роста и прогресса.
   Перед самой смертью Фитцнорман повел дело по-новому: оставив в  резерве
всего несколько миллионов долларов, он на остальные оптом  закупил  редкие
вещества и разместил их в  банковских  сейфах  по  всему  миру  под  видом
антикварных коллекций. Сын его, Брэддок Тарлтон Вашингтон,  развил  ту  же
идею. Он обменял вещества на редчайший из всех элементов -  радий,  -  так
что миллиард долларов помещался у него в сигарной коробке.
   Через три года после смерти Фитцнормана его сын Брэддок решил, что дело
пора закрывать. Они с отцом выкачали из горы столько денег, что подсчитать
их в точности было уже  невозможно.  Шифрованные  записи  в  его  блокноте
обозначали, сколько примерно радия хранится в каждом из тысячи  банков,  в
которых он был вкладчиком, и на какие фамилии оформлены счета. И он сделал
самое простое - запечатал свои алмазные копи.
   Да, запечатал копи. Добытого хватит нескольким  поколениям  Вашингтонов
на самую роскошную жизнь. Оставалось только беречь свою  тайну:  если  она
откроется, будет паника, и все вкладчики всего  мира,  с  Вашингтонами  во
главе, станут нищими.
   У такой вот семьи в гостях оказался Джон Т.Ангер. И такую  вот  повесть
он услышал наутро по приезде в отведенной ему серебряной гостиной.



   5

   После завтрака Джон вышел на высокое  крыльцо  и  стал  с  любопытством
осматриваться. Вся долина, от алмазной горы до  гранитного  пика  за  пять
миль, была подернута  золотистой  утренней  дымкой,  млевшей  над  мягкими
луговыми склонами, над озерами и  садами.  Купы  вязов  скапливали  легкую
тень, и эти теневые островки были до странности непохожи  на  сине-зеленый
сосняк по взгорьям. На глазах у Джона три олененка цепочкой  выскочили  из
кущи в полумиле от дворца и веселой трусцой скрылись в ребристом полумраке
соседнего перелеска. Если бы среди деревьев показался козлоногий сатир  со
свирелью или в зелени мелькнула розовая нагота светлокудрой  дриады,  Джон
ничуть бы не удивился.
   В  тихом  уповании  на  чудо  он  сошел  по  мраморным  ступеням,  чуть
потревожив внизу дремоту двух лоснистых русских  волкодавов,  и  доверился
дорожке в синих и белых плитках, которая вела неведомо куда.
   Ему было несказанно хорошо. Юность - блаженная и ущербная пора: юные не
живут в настоящем, а примеряют его к своему  блистательному  воображаемому
будущему; цветы и золото, девушки  и  звезды  -  лишь  предзнаменования  и
предвестия этой недостижимой, несравненной юной мечты.
   Джон обогнул благоуханные розовые заросли, пошел прямиком через парк  и
набрел на мшистую лужайку. Ему никогда не случалось лежать на  мху,  и  он
решил проверить, правду ли об этом пишут. Вдруг он увидел,  что  навстречу
ему по траве идет девушка, самая красивая на свете.
   На ней было легкое белое платье чуть ниже колен и  веночек  из  резеды,
перевитый сапфирными нитями. Ее босые розовые ножки отрясали росу с травы.
Она была младше Джона - лет шестнадцати.
   - Здравствуйте, - нежно позвала она. - Я - Кисмина.
   Что было Джону до ее имени! Он приблизился к ней, ступая все осторожнее
- не наступить бы на ее босые пальчики.
   - Мы с вами еще не виделись, - сказал ее нежный голос,  а  синие  глаза
прибавили: "И как же вы много потеряли!.." - Вчера вечером вы  видели  мою
сестру Жасмину. А я отравилась салатным листом,  -  продолжал  голосок,  а
глаза говорили: "Я всегда такая прелесть - и больная и здоровая".
