думал об этом, просматривая журналы, и
постепенно ему стало представляться, что Эмми словно бы нет в живых.
   "Она была замечательная женщина, - думал он  о  ней.  -  Редкостная.  С
характером".
   Он прекрасно сознавал, что во всем виноват сам  и  что  здесь  сработал
некий закон равновесия.  Сознавал  и  то,  что  теперь,  уехав,  он  снова
уравнялся с нею, стал не хуже ее; теперь наконец они квиты.
   Несмотря на все, даже на свое горе, он испытывал облегчение оттого, что
отдался во власть посторонних, высших сил; а от слабости и неуверенности -
этих свойств, которые всегда были  ему  противны,  -  не  так  уж  страшно
казалось, даже если там, на Западе, его ждет смерть.  В  конце,  он  знал,
Эмми все равно приедет, чем бы она ни была  занята  и  какой  бы  выгодный
ангажемент ни получила.

   1930



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Волосы Вероники

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Л.Беспалова.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Субботним  вечером,  если  взглянуть  с  площадки  для   гольфа,   окна
загородного клуба в сгустившихся сумерках  покажутся  желтыми  далями  над
кромешно  черным  взволнованным   океаном.   Волнами   этого,   фигурально
выражаясь, океана будут головы любопытствующих кэдди, кое-кого из наиболее
пронырливых шоферов, глухой сестры клубного тренера; порою плещутся тут  и
отклонившиеся, робкие волны, которым - пожелай они того - ничего не мешает
вкатиться внутрь. Это галерка.
   Бельэтаж  помещается  внутри.  Его  образует  круг  плетеных   стульев,
окаймляющих залу - клубную и бальную одновременно.  По  субботним  вечерам
бельэтаж  занимают  в  основном  дамы;  шумное  скопище  почетных  особ  с
бдительными глазами под укрытием лорнеток и не  знающими  пощады  сердцами
под укрытием могучих бюстов. Бельэтаж выполняет  функции  по  преимуществу
критические. Восхищение,  хоть  и  весьма  неохотно,  бельэтажу  временами
случается выказать, одобрение - никогда, ибо дам под  сорок  не  провести:
они знают, что молодежь  способна  на  все  и,  если  ее  хоть  на  минуту
выпустить из виду,  отдельные  парочки  будут  исполнять  по  углам  дикие
варварские пляски, а самых дерзких, самых  опасных  покорительниц  сердец,
того и гляди, станут целовать в лимузинах ничего не подозревающих вдовиц.
   Однако этот критический  кружок  слишком  удален  от  сцены  -  ему  не
разглядеть лиц актеров, не уловить тончайшей мимики. На его долю  остается
хмуриться, вытягивать  шей,  задавать  вопросы  и  делать  приблизительные
выводы, исходя из готового набора  аксиом  -  вроде  такой,  например:  за
каждым богатым юнцом охотятся более рьяно, чем за куропаткой. Критическому
кружку непонятна сложная жизнь неугомонного жестокого мира  молодых.  Нет,
ложи, партер, ведущие актеры и хор - все  это  там,  где  кутерьма  лиц  и
голосов, плывущих под рыдающие африканские  ритмы  танцевального  оркестра
Дайера.
   В этой  кутерьме,  где  толкутся  все  -  от  шестнадцатилетнего  Отиса
Ормонда, которому до университета предстоят еще два года Хилл-колледжа, до
Д.Риса Стоддарда, над чьим письменным столом красуется диплом юридического
факультета Гарварда; от маленькой Маделейн Хог, которая никак не привыкнет
к высокой прическе, до Бесси Макрей, которая несколько долго, пожалуй, лет
десять с лишком, пробыла душой общества, - в этой кутерьме не только самый
центр действия, лишь отсюда можно по-настоящему следить за происходящим.
   Оркестр залихватски обрывает  музыку  на  оглушительной  ноте.  Парочки
обмениваются   натянуто-непринужденными    улыбками,    игриво    напевают
"та-ра-ри-рам-пам-пам", и над  аплодисментами  взмывает  стрекот  девичьих
голосов.
   Несколько кавалеров, которых антракт застиг в тот самый  момент,  когда
они устремлялись разбить очередную парочку,  раздосадованно  отступают  на
свои места вдоль стен: эти летние танцевальные вечера не такие буйные, как
рождественские балы, тут веселятся в меру, тут  и  женатые  пары  помоложе
рискуют покружиться в  допотопных  вальсах  или  потоптаться  в  неуклюжих
