обряд. Глазели, и только:  в  них  не
было  ни  капли  того   одушевленного   воображения,   которое   побуждает
любопытствовать и размышлять, а то бы  вокруг  этих  таинственных  событий
народилась своя религия. Но саваофцы жили  помимо  всякой  религии:  самые
дикие и простые христианские верования и те не прижились бы на этой скале.
У них не было ни алтаря,  ни  жреца,  ни  жертвоприношений;  просто  народ
каждый день к семи вечера стекался к станционному сараю и возносил  взамен
молитвы смутное и вялое изумление.
   В этот июньский вечер Главный Кондуктор, которого саваофцы  считали  бы
богом, если б бог им был нужен, повелел, дабы  семичасовой  поезд  сгрузил
людей (или нелюдь) в Саваофе. В две минуты восьмого Перси Вашингтон и Джон
Т.Ангер сошли с подножки, промелькнули перед завороженными,  распахнутыми,
испуганными глазами двенадцати мужчин, уселись в коляску, которая  явилась
ниоткуда, и уехали.
   Через полчаса, когда полумрак сгустился дотемна, молчаливый  кучер-негр
окликнул что-то черное впереди. На  окрик  вспыхнул  рдяный  диск,  словно
воспаленный глаз злобно уставился  из  непроглядной  тьмы.  Они  подъехали
ближе, и Джон понял,  что  это  задний  фонарь  автомобиля,  громадного  и
роскошного. Металл его корпуса отливал  никелем  и  отблескивал  серебром;
втулки искрились зелено-желтым геометрическим узором - бисерным, а  может,
и самоцветным, - Джон не рискнул гадать.
   Два негра в расшитых ливреях,  как  с  картины  лондонской  королевской
процессии, стояли навытяжку у автомобиля и приветствовали  молодых  людей,
вылезших из коляски, на языке, непонятном гостю, но  похожем  на  исконное
негритянское наречие Юга.
   - Садись, - сказал Перси  приятелю,  когда  их  чемоданы  забросили  на
эбеновую крышу лимузина. - Жаль, что пришлось тебя  слегка  протрясти,  но
сам понимаешь - куда ж с таким автомобилем на глаза пассажирам  или  этому
разнесчастному саваофскому отребью.
   - Ух ты! Ну и авто! - вырвалось у Джона при виде внутреннего  убранства
автомобиля.  Его  взгляду  предстала  парчовая  обивка,  сплошь  затканная
тонкими шелковыми узорами, вся в крапинках драгоценных камней.
   Приятели  развалились  в  кресельных  сиденьях,  пышный  ворс   которых
переливался всеми оттенками страусиного пера.
   - Ну и авто! - повторил изумленный Джон.
   - Колымага-то? - рассмеялся Перси. - Да это старая рухлядь, она  у  нас
для поездок на станцию.
   Тем временем автомобиль мчался в темноте по направлению к перевалу.
   - Через полтора часа будем на месте, - сказал Перси, взглянув на  часы.
- Кстати уж скажу тебе, что ничего подобного ты в жизни не видел.
   Если и все прочее было под стать автомобилю,  то  Джона  в  самом  деле
ожидало необычайное. В  Геенне  простодушно  и  благочестиво  преклонялись
перед богатством с пеленок, всей душой  чтили  его,  и  не  дай  бог  Джон
нарушил бы эту заповедь умиления -  родители  отреклись  бы  от  него,  не
стерпев такого кощунства.
   Они достигли ущелья, углубились в него,  и  дорога  почти  сразу  стала
ухабистой.
   - Если б сюда пробивалась луна, посмотрел бы ты, какое ущелье, - сказал
Перси, щурясь в темное окошко. Он что-то приказал в микрофон, и лакей  тут
же включил прожектор, мощным лучом хлестнувши" по горным склонам.
   - Видишь, кругом осыпи. Обычный мотор разнесло бы на куски  в  полчаса.
Не зная дороги, здесь и на танке-то едва проберешься.  Вот  заметь,  вверх
пошло.
   Чувствовалось, что они едут  в  гору.  Через  минуту-другую  автомобиль
вынырнул у гребня, и вдали мелькнула  бледная,  юная  луна.  Внезапно  они
остановились, и вокруг возникли из темноты какие-то фигуры - снова  негры.
Молодых людей приветствовали все на  том  же  полувнятном  наречии;  затем
негры принялись за работу и зацепили  крючья  четырех  гигантских  тросов,
свисавших  откуда-то  сверху,  за  ступицы  огромных  самоцветных   колес.