   "Я не могу на вас налюбоваться, - высказали глаза  Джона,  -  я  и  сам
вижу, какая вы..."
   -  Добрый  день,  -  сказал  его  голос.  -  Надеюсь,  сегодня  вы  уже
поправились. - "Вы чудесная", - досказал его трепетный взгляд.
   Джон заметил, что они снова идут по дорожке. Она предложила присесть на
мох, и он уже не мог понять, мягко ему или нет.
   К женщинам он  был  придирчив.  Пустяковый  изъян  -  будь  то  широкая
щиколотка,  низкий  голос  или  даже  очки  -  отрезвлял  его  до  полного
безразличия. И вот впервые в жизни рядом с ним была девушка,  которая,  на
его взгляд, воплощала истое совершенство.
   - А вы из восточных штатов? - мило поинтересовалась Кисмина.
   - Нет, - честно сказал Джон. - Я из Геенны.
   Или это слово ей ничего не говорило, или она не знала, как  бы  на  это
помилее отозваться, но она промолчала.
   - А я осенью поеду учиться на Восток, - сказала она. - Как вы  думаете,
мне там понравится? Я в Нью-Йорк поеду, в пансион мисс Балдж. У нее  очень
строго, но на уик-энды меня все равно будут отпускать домой - у  нас  свой
дом в Нью-Йорке, - а то папа слышал, что там девушки прогуливаются  парами
и следят друг за другом.
   - Ваш отец считает, что вы особенные, - заметил Джон.
   - Мы и есть особенные, - отвечала она, и глаза ее  гордо  сверкнули.  -
Нас никогда не наказывали. Папа сказал, что нас нельзя наказывать. Однажды
моя сестра Жасмина, когда была еще маленькая, столкнула его с лестницы - и
он встал, захромал и пошел. А мама - вы  знаете,  она  так  поразилась,  -
продолжала Кисмина, - когда услышала, что вы - ну,  оттуда.  Она  сказала,
что в детстве ей говорили -  ну,  сами  понимаете,  она  родом  испанка  и
воспитана по-старинному.
   - А вы ведь здесь не все время живете?  -  спросил  Джон,  стараясь  не
показать, что  слова  Кисмины  его  укололи.  Ему  как  будто  подчеркнуто
намекнули, что он провинциал.
   - Перси, Жасмина и я проводим здесь каждое лето, только  будущим  летом
Жасмина поедет в Ньюпорт, а потом, осенью, даже  в  Лондон.  Ее  ко  двору
представят.
   - А знаете, - помялся Джон, - я  было  сперва  подумал,  что  вы  такая
простая, а вы очень даже светская.
   - Ой, вовсе нет, - вскрикнула она. - Ой,  не  дай  бог.  По-моему,  они
такие все ужасно вульгарные, правда же? Вовсе я не светская,  ни  чуточки.
Еще так скажете, и я сейчас заплачу.
   Она так огорчилась, что у  нее  губы  задрожали.  Джону  пришлось  дать
задний ход.
   - Ну что вы, это я просто так, просто пошутил.
   - Да нет, потому что, если бы и светская, -  не  унималась  она,  -  то
ничего, пусть. Но ведь нет же.  Я  такая  неопытная,  совсем  девочка.  Ни
курить не умею, ни пить и читаю одни стихи. В  математике  и  в  химии  ну
прямо ничего не смыслю. И одеваюсь очень-очень просто, совсем почти  никак
не одеваюсь. Вот уж кто не светская, так это я. По-моему,  девушки  должны
расти, как цветы, и радоваться жизни.
   - Я тоже так думаю, - от души согласился Джон.
   Кисмина повеселела. Она улыбнулась ему, и непролитая слезинка скатилась
с ее ресниц.
