лугами,  озерами  и
парком.  Там  и  сям  вязы  группировались  в  изящные  тенистые   рощицы,
представляя  удивительный  контраст  с  плотной  массой  соснового   леса,
сжимавшей горы в тисках темно-синей зелени. Глядя на все это, Джон заметил
в полумиле от замка трех молодых оленей, которые гуськом  вышли  из  одной
рощицы и неуклюжей веселой рысцой направились в полосатый полумрак другой.
Джон не удивился бы, если бы увидел фавна,  мелькающего  с  флейтой  среди
деревьев, или розовокожую нимфу  и  ее  разлетающиеся  желтые  волосы  меж
ярко-зеленой листвы. Он даже надеялся на это.
   И с такой дерзкой надеждой в душе он спустился по  мраморным  ступеням,
потревожив сон двух дремавших внизу  овчарок,  и  направил  свои  шаги  по
дорожке, выложенной белыми и синими кирпичиками,  которая  вела  непонятно
куда.
   Он наслаждался окружающим, насколько был способен. В том  и  счастье  и
неполноценность молодости, что она не умеет  жить  настоящим,  она  всегда
меряет  его  по  тому  лучезарному  будущему,  которое  существует  в   ее
воображении: цветы и золото, женщины и звезды -  всего  лишь  прообразы  и
пророчества этой несравненной и недостижимой юношеской мечты.
   Дорожка сделала плавный поворот, и Джон, обойдя густые кусты  роз,  что
наполняли воздух тяжелым ароматом, зашагал через парк в  ту  сторону,  где
виднелся под деревьями мох. Джон никогда не лежал на мху  и  теперь  хотел
проверить, справедливо ли употребляют сравнение со мхом, когда  говорят  о
мягкости. И тут он вдруг увидел девочку, шедшую по  траве  ему  навстречу.
Красивее он никогда никого не встречал.
   На ней было короткое белое платьице, едва закрывавшее колени, на голове
- венок из резеды, перехваченный  в  нескольких  местах  синими  полосками
сапфира. Ее босые розовые  ноги  разбрызгивали  росу.  Она  была  немножко
моложе Джона - не старше шестнадцати.
   - Здравствуй, - тихонько окликнула она его, - я Кисмин.
   Но для Джона она была уже куда больше, чем просто Кисмин. Он подошел  к
ней осторожно, едва переставляя ноги, боясь отдавить ей пальцы.
   - Ты меня еще не видел,  -  сказал  ее  нежный  голос.  А  синие  глаза
добавили: "И много потерял!" - Вчера вечером ты видел мою сестру Жасмин, а
я вчера отравилась латуком, - продолжал ее голос,  а  глаза  добавили:  "А
когда я больна, я очень мила, и когда здорова - тоже".
   "Ты произвела на меня потрясающее впечатлений, - ответили глаза  Джона,
- я и сам все вижу, не такой уж я тупица".
   - Здравствуй, - ответил он. - Надеюсь, ты уже здорова? - "Душенька",  -
трепетно добавили его глаза.
   Джон заметил, что они идут по тропинке. По ее предложению  они  уселись
на мох, и Джон даже не вспомнил, что хотел определить его мягкость.
   Он придирчиво судил  женщин.  Любой  недостаток  -  толстая  щиколотка,
хрипловатый голос, неподвижный взгляд - совершенно его  отвращали.  А  тут
впервые он сидел  рядом  с  девушкой,  которая  казалась  ему  воплощением
физического совершенства.
   - Ты с востока? - спросила Кисмин, проявляя  очаровательный  интерес  к
нему.
   - Нет, - ответил Джон просто, - я из Гадеса.
   То ли она никогда не слыхала о  таком  месте,  то  ли  не  нашлась  что
сказать, но только она оставила эту тему.
   - Я поеду этой осенью на восток, в школу,  -  сказала  она.  -  Как  ты
думаешь, понравится мне там? Я поступлю в  Нью-Йорке  к  мисс  Балдж.  Там
очень строгие правила, но субботы и воскресенья я все-таки буду отдыхать в
нашем нью-йоркском доме, со своими. А то отец слыхал,  будто  там  девочки
обязаны всегда ходить попарно.
   - Твой отец хочет, чтобы вы были гордыми, - заметил Джон.
   - Мы и так гордые, - ответила она с достоинством, сверкнув  глазами.  -
Никого из нас в детстве ни разу не наказывали. Отец  так  велел.  Однажды,
когда Жасмин была маленькой, она столкнула отца с лестницы, так  и  то  он
просто встал и, хромая, ушел.