Раздалось "Э-гей!" - и Джон ощутил, как автомобиль медленно  оторвался  от
земли и взмыл ввысь - над самыми высокими скалами с обеих  сторон,  и  еще
выше, и под ними открылась лунная долина,  такая  непохожая  на  покинутое
кремнистое крутогорье. Справа высилась скала - а  потом  и  ее  не  стало,
кругом было чистое небо.
   Очевидно, они перенеслись за каменное лезвие высокого горного отрога  и
все еще поднимались. И тут же  стали  спускаться  и  наконец,  подпрыгнув,
приземлились на равнине.
   - Остальное пустяки, - сказал Перси, глянув в окно. - Отсюда всего пять
миль, и дорога паша собственная - брусчатка - до самого дома. Как  говорят
отец, здесь Соединенные Штаты кончаются.
   - Мы разве в Канаде?
   - Нет, зачем же. Мы в Монтане, в Скалистых горах. Только вот этих  пяти
квадратных миль нет ни на одной карте.
   - А почему? Пропустили?
   - Да нет, - усмехнулся Перси, - три раза нас пробовали  засечь.  Первый
раз мой дед подкупил все геодезическое управление; другой раз ему  удалось
подправить официальную карту - и пятнадцать лет никто не совался.  Зато  в
последний  раз  была  сущая   морока.   Отец   мой   соорудил   сильнейшее
искусственное магнитное поле, чтобы отклонить  их  компасы.  Он  изготовил
целую партию геодезических приборов с изъяном, таких, чтоб пропускали  это
место, и подменил точные. Еще он отвел реку, и на берегу сделали кой-какие
постройки - чтоб казалось, будто это городок в долине, от  нас  за  десять
миль. В общем, отец мой только одного боится, - закончил он, - одна только
и есть для нас опасность в мире.
   - Какая?
   Перси перешел на шепот.
   - Аэропланы, - вздохнул он. - У нас есть с полдюжины  зениток,  и  пока
справляемся - правда, несколько убитых и  много  пленных.  Мы-то  с  отцом
понимаем, что это в порядке вещей, а мама с  девочками  огорчаются.  Но  в
другой раз все может обернуться не так благополучно.
   Зеленая луна сияла из-за мохнатых облаков, которые стелились перед  нею
в  изумрудном  небе,  словно  драгоценные  восточные  ткани   пред   очами
татарского хана. Джону померещилось, что сейчас день и что он видит в небе
авиаторов,  сыплющих  с  борта  назидательные  брошюрки  и   лекарственные
рекламки, обнадеживая унылое деревенское захолустье. Ему показалось, будто
они парят и вглядываются - разглядывают то, что  он  сейчас  увидит,  -  а
потом? А потом их как-нибудь хитростью заманивают на  землю  и  держат  до
скончания дней в заточении: ни  тебе  лекарств,  ни  брошюрок.  Или,  если
заманить не удается, откуда-то вылетает клуб дыма, рвется снаряд, аэроплан
обрушивается наземь, а мать и сестры Перси  "огорчаются"?  Джон  встряхнул
головой, и глухой смешок сорвался с его губ. Какие за  всем  этим  кроются
жестокости?  Как  властвует  этот  странный  Крез?  Что  это  за   жуткая,
вызолоченная тайна?..
   Шерстистые облака уплыли, и горная ночь была яснее дня.  Огромные  шины
катили по ровной брусчатке; дорога обогнула тихое, залитое луной  озеро  и
углубилась в прохладный, смолистый мрак сосновой рощицы; затем  вывела  на
луг, и Джон вскрикнул от восторга, а Перси коротко заметил: "Приехали".
   Осиянный звездным светом,  на  берегу  озера  стоял  дивный  дворец,  в
полвысоты горы, к которой он прильнул во всей  своей  мраморной  прелести,
ровно и мягко врисовываясь в густой нагорный сосняк. Бесчисленные башенки,
ажурные кружева  косых  балюстрад,  узорная  прорезь  тысячи  треугольных,
квадратных,  шестиугольных  окон,  излучавших  золотистый   свет,   зыбкое
смешенье синих теневых полос со  звездными  струями  -  все  это  отдалось
трепетным аккордом в душе Джона. Верхушка одной из башен, самой высокой  и
исчерна-темной снизу, была увенчана сказочным сонмом огней, и  когда  Джон
возвел к ним очарованный взгляд, до земли донеслось томное пение  скрипок:
таких изнеженных созвучий он никогда еще не слышал. Автомобиль остановился
перед просторным и длинным мраморным сходом, овеянным ароматами цветов. За
верхней ступенью бесшумно распахнулись стрельчатые двери, и в ночь  хлынул
янтарный свет, озаривший великолепный силуэт темноволосой дамы  с  высокой
прической. Она простерла к ним руки.