   - Вы хороший, - доверительно прошептала она. - А вы все время будете  с
Перси  или  немножечко  и  со  мной?  Вы  только  представьте  -  я   ведь
совсем-совсем ничего ни про  что  не  знаю.  Даже  никто  в  меня  еще  не
влюблялся. Да я и вообще-то мальчиков не видела - одного Перси.  И  я  так
бежала сюда, чтоб скорее с вами повидаться.
   Крайне польщенный, Джон отвесил глубокий  поклон,  как  его  научили  в
Геенне, в танцклассе.
   - А сейчас давайте  пойдем,  -  пролепетала  Кисмина.  -  Мне  нужно  в
одиннадцать быть у мамы. Вы даже ни разу не попробовали меня поцеловать. А
я думала, мальчики теперь все такие...
   Джон горделиво расправил грудь.
   - Есть и такие, - сказал он, - но я не такой. И девушки у нас в  Геенне
этого не позволяют.
   И они рядышком побрели ко двору.



   6

   Брэддок Вашингтон предстал Джону в ярком солнечном свете. Ему было  лет
сорок с лишним, лицо строгое и гладкое, сам коренастый. По утрам  от  него
пахло конюшней - холеными лошадьми. В руке  он  держал  простую  березовую
трость с опаловой рукоятью. Они с Перси водили Джона по здешним владениям.
   - Вон там живут рабы,  -  его  трость  обратилась  влево,  к  мраморной
обители, изящно-готические очертания которой вливались в горный  склон.  -
Когда я был молод, на меня накатил  нелепейший,  бредовый  идеализм.  И  я
устроил им роскошную жизнь. Странно сказать, что у них при каждой  комнате
была кафельная ванная.
   - Вероятно, - заметил Джон, посмеиваясь, - они ссыпали в  ванны  уголь.
Мистер Шнитцлер-Мэрфи как-то рассказывал мне...
   - До мистера Шнитцлера-Мэрфи и его рассказов  лично  мне  нет  никакого
дела, - холодно прервал его Брэддок Вашингтон. - Нет,  мои  рабы  в  ванны
уголь не ссыпали. Им было ведено мыться с головы до ног каждый день, и они
мылись. Попробовали бы не мыться - я бы их искупал  в  серной  кислоте.  Я
прекратил все это по совершенно другой причине. Кое-кто из них простудился
и умер. Вода для некоторых людских пород опасна - годится  разве  что  как
питье.
   Джон  рассмеялся  было,  но  передумал  и  понятливо  кивнул.   Брэддок
Вашингтон был человек опасный.
   - Все эти негры - потомки тех, кого мой отец забрал с  Собой  сюда,  на
Север. Сейчас их сотни две с половиной. Вы, должно быть, заметили: они так
долго прожили вдали от мира, что даже  разговаривать  стали  на  несколько
невнятном  наречии.  Впрочем,  некоторые  говорят  и   по-английски:   мой
секретарь и еще двое-трое слуг.
   - А это поле для гольфа, - сказал он, проходя по бархатной вечнозеленой
траве. - Как видите, сплошной покров - ни плешин, ни тропинок, ни рытвин.
   Джону досталась милостивая улыбка.
   - Как дела с пленными, отец, много их? - внезапно спросил Перси.
   Брэддок Вашингтон споткнулся и выругался.
   - Одним меньше, чем надо, - сумрачно выговорил он и, помедлив, добавил:
- Тут у нас были неприятности.
   - Да, мать мне говорила, - воскликнул Перси. - Тот учитель-итальянец...
   - Ужасное упущение, - гневно сказал Брэддок Вашингтон. - Конечно,  вряд
ли он от нас уйдет. Может быть, он заблудился в лесу или  упал  с  обрыва.
Пусть даже и спасся -  будем  надеяться,  что  никто  ему  не  поверит.  И
все-таки я отправил за ним по окрестным городам человек двадцать.
   - И что же?
   - Да как сказать.  Четырнадцать  из  них  сообщили  моему  агенту,  что
прикончили  человека,  отвечающего  описанию;  они,  правда,  гонятся   за
наградой...