   Мама была... э... удивлена, - продолжала Кисмин, - когда узнала, что ты
из... ну, оттуда, откуда ты, понимаешь. Она сказала,  что  во  времена  ее
молодости... Но видишь ли, она испанка и у нее старомодные взгляды.
   - Вы тут подолгу живете? - спросил Джон, желая скрыть, что  его  задела
последняя фраза. Намек на его провинциальность показался ему обидным.
   - Перси, Жасмин и я проводим здесь каждое лето,  но  на  следующий  год
Жасмин едет в Ньюпорт. А потом осенью  дебютирует  в  Лондоне.  Она  будет
представлена при дворе.
   - А знаешь, - нерешительно начал Джон, - ты  гораздо  современнее,  чем
кажешься на первый взгляд.
   - Нет, нет, неправда, - торопливо воскликнула она, - я  ни  за  что  не
хочу быть современной! Я считаю, что современные  молодые  девушки  ужасно
вульгарны, а ты? Нет, нисколько я не современная. Если ты скажешь еще раз,
будто я современная, я заплачу.
   Она была так огорчена, что губы у нее дрожали. Джон поспешил разуверить
ее.
   - Я сказал это нарочно, просто подразнить тебя.
   - Я бы не протестовала, если бы  это  была  правда,  -  продолжала  она
настаивать, - но это не так. Я очень наивна и совсем  еще  девочка.  Я  не
курю, не пью, ничего не читаю, кроме поэзии. Я почти  не  знаю  математики
или химии. И одеваюсь я очень просто: в сущности,  я  никак  не  одеваюсь.
По-моему, "современная" ко  мне  меньше  всего  подходит.  Я  считаю,  что
девушки должны в юности вести здоровый образ жизни.
   - Я тоже так считаю, - горячо поддержал ее Джон.
   Кисмин опять повеселела. Она улыбнулась ему,  и  из  уголка  одного  ее
синего глаза выкатилась запоздалая слезинка.
   - Ты мне нравишься, - шепнула она доверчиво. - Ты собираешься проводить
все время с Перси, пока ты здесь, или мне ты тоже будешь уделять  немножко
внимания? Только подумай - ведь я абсолютно нетронутая почва. В  меня  еще
ни один мальчик не влюблялся. Мне даже никогда и не разрешали  видеться  с
мальчиками наедине - только  при  Перси.  Я  нарочно  забралась  сюда  так
далеко, чтобы нечаянно встретить тебя одного, без старших.
   Глубоко польщенный, Джон встал и поклонился, низко, от пояса,  как  его
учили на уроках танцев в Гадесе.
   - А теперь пойдем, - ласково сказала Кисмин. - Мне надо  в  одиннадцать
быть у мамы. Ты даже не попросил разрешения  меня  поцеловать.  Я  думала,
теперь мальчики всегда целуют девочек.
   Джон горделиво выпрямился.
   - Может быть, некоторые так и поступают, но только не  я.  Девочки  так
себя не ведут - у нас в Гадесе.
   И они пошли рядышком к дому.



   6

   Джон стоял напротив мистера Брэддока Вашингтона и разглядывал  его  при
ярком  солнечном  свете.  Это  был  сорокалетний   мужчина   с   надменным
неподвижным лицом, умными глазами и крепкой  фигурой.  По  утрам  от  него
пахло лошадьми - отличными лошадьми. В руке он  держал  простую  березовую
трость с рукоятью из одного крупного опала. Они с Перси  показывали  Джону
поместье.
   - Вот здесь живут рабы. - Мистер Брэддок указал  тростью  на  мраморную
крытую аркаду в изящном готическом стиле, которая тянулась  слева  от  них
вдоль склона. - В молодости я пережил период нелепого  идеализма,  который
отвлек меня на время от деловой стороны жизни. В тот  период  они  жили  в
роскоши. Я, например, снабдил каждую семью кафельной ванной.
   - Вероятно, они держали в ваннах  уголь?  -  отважился  вставить  Джон,
заискивающе засмеявшись.  -  Мистер  Шнлицер-Мэрфи  рассказывал  мне,  что
однажды он...