   - Мама, - произнес Перси, - это мой друг, Джон Ангер из Геенны.
   В памяти Джона этот первый вечер остался сумятицей красок,  мгновенных,
впечатлений, музыки, нежной, как любовное  признанье;  чарующим  хороводом
бликов и теней, мельканьем  движений  и  лиц.  Вспоминался  статный  седой
мужчина,  подносивший  к  губам  хрустальный  на  золотой  ножке  фиал   с
многоцветным питьем.  Вспоминалась  девушка  в  одеянии  феи,  с  лилейным
личиком, с сапфирами в волосах. Вспоминался  пышный  покой,  где  плотные,
золотые  стены  уступали  легкому  нажатию   руки;   и   покой,   подобный
платоновскому "узилищу идей" - сверху донизу устланный  сплошным  алмазным
слоем, бриллиантами всех форм и размеров: с фиолетовыми  светильниками  по
углам, он слепил белизной, ни с чем  не  сравнимой,  превыше  человеческих
помыслов и мечтаний.
   Приятели брели чередой покоев. Под ногами у них  вспыхивали  узоры:  то
буйная цветовая смесь, то пастельные разводы, то белоснежная  глубина,  то
мозаичные арабески, наверно, скопированные  в  какой-нибудь  адриатической
мечети. Под толстым хрустальным настилом расходились сине-зеленые струи, а
в них, между радужными сгустками водорослей, мелькали  пестрые  рыбы.  Они
шагали по разноцветным и разнообразным мехам, шли по коридорам, выложенным
от  пола  до  потолка  чистейшей  слоновой  костью,  сплошной,  словно  из
гигантских бивней динозавров, вымерших задолго до появления человека...
   Потом  они  как-то  вдруг  оказались  за  столом  -  и   тарелки   были
цельнобриллиантовые,  в  два  тончайших  слоя  с   прокладкой   изумрудной
филиграни, будто вырезанные из воздуха. Коридоры  источали  тихую  тягучую
музыку - и пуховое кресло, слитое с его спиной, нежило и дурманило его,  а
он пил свой первый стакан портвейна. Сквозь дремоту он пытался ответить на
чей-то вопрос - но липучая медвяная нега была поволокой сна: камни, ткани,
вина, золото - все расплывалось у него, в глазах сладостным туманом...
   - Да, - отозвался он из последних  сил,  -  да,  там  у  нас,  конечно,
припекает.
   Он даже чуть подхихикнул; а потом,  не  шелохнувшись  и  не  противясь,
словно бы отплыл от стола и от мороженого, алого, как сон... Он уснул.
   Он открыл глаза и почувствовал, что проспал несколько часов. Он  был  в
большой тихой комнате с агатовыми панелями  и  тусклой  подсветкой,  такой
слабой, такой мягкой. Его юный хозяин стоял над ним.
   - Ты уснул за обедом, - сказал Перси. - Я и сам чуть не уснул, так было
приятно слегка отдохнуть в нормальной обстановке после  года  в  колледже.
Пока ты спал, слуги тебя раздели и выкупали.
   - Я в постели или на облаке? -  выговорил  Джон.  -  Перси,  Перси,  не
уходи, мне надо извиниться перед тобой.
   - За что?
   - Что я не поверил тебе про алмаз больше отеля "Риц".
   Перси улыбнулся.
   - Я так и думал, что ты не поверишь. Это ведь гора.
   - Какая гора?
   - Возле которой дворец. "Она не так уж и велика. Но земли  и  камня  на
ней всего футов пятьдесят, а остальное  -  алмаз.  Сплошной  алмаз  чистой
воды, цельная кубическая миля. Ты слушаешь? Скажи...
   Но Джон Т.Ангер снова уснул.



   3

   Настало утро. Просыпаясь, он  ощутил,  как  спальня  сразу  наполнилась
солнцем. Эбеновые панели раздвинулись, и дневной свет хлынул во всю стену.
Огромный негр в белой ливрее стоял у его постели.
   - Добрый вечер, - пробормотал Джон, силясь очнуться от сонной одури.
   - Доброе утро, сэр. Примете ванну, сэр? Нет, не вставайте, я сейчас все
сделаю, только будьте добры, расстегните пижаму - вот так. Благодарю  вас,
сэр.
   С покорного Джона совлекли пижаму.  Ему  было  забавно  и  приятно,  он
ожидал оказаться на руках у этого услужливого  черного  Гаргантюа,  но  не
тут-то было:  ложе  его  медленно  накренилось,  и  он,  слегка  оторопев,
покатился  к  стене;  обивка  раздалась,  он  проскользил  два   ярда   по
бархатистому скосу и погрузился в упоительно теплую воду.