   Перед  ними  была  плотно  зарешеченная  впадина  размером  с   большую
карусель. Брэддок Вашингтон поманил Джона и  указал  тростью  на  решетку.
Джон подошел и глянул вниз. Оттуда взметнулись выкрики.
   - Давай к нам в преисподнюю!
   - Алло, паренек, как там погодка наверху?
   - Эй! Кидай веревку!
   - Не захватил с собой вчерашнего пирожка или хоть сандвичей?
   - Слышь, малый, столкни-ка нам сюда того типа, увидишь, что будет!
   - Врежь ему разок за меня, а?
   В глубине было темно, но, судя по немудрящему оптимизму  и  грубоватому
задору, голоса принадлежали американцам из простых, не привыкших  унывать.
Мистер Вашингтон коснулся тростью незримой кнопки в траве, и  внутренность
ямы осветилась.
   - Это те отважные  путешественники,  которые  имели  несчастье  открыть
Эльдорадо, - заметил он.
   У ног их разверзлась пропасть, словно чаша  с  отвесными,  остекленными
краями; на слегка вогнутом дне ее стояли десятка два мужчин в  полувоенных
костюмах  авиаторов.  Запрокинутые  лица  -  гневные,  злобные,   угрюмые,
бесшабашно-насмешливые -  обросли  донельзя;  некоторые  пленники  заметно
исчахли, но большей частью вид у них был сытый и бодрый.
   Брэддок Вашингтон придвинул плетеное кресло к самой решетке и уселся.
   - Ну, как дела, ребята? - дружелюбно спросил он.
   Ему отвечал дружный хор -  смолчали  только  вконец  отчаявшиеся,  -  и
солнечное утро огласилось  яростной  руганью,  которую,  впрочем,  Брэддок
Вашингтон выслушал вполне невозмутимо. Когда все затихло, он снова  поднял
голос:
   - Надумали, что мне с вами делать?
   В ответ донеслось несколько выкриков.
   - А, чем здесь плохо?
   - Нам бы только наверх, а там сами дорогу найдем!
   Брэддок Вашингтон подождал, пока они опять успокоятся. Потом он сказал:
   - Я уже все вам объяснил. Вы мне здесь ни к чему. Лучше бы нам  с  вами
никогда не встречаться. Всему виною ваше  собственное  любопытство,  но  я
готов  обсуждать  с  вами  любой  приемлемый  для  меня  способ  выйти  из
затруднения. Однако до тех пор, пока вы будете заниматься рытьем подземных
ходов - да, я знаю про тот, который вы  начали  рыть,  -  мы  с  места  не
сдвинемся. Не так уж вам здесь плохо, как вы изображаете, и  напрасно  все
это нытье о разлуке с близкими. Если бы вас так заботили ваши близкие,  вы
никогда не стали бы авиаторами.
   Высокий пилот отделился от  прочих  и  поднял  руку,  взывая  к  своему
тюремщику.
   - Позвольте вас спросить! - крикнул он. - Вот,  по-вашему,  вы  человек
справедливый?
   - Какой вздор! С какой стати я буду к вам справедлив? Вы бы еще от кота
потребовали справедливости к мышам.
   При этом сухом замечании два десятка мышей понурились, но  высокий  все
же продолжал.
   - Ладно! - крикнул он. - Это уже было обговорено. Вы не жалостливый, вы
не справедливый, но вы хоть человек, с этим-то вы не спорите - попробуйте,
поставьте себя на наше место и подумайте, как это... как это... как это...
   - Как это - что дальше? - холодно осведомился Вашингтон.
   - Как это бессмысленно...
   - Смотря для кого.
   - Ну - как жестоко...
   - Был уже об этом, разговор. Жестокость - пустое слово, когда дело идет
о самозащите. Вы воевали и сами это знаете. Что-нибудь поновее.