   - Полагаю, что мнения мистера Шнлицера-Мэрфи не  представляют  большого
интереса, - прервал его Брэддок Вашингтон ледяным тоном.  -  Мои  рабы  не
держали там уголь. Им было приказано принимать ванну каждый  день,  и  они
повиновались. Если бы они этого не делали, я мог бы назначить  шампунь  из
серной кислоты. Я отменил ванны по совсем иной причине.  Несколько  негров
простудились и умерли. Для некоторых рас вода вредна - она годится для них
только как напиток.
   Джон засмеялся, а потом решил рассудительно кивнуть в знак согласия.  В
присутствии Брэддока Вашингтона ему становилось не по себе.
   - Все эти негры - потомки тех, кого мой отец привез с собой  на  Север.
Теперь их около двухсот пятидесяти. Вы замечаете, они так долго жили вдали
от мира, что их первоначальный диалект превратился в  почти  неразборчивый
особый язык. Нескольких из них мы с детства обучали  английскому  -  моего
секретаря и еще кое-кого из домашних слуг. А это площадка  для  гольфа,  -
продолжал он, когда они  ступили  на  бархатистую  траву.  -  Как  видите,
идеальный луг - никаких неровностей, выбоин, помех.
   Он любезно улыбнулся Джону.
   - Много народу в клетке, отец? - спросил вдруг Перси.
   Брэддок Вашингтон споткнулся и непроизвольно выбранился.
   - На одного меньше, чем нужно, - хмуро сказал он и потом добавил:  -  У
нас были кое-какие неприятности.
   - Мама мне говорила, - подхватил Перси, - что итальянский учитель...
   - Роковая ошибка, - недовольно отозвался Брэддок Вашингтон. -  Конечно,
вполне вероятно, что нам удастся схватить его. Возможно, он погиб  в  лесу
или свалился с утеса. И потом всегда есть шанс, что если он и выбрался, то
россказням никто не поверит. Как бы то ни было, мною наняты двадцать  пять
человек, которые ищут его в ближайших городах.
   - И безуспешно?
   - Нет, не совсем. Четырнадцать из них доложили моему агенту, что каждый
убил по человеку с соответствующими приметами, но, может быть, они  просто
погнались за наградой...
   Он замолчал. Они дошли до  большой,  размером  с  карусель,  впадины  в
земле, покрытой крепкой железной решеткой. Брэддок Вашингтон поманил Джона
и показал тростью на решетку. Джон шагнул к краю и глянул вниз. Тотчас  же
его оглушили раздавшиеся снизу крики:
   - Милости просим в ад!
   - Привет, паренек, как там у вас дышится?
   - Эй! Киньте сюда веревку!
   - Нет ли у тебя завалящего пончика, приятель, или  парочки  подержанных
сандвичей?
   - Слушай, братец, столкни-ка сюда того парня  рядом  с  тобой,  увидишь
фокус: был - и нет!
   - Набей ему за меня морду, ладно?
   В яме было темно,  и  Джон  не  мог  ничего  разглядеть,  но,  судя  по
вульгарному оптимизму и грубой энергичности голосов  и  высказываний,  там
находились типичные темпераментные американцы. Мистер  Вашингтон  протянул
трость, дотронулся до кнопки в траве, и сцена внизу озарилась светом.
   - Это все предприимчивые  конкистадоры,  имевшие  несчастье  обнаружить
наше Эльдорадо, - заметил он.
   Под ногами у них  разверзлась  громадная  яма,  имевшая  форму  чаши  с
крутыми стенками, видимо, из полированного стекла; на слегка вогнутом  дне
стояли человек двадцать пять в полугражданском, полувоенном - авиаторы. Их
лица, обращенные вверх  с  выражением  гнева,  злобы,  отчаяния,  циничной
насмешки, обросли длинной щетиной.
   За исключением нескольких человек,  которые  явно  осунулись,  все  они
выглядели сытыми и здоровыми.
   Брэддок Вашингтон придвинул к краю ямы садовый стул и сел.
   - Как поживаете, ребятки? - спросил он добродушно.
   В воздухе повис хор проклятий, к нему  присоединились  все,  кроме  тех
немногих, которые  были  слишком  удручены.  Брэддок  Вашингтон  слушал  с
совершенно невозмутимым видом. Когда затихли  последние  крики,  он  снова
заговорил:
   - Придумали вы для себя выход из создавшегося положения?
   Раздались возгласы:
   - Мы остаемся тут навсегда, нам тут понравилось!
   - Подымайте нас наверх, мы уж найдем выход!