   Он огляделся. Спуск или скат, по которому он соскользнул,  свернулся  в
трубку и исчез. Он был в другой комнате  и  сидел  по  горло  в  бассейне,
голова над краем. Его окружал синий аквариум: за  стенами  комнаты  и  под
бассейном в янтарных лучах резвились рыбы, спокойно  проплывая  возле  его
ног, отделенных лишь слоем  хрусталя.  Солнечный  свет  пробивался  сверху
сквозь сине-зеленое стекло.
   - Полагаю, сэр, что нынче утром  вам  для  начала  будет  в  самый  раз
горячая розовая вода с мыльной пеной - а потом, пожалуй, холодная морская.
   Это над ним склонился негр.
   - Да, - нелепо ухмыльнувшись, согласился Джон, - вот именно.
   Не с его жалкими и  непритязательными  привычками  распоряжаться  таким
купаньем - это было бы по меньшей  мере  самонадеянно,  а  то  и  попросту
бессовестно.
   Негр нажал кнопку, и сверху хлынул теплый ливень; Джон сразу сообразил,
что это забил фонтанчик у края бассейна.  Вода  стала  бледно-розовой,  из
четырех моржовых рылец по углам брызнули мыльные струи.  Дюжина  маленьких
бортовых вертушек в минуту взбила облако сверкающей радужно-розовой  пены,
которая нежно окутала его, блистая и пузырясь.
   - Может, запустить синема, сэр?  -  почтительно  предложил  негр.  -  В
аппарат нынче заряжена хорошая смешная лента, а желаете, я  сейчас  заменю
на серьезную.
   - Нет, спасибо, - вежливо, но твердо отозвался  Джон.  Слишком  приятна
была ему ванна, и отвлекаться не стоило. Но отвлечься  все-таки  пришлось.
Через мгновение его слух заполнился совсем близким мелодическим  журчаньем
флейт,  прохладно-зеленоватым,  как  сама  ванная,  и  мелодию   их   вело
пузырчатое пикколо, ажурное, словно мыльное  кружево,  ласково  облекавшее
его.
   Взбодренный прохладной морской водой и холодным пресным душем, он вылез
из бассейна, был укутан в мохнатый халат, уложен  на  пушистую  кушетку  и
растерт маслом, спиртом и ароматами. Переместившись в  уютное  кресло,  он
был побрит и подстрижен.
   - Мистер Перси ждет вас в гостиной, - сообщил негр, закончив процедуры.
- Меня зовут Джигзэм, мистер  Ангер,  сэр.  Я  буду  прислуживать  мистеру
Ангеру по утрам.
   И Джон вышел в солнечную гостиную, где был накрыт завтрак  и  Перси,  в
ослепительно белых лайковых бриджах, курил, откинувшись в кресле.



   4

   За завтраком Перси вкратце поведал Джону историю семьи Вашингтонов.
   Отец нынешнего главы семьи, прямой потомок Джорджа Вашингтона  и  лорда
Балтимора,  был  родом  из  Виргинии.  К  концу  Гражданской   войны   ему
исполнилось двадцать пять; он имел чин полковника, опустошенную  плантацию
и тысячу долларов золотом.
   Фитцнорман Калпеппер Вашингтон - так звался молодой полковник  -  решил
оставить недвижимость в Виргинии младшему брату и податься  на  Запад.  Он
отобрал две дюжины негров - разумеется, преданных ему  до  обожания,  -  и
купил двадцать пять железнодорожных билетов; от имени  негров  можно  было
наарендовать земли и заняться скотоводством.
   В Монтане он поистратился за месяц, и дела пошли совсем скверно; тут-то
все и  случилось.  Он  поехал  в  горы,  заблудился,  остался  без  еды  и
проголодал день. Ружья при нем не было, и в погоне за белкой  он  заметил,
что та держит в зубах что-то блестящее.  Белке  не  было  суждено  утолить
собой его голод: она скрылась в дупло, но обронила свою  ношу.  Фитцнорман
присел в печальном раздумье и заметил рядом в траве какое-то мерцание.  За
десять секунд аппетит его пропал, а капитал возрос до ста тысяч  долларов.
Белка, никак не желавшая попасть  к  нему  в  желудок,  одарила  его  зато
крупным бриллиантом чистой воды.