   - Ну хорошо, тогда как глупо...
   - Пожалуй, глуповато, - признал Вашингтон. - Но что прикажете делать? Я
предлагал всем желающим безболезненную  смерть.  Я  предлагал  похитить  и
доставить сюда ваших жен, невест, детей и матерей.  Я  согласен  расширить
ваше подземное помещение, согласен кормить и одевать вас  до  конца  ваших
дней. Если б можно было начисто лишить вас памяти, вы бы все у меня тут же
были оперированы и переброшены подальше от моих владений.  Больше  я  пока
ничего не могу придумать.
   - А может, поверите нам на слово, что мы болтать не станем? - выкрикнул
кто-то.
   - Если это предложение, то несерьезное,  -  пренебрежительно  отозвался
Вашингтон. - Я взял одного из вас наверх, учить мою дочь итальянскому.  На
прошлой неделе он сбежал.
   Две  дюжины  глоток  испустили  восторженный  вопль;  началось   буйное
ликование. В припадке  веселья  узники  приплясывали,  хлопали  в  ладоши,
дурашливо гоготали, тузили друг друга, а иные даже взбегали  по  отвесному
стеклу и грохались задом об пол. Высокий затянул песню, и все подхватили:

   Эх, повесим кайзера
   На зеленой яблоньке.

   Брэддок Вашингтон хладнокровно переждал, пока они допели.
   - Вот видите, - сказал он, когда восторги поутихли, - я на  вас  ничуть
не озлоблен. Мне приятно, что вы радуетесь. Поэтому я и недосказал.  Этого
- как его... Кричтикьелло? - подстрелили четырнадцать моих агентов.
   Было неясно, что речь идет о четырнадцати мертвецах, и ликование тут же
улеглось.
   - Но так или иначе, - гневно повысил голос Вашингтон,  -  он  попытался
сбежать. И после этого вы думаете, что я рискну  поверить  кому-нибудь  из
вас?
   Снизу снова кричали наперебой.
   - А как же!
   - Китайский дочка учить не хочет?
   - Эй, я умею по-итальянски! Моя мать оттуда родом!
   - Может, ей сначала надо по-нашенски?
   - Это, что ли, та, синеглазая? Зачем  ей  итальянский,  я  ее  кой-чему
поинтереснее научу!
   - А я знаю такие ирландские песни - сам пою, сам поддаю!
   Мистер Вашингтон вдруг протянул трость, надавил  кнопку  в  траве  -  и
пропасть погасла, осталась только впадина и черные зубья решетки.
   - Эй, - позвали снизу, - вы что же, так и уйдете? Благословить забыли!
   Но мистер Вашингтон с двумя юношами уже шествовал по полю для гольфа  к
девятой лунке, словно и яма и узники просто немного мешали ему играть и он
легко миновал эту помеху.



   7

   Под сенью алмазной горы тянулся июль с его глухими  ночами  и  теплыми,
парными днями. Джон с Кисминой были влюблены друг в друга. Он не знал, что
подаренный им золотой футбольный медальон с надписью "Pro deo et Patria et
St.Midas" ["За бога, отечество и св.Мидаса" (лат.)] покоится на платиновой
цепочке у ее сердца. Между тем так оно и было. А она тоже не  ведала,  что
крупный сапфир, который она как-то обронила из своей простенькой прически,
был заботливо уложен в Джонову заветную коробочку.
   Однажды к вечеру, когда в покое, убранном рубинами  и,  горностаем,  не
было музыки, они провели там час наедине. Он сжимал ее  руку,  и  она  так
посмотрела, что с губ у него  сорвалось  ее  имя.  Она  придвинулась  -  и
помедлила:
   - Ты сказал "Кисмина моя", - спросила она, - или просто...
   Она боялась ошибиться. Вдруг она неправильно расслышала.
   Целоваться они не умели, но через час это стало неважно.