фокстротах под снисходительные усмешки младших братьев и сестер.
   В числе этих незадачливых кавалеров оказался  и  Уоррен  Макинтайр,  не
слишком  прилежный  студент  Йельского  университета;  нашарив  в  кармане
сигарету, он вышел  из  залы.  На  просторной  полуосвещенной  веранде  за
столиками там и сям сидели парочки, наполняя расцвеченную фонариками  ночь
смутным говором и зыбким смехом. Уоррен кивал тем, кто  мог  еще  замечать
окружающее, и, когда он проходил мимо  очередной  парочки,  в  памяти  его
всплывали обрывки воспоминаний: городок был невелик, и каждый  его  житель
знал назубок прошлое любого из своих земляков. Вот, к примеру, Джим Стрейн
и Этель Деморест - уже три года они неофициально обручены. Всем  известно,
что, как только Джима продержат на какой-либо работе больше двух  месяцев,
они поженятся. Однако как унылы их лица и как устало поглядывает Этель  на
Джима, словно недоумевая, зачем лоза ее привязанности обвила столь  чахлый
тополь.
   Уоррену шел двадцатый год, и он свысока взирал на тех своих  приятелей,
кому не довелось учиться на Востоке. Однако вдали от родного города - и  в
этом он на отличался от большинства юнцов - он гордился своими знаменитыми
землячками. И было кем:  Женевьева  Ормонд,  например,  не  пропускала  ни
одного бала, вечера и футбольного матча в Принстоне,  Йеле,  Вильямсе  или
Корнелле, черноглазая Роберта Диллон среди своих сверстников была известна
не менее, чем Хайрам Джонсон или Тай Кобб, ну а Марджори  Харви  славилась
не только своей обольстительной красотой и дерзким, блестящим  остроумием,
а еще и тем, что на последнем балу в Нью-Хейвене пять раз  кряду  прошлась
колесом.
   Уоррен, который рос с Марджори на одной улице, давно "сходил по  ней  с
ума". Порой ему казалось, что она отвечает на его поклонение чем-то  вроде
благодарности, но она уже проверила  свои  чувства  испытанным  методом  и
торжественно объявила, что не любит его, Проверка заключалась в следующем:
когда его не было рядом, Марджори о нем забывала и напропалую флиртовала с
другими. Если учесть, что все лето Марджори проводила в разъездах и первые
два-три дня по  ее  возвращении  стол  в  холле  был  завален  конвертами,
подписанными всевозможными мужскими почерками, Уоррену было от чего впасть
в уныние. Мало того, весь август у нее гостила кузина Вероника из О-Клэра,
и увидеться с Марджори наедине было почти  невозможно.  Вечно  приходилось
подыскивать  кого-то,  кто  согласится  взять  на  себя  Веронику.  Август
близился к концу, и задача эта с каждым днем становилась все трудней.
   Рак Уоррен ни  боготворил  Марджори,  он  вынужден  был  признать,  что
Вероника страшная преснятина. Она была миловидная брюнетка с ярким  цветом
лица, но уж скучная  -  дальше  некуда.  Каждую  субботу  Уоррен  в  угоду
Марджори покорно танцевал с ней изнурительно долгий танец, и она неизменно
наводила на него тоску.
   - Уоррен, - вторгся в его мысли вкрадчивый голос.
   Он  обернулся  и  увидел  Марджори,  раскрасневшуюся  и,  как   всегда,
оживленную. Она положила руку ему на плечо, и незримый ореол  воссиял  над
ним.
   - Уоррен, - шепнула она. - Пригласи Веронику, ну, ради  меня.  Она  уже
битый час танцует с Малышом Отисом.
   Ореол померк.
   - ...Ладно... Пожалуйста, - нехотя согласился он.
   - Это ведь не слишком большая жертва с твоей стороны? А  я  позабочусь,
чтобы тебе побыстрее пришли на выручку.
   - Идет.
   Марджори улыбнулась той улыбкой, что сама по себе служила наградой.
   - Ты просто душка. Не знаю, как и благодарить тебя.
   Душка со вздохом оглядел веранду: Отиса и  Вероники  тут  не  было.  Он
побрел обратно в залу и там, перед дамской комнатой, в группе  корчившихся
от смеха молодых людей  увидел  Отиса.  Отис  разглагольствовал,  потрясая
невесть откуда взявшимся обрезком доски.
   - Она пошла поправить прическу, - говорил он отчаянно. - А как  выйдет,
мне опять час кряду танцевать с ней.
   Смех усилился.
   - И почему это никто нас не разбивает? - оскорбление вопрошал  Отис.  -
Ей наверняка хочется разнообразия.
   - Что ты, Отис, - возразил приятель. - Ты ведь едва-едва привык к ней.