   Ближе  к  ночи  он  отыскал  свой  лагерь;  еще  через   полсуток   все
мужчины-негры вгрызались в гору возле беличьего дупла. Он сказал  им,  что
напал на жилу горного хрусталя. Вряд ли хоть двоим из них случалось видеть
алмазы - и то маленькие, и ему поверили без лишних слов. Когда  он  понял,
на что наткнулся, начались затруднения. Гора оказалась алмазом -  цельным,
сплошным алмазом. Он набил сверкающими образчиками четыре седельные  сумки
и поскакал в Сент-Пол. Там он сбыл с рук полдюжины мелких камней, а  когда
вытащил один побольше, скупщик упал в обморок,  и  Фитцнормана  арестовали
как нарушителя общественного спокойствия. Он сбежал из тюрьмы  и  добрался
поездом до  Нью-Йорка,  где  продал  несколько  алмазов  средней  величины
примерно  за  двести  тысяч  долларов  золотом.  Крупные  он  не   рискнул
показывать - и покинул Нью-Йорк как раз вовремя. Среди  ювелиров  началось
страшное волнение - не оттого, что бриллианты были крупные, а потому,  что
они  появились  неизвестно  откуда.  Поползли   дикие   слухи,   будто   в
Кэтскильских горах, в Нью-Джерси,  на  Лонг-Айленде,  под  Вашингтон-сквер
обнаружились алмазные залежи. Из Нью-Йорка что ни час отбывали специальные
поезда: люди с кирками и совками разыскивали  окрестные  Эльдорадо.  Но  к
этому времени Фитцнорман уже катил назад в Монтану.
   Прошло еще две недели, и он подсчитал, что все мировые  алмазные  копи,
вместе взятые, вряд ли сравнятся с его горой. И в точности оценить ее было
невозможно: ведь это цельный алмаз, и если так и пустить его  на  продажу,
то он не только задавит рынок - в мире  просто  не  хватит  золота,  чтобы
купить его десятую часть. Да и кому нужен такой неимоверный бриллиант?
   Странная выходила история. Богаче его человека никогда и нигде не  было
- но чего стоит все его богатство?  Если  его  тайна  раскроется  -  почем
знать, что сделает государство, чтобы  избежать  золотой  и  бриллиантовой
лихорадки?  Скорее  всего,  его  собственность  реквизируют  и   установят
монополию.
   Оставалось только одно - распродавать гору втайне.
   Он вызвал с Юга младшего брата и  препоручил  ему  черных  -  тем  было
невдомек, что  рабство  упразднено.  Для  пущей  надежности  им  прочитали
самодельную декларацию о том, что генерал Форрест собрал рассеянные  южные
армии и в решающей битве разгромил врага. Негры  ничуть  не  усомнились  в
этом.  Они  единогласно  признали,  что  это  очень  хорошо,  и   устроили
благодарственное радение.
   Фитцнорман захватил с  собой  сотню  тысяч  долларов,  два  чемодана  с
неотделанными алмазами, крупными и помельче, и  отплыл  в  чужие  края.  В
Россию его доставила китайская джонка: через шесть месяцев он  был  уже  в
Санкт-Петербурге. Он снял невзрачную комнатенку  и  тут  же  отправился  к
придворному ювелиру с известием, что у него есть алмаз  для  государя.  Он
пробыл в  Санкт-Петербурге  две  недели,  спасаясь  от  убийц  постоянными
переездами, и за это время  всего  три-четыре  раза  прикоснулся  к  своим
чемоданам.
   Пообещав воротиться через год с гранеными  камнями  покрупнее,  он  был
отпущен в Индию. Но еще до этого императорское  казначейство  перевело  на
четыре разных счета в американских банках пятнадцать миллионов долларов.
   Он вернулся в Америку в 1868 году, пропутешествовав больше двух лет. Он
побывал в столицах  двадцати  двух  стран  мира  и  имел  беседы  с  пятью
императорами,  одиннадцатью  королями,  тремя  принцами,  шахом,  ханом  и
султаном. Свое состояние Фитцнорман к этому времени  исчислял  в  миллиард
долларов. Перед его тайной сами собой возникали  все  новые  заслоны.  Как
только он выпускал на  свет  какой-нибудь  крупный  бриллиант,  тот  через
неделю обрастал легендами, полными роковых совпадений, интриг, революций и
войн - такой длины, что родословную его можно было проследить  до  Первого
Вавилонского царства.
   С 1870-го до 1900-го - года смерти Фитцнормана  -  его  история  писана
золотыми буквами. Были, конечно, и  побочные  происшествия:  он  сбивал  с
толку топографов, женился  на  виргинской  уроженке,  которая  родила  ему
единственного сына;  пришлось,  ввиду  прискорбных  осложнений,  устранить
брата: он, к сожалению, пил без удержу и спьяну распускал язык. Но  это  и
немногие другие убийства не омрачили счастливых времен