   Брэддок Вашингтон дождался, когда в  яме  опять  угомонились,  и  тогда
продолжал:
   - Я уже объяснял вам. Мне вы здесь не нужны. Я бы предпочел  никогда  с
вами  не  встречаться.  Вы  попались  исключительно   из-за   собственного
любопытства, и как только вы предложите выход, который не повредит  мне  и
моим интересам, я  с  удовольствием  его  рассмотрю.  Но  если  вы  будете
заниматься только подкопами - да, да, мне известно, что  вы  принялись  за
новый, - вы далеко не уйдете. Вам не  так  уж  тяжко  приходится,  как  вы
изображаете, и все ваши вопли  о  близких,  оставленных  дома,  ничего  не
стоят. Если бы вы были из тех, кто тоскует о близких, то вы  бы  не  стали
авиаторами.
   Высокий человек отделился от остальных и поднял руку,  требуя  внимания
от властителя.
   - Разрешите задать вам несколько вопросов! - крикнул он. -  Вы  делаете
вид, что вы человек справедливый.
   - Какой абсурд! Как может человек в моем положении быть справедливым по
отношению к вам? С таким же  успехом  можно  требовать  справедливости  от
голодного по отношению к бифштексу.
   При этом циничном ответе лица у двадцати  пяти  бифштексов  вытянулись,
однако высокий продолжал:
   - Пусть так! Мы уже  спорили  на  эту  тему.  Вы  не  филантроп,  и  вы
несправедливы, но в конце концов вы человек, по крайней мере считаете себя
человеком, неужели вы не  способны  представить  себя  на  нашем  месте  и
понять, как... как...
   - Что именно? - холодно спросил Вашингтон.
   - ...как бесполезно...
   - Только не с моей точки зрения.
   - Ну... как жестоко...
   - Это уже  обсуждалось.  Жестокость  не  в  счет,  когда  речь  идет  о
самосохранении. Вы люди военные, вам это известно.  Придумайте  что-нибудь
еще.
   - Ну... как бессмысленно.
   - Допускаю. Но у меня нет выбора. Я предлагал любого из вас или всех  -
дело ваше - безболезненно лишить жизни. Я предлагал  похитить  ваших  жен,
возлюбленных, детей и матерей и доставить сюда. Я расширю  вам  помещение,
буду кормить и одевать вас до конца  жизни.  Если  бы  существовал  способ
вызвать непроходящую амнезию, я приказал  бы  вас  всех  прооперировать  и
немедленно выпустил бы за пределы моих владений. Но больше мне  ничего  не
приходит на ум.
   - А если поверить нам, что мы на вас  не  донесем?  -  раздался  чей-то
голос.
   - За кого вы меня принимаете? - с  презрением  отозвался  Вашингтон.  -
Одного из вас я выпустил, чтобы он учил мою дочь  итальянскому  языку.  На
прошлой неделе он сбежал.
   Из двадцати пяти глоток  вырвался  дикий  вопль  восторга,  и  началось
адское ликование. Пленники плясали, стучали каблуками, кричали "ура", пели
на тирольский манер, боролись друг с другом, как  исступленные.  Они  даже
взбегали вверх по стеклянным стенкам, насколько могли, и съезжали вниз  на
своих природных подушках. Высокий человек затянул  песню,  все  подхватили
ее:

   Мы кайзера повесим
   На яблоне гнилой...

   Брэддок Вашингтон ждал в загадочном молчании, когда они кончат.
   - Вот видите,  -  заметил  он,  как  только  смог  опять  завладеть  их
вниманием, - я не желаю вам зла. Мне приятно смотреть, как вы  веселитесь.
Поэтому я и не рассказал вам всего до конца. Беглец... как там его  звали?
Кричикелло убит - мои агенты стреляли в него четырнадцать раз.
   Не догадываясь,  что  агенты  стреляли  а  четырнадцать  разных  людей,
пленники сразу приуныли, буйная радость прекратилась.
   - Но все-таки он пытался  убежать!  -  с  некоторым  гневом  воскликнул
Вашингтон. - Неужели после этого  я,  по-вашему,  рискну  еще  кого-нибудь
выпустить?
   Снова послышались возгласы:
   - Давайте, рискните!
   - А ваша дочка не хочет выучить китайский?
   - Эй, я тоже говорю по-итальянски! Моя мать эмигрировала из Италии.
   - А нью-йоркский ей не подходит?