   Так прошел вечер. А ночью они  лежали  в  бессонных  грезах,  перебирая
прошедший день минуту за минутой. Они решили пожениться как можно скорее.



   8

   Каждый день мистер Вашингтон ходил с мальчиками в лес на охоту  или  на
рыбалку, они играли в гольф на сонном лугу - и Джон всегда уступал  победу
хозяину - или купались в прохладном горном озере. Джон  обнаружил,  что  у
мистера Вашингтона трудный характер: чужие мысли и мнения  его  нимало  не
интересовали. Миссис Вашингтон всегда глядела свысока и была необщительна,
Дочерей своих она явно не жаловала, а в Перси души не чаяла  и  за  обедом
без конца разговаривала с ним по-испански.
   Старшая дочь Жасмина походила на Кисмину, только ноги чуть кривоваты, а
кисти и ступни великоваты, - но похожи они с сестрой были только  с  виду.
Жасмина больше всего любила книжки  про  убогих  девочек,  ухаживающих  за
вдовыми отцами. По рассказам Кисмины, Жасмина долго  пропадала  с  горя  и
тоски, что кончилась мировая война - а она только собралась было в  Европу
налаживать солдатское питание. Она чахла день ото дня, и Брэддок Вашингтон
даже затеял было новую войну на Балканах, но тут  ей  попалась  фотография
раненых сербов, и как-то у нее пропал ко всему этому интерес. Зато Перси и
Кисмина, видно, унаследовали от отца высокомерное,  сухое  и  великолепное
безразличие ко всему на свете. Они думали всегда только о себе - строго  и
неукоснительно.
   Дворец и долина чаровали Джона своими чудесами. Перси рассказывал,  как
по приказанию Брэддока Вашингтона сюда  доставили  садовода,  архитектора,
театрального декоратора  и  французского  поэта-декадента,  уцелевшего  от
конца века. Им было ведено распоряжаться неграми  по  усмотрению,  обещаны
любые, какие только бывают, материалы и вообще предписано  изобретать  как
можно смелее. И все они оказались полной бестолочью. Поэт-декадент тут  же
стал тосковать по весенним парижским бульварам - он  что-то  намекнул  про
ароматы, орангутангов и слоновую кость, -  и  только.  Декоратор  измышлял
трюки и хотел  превратить  всю  долину  в  парк  с  аттракционами,  а  это
Вашингтонов не прельщало. Архитектор и садовод прикидывали, как  привыкли.
То надо так, это - сяк.
   Зато свою дальнейшую судьбу они решили сами,  в  одно  прекрасное  утро
скопом свихнувшись после ночи споров о том, где устроить фонтан, -  и  все
вместе  очутились  в  лечебнице  для  умалишенных:  город  Уэстпорт,  штат
Коннектикут.
   - Но тогда, - полюбопытствовал Джон, -  кто  же  спланировал  все  ваши
гостиные и холлы, все подъезды и ванные?
   - Ты понимаешь, - отвечал Перси, - стыдно сказать, но  подвернулся  нам
такой киношник. Он один из всех привык  не  считаться  с  расходами,  хотя
запихивал салфетку за воротник и не умел ни читать, ни писать.
   К концу августа Джон начал грустить: скоро в колледж.  Они  с  Кисминой
назначили побег на будущий июнь.
   - Лучше бы, конечно, прямо здесь и пожениться, - вздыхала Кисмина, - но
разве папа позволит мне выйти за тебя? А раз так нельзя,  то  придется  уж
сбежать. Теперь богатые люди в Америке - прямо хоть не  женись:  всегда-то
нужно оповещать, что венчаешься в старинном уборе.  Это  значит,  на  тебе
нитка подержанного жемчуга и потертые кружева с плеча императрицы Евгении.
   - Вот-вот, - горячо соглашался Джон. - Был я у Шнитцлеров-Мэрфи,  а  их
старшая дочь Гвендолен вышла за одного там -