   - Зачем тебе эта штуковина? - поинтересовался Уоррен.
   - Что? А, ты про доску? Это дубинка. Пусть только она высунется оттуда,
я раз ее по голове - и затолкну назад.
   Уоррен взвыл и рухнул на кушетку.
   - Не горюй, Отис, - выговорил он наконец. - На сей раз я тебя выручу.
   Отис изобразил легкий обморок и вручил доску Уоррену.
   - Авось пригодится, старина, - сипло сказал он.
   Как бы ни была  девушка  хороша  собой  и  остроумна,  если  на  танцах
кавалеры не отбивают ее друг у друга на каждом шагу,  ей  не  позавидуешь.
Возможно, они куда охотнее проводят время с ней, чем  с  теми  пустышками,
которых приглашают по десять раз за  вечер,  но  это  вскормленное  джазом
поколение страшно непостоянно и протанцевать больше одного фокстрота с той
же самой девушкой им неинтересно, чтобы не  сказать  нестерпимо.  Если  же
танцевать приходится  не  один,  а  несколько  танцев,  девушка  может  не
сомневаться, что как только кавалера избавят от нее, он примет  все  меры,
чтобы ему уже никогда не пришлось отдавливать ее неуклюжие ноги.
   Следующий танец Уоррен до конца протанцевал с  Вероникой,  после  чего,
радуясь  наступившему  перерыву,  отвел  ее  на  веранду.  С  минуту   они
помолчали. Вероника не слишком впечатляюще поигрывала веером.
   - А у вас жарче, чем в О-Клэре, - сказала она.
   Уоррен, подавив вздох, кивнул. Очень даже возможно, но  ему-то  что  до
этого. Он праздно размышлял, потому ли с Вероникой не о чем разговаривать,
что за ней никто не ухаживает, или за ней никто не ухаживает, потому что с
ней не о чем разговаривать.
   - Вы долго пробудете у  нас?  -  спросил  он  и  покраснел.  Что,  если
Вероника догадается, чем вызван его вопрос.
   - Еще неделю, - ответила она, глядя ему в рот так,  будто  изготовилась
ловить его слова на лету.
   Уоррен заерзал. И, поддавшись неожиданно накатившемуся на  него  порыву
сострадания,  решил  испробовать  на  Веронике  свой  излюбленный   прием.
Повернувшись, он заглянул ей в глаза.
   - У вас жутко чувственный рот, - невозмутимо начал он.
   На балах в своем колледже, особенно если  беседа  велась  в  такой  вот
полутьме. Уоррен порой подпускал девушкам подобные  комплименты.  Вероника
буквально подскочила. Щеки ее побагровели,  она  чуть  не  выронила  веер.
Такого ей никто еще не говорил.
   - Нахал! - выпалила она, но  тут  же  спохватилась  и  прикусила  язык.
Теперь уже поздно делать вид, будто  ей  смешно,  решила  она,  и  одарила
Уоррена смятенной улыбкой.
   Уоррен обозлился. Хотя ему  было  не  внове,  что  этот  его  заход  не
принимается   всерьез,   все   же   обычно   ему   отвечали   смехом   или
прочувствованной болтовней. И потом он мог лишь в шутку  допустить,  чтобы
его называли нахалом. Благородный порыв его мигом угас, и он перестроился.
   - Джим Стрейн и Этель Деморест, как всегда, не танцуют, - заметил он.
   Разговор свернул в более привычное для Вероники русло, и все же,  когда
Уоррен переменил тему, она испытывала не только облегчение, но  и  досаду.
Ей никто еще не говорил, что у нее чувственный  рот,  но  она  знала,  что
другим девушкам что-то такое говорят.
   - Да, да, - сказала она и прыснула. - Я  слышала,  что  они  бедны  как
церковные крысы и уже сто лет женихаются. Вот глупость-то, правда?
   Вероника стала еще  ненавистней  Уоррену.  Джим  Стрейн  дружил  с  его
братом, к тому же он  почитал  дурным  тоном  насмехаться  над  бедностью.
Однако у Вероники и в мыслях не было насмехаться. Она просто растерялась.



   2

   Марджори и Вероника вернулись домой в половине первого,  пожелали  друг
другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам.
   Между кузинами не было близости. К слову сказать, у Марджори вообще  не
было  близких  подруг:  всех  женщин  она  считала  дурами.  Вероника  же,
напротив, с самого  начала  этого  визита,  устроенного  родителями  обеих
девиц, рвалась  вести  с  кузиной  задушевные  беседы;  без  таких  бесед,
перемежаемых слезами и хихиканьем, ей казалась невозможной женская дружба.
Однако Марджори  встречала  ее  порывы  холодно,  и  разговаривать  с  ней
Веронике было почему-то