   - Если она та куколка с синими глазищами, я берусь научить ее  кое-чему
поинтереснее итальянского!
   - А я знаю ирландские песни!
   Мистер Вашингтон неожиданно протянул трость и нажал кнопку, сцена внизу
померкла, и осталась только огромная пасть с черными зубьями решетки.
   - Эй! - послышался снизу одинокий голос. - Что же вы,  благословите  на
прощанье!
   Но мистер Вашингтон, а за ним мальчики уже шагали к девятой лунке поля,
как будто оставшаяся позади яма с ее содержимым была всего лишь помехой на
поле, которую они с легкостью и победоносно преодолели.



   7

   Июль под сенью алмазной горы был месяцем  прохладных  ночей  и  сияющих
дней. Джон и  Кисмин  были  влюблены.  Он  не  подозревал,  что  крошечный
золоченый футбольный мяч с надписью: "За бога, за родину и за  св.Мидаса",
который он ей подарил, на, платиновой цепочке покоится у нее на груди.  Но
именно так оно и было. А она, в свой черед, не знала, что большой  сапфир,
выскользнувший из ее волос, Джон бережно спрятал  в  коробочку  с  другими
сокровищами.
   Как-то к вечеру, когда  в  музыкальной  комнате,  обитой  горностаевыми
шкурками в рубинах, стояла тишина, они провели там целый час. Он  взял  ее
за руку, а она взглянула на него так, что он прошептал:
   - Кисмин...
   Она потянулась к нему, но остановилась.
   - Что? - спросила она тихонько. Ей хотелось  удостовериться,  правильно
ли она его поняла.
   Оба никогда еще не целовались, но через час это уже ни имело значения.
   День кончился. А ночью, когда с высокой башни слетали  последние  звуки
музыки, оба лежали без сна, чувствуя себя счастливыми и  вспоминая  каждую
минуту этого дня. Они решили как можно скорее пожениться.



   8

   Ежедневно мистер Вашингтон и оба юноши ловили  рыбу,  или  охотились  в
гуще лесов, либо играли в гольф на сонной площадке,  и  Джон  дипломатично
позволял хозяину выигрывать, либо плавали в прохладе горного  озера.  Джон
находил, что мистер Вашингтон - личность весьма деспотичная и его  начисто
не интересуют ничьи мнения и мысли, кроме  собственных.  Миссис  Вашингтон
держалась неизменно отчужденно и замкнуто. Она была откровенно  равнодушна
к своим дочерям и целиком поглощена сыном Перси, с которым вела за  обедом
нескончаемые беседы на быстром испанском языке.
   Старшая дочь, Жасмин, внешне очень напоминала Кисмин, с  той  разницей,
что у нее были  большие  руки  и  большие,  чуточку  кривоватые  ноги.  Но
характером она была совсем иной, больше всего любила книги, где речь шла о
бедных девочках, которые вели хозяйство и заботились о своих вдовых отцах.
Джон узнал от Кисмин, что Жасмин никак не могла оправиться от потрясения и
разочарования, испытанных при вести об окончании мировой войны: как раз  в
это время она собралась ехать в Европу в качестве  эксперта  по  войсковым
лавкам. Она даже совсем было зачахла, так что ее отец предпринял шаги  для
того, чтобы спровоцировать  какую-то  новую  войну;  однако  Жасмин  потом
увидела фотографии раненых, и это отбило у нее всякий интерес к войне.  Но
Перси и Кисмин унаследовали от  отца  высокомерие  во  всем  его  жестоком
великолепии.  Каждую  их  мысль  пронизывал  здоровый  и  последовательный
эгоизм.
   Джон был очарован волшебством замка и долины.  Брэддок  Вашингтон,  как
рассказал    Перси,    приказал    похитить    садовника,     архитектора,
художника-декоратора  и  французского   поэта-декадента,   оставшегося   в
наследство от прошлого века. В их распоряжение  Брэддок  предоставил  всех
своих негров, пообещал обеспечить  любыми  материалами,  существующими  на
земле, и приказал разрабатывать все идеи, какие придут в голову.  Но  один
за другим они  обнаружили  свою  несостоятельность.  Поэт-декадент  тотчас
принялся оплакивать разлуку с весенними  бульварами,  произносил  туманные
фразы насчет пряностей, обезьян и слоновой кости, но никакой  практической
пользы извлечь из этого было нельзя. Художник-декоратор желал  создать  из
долины серию трюков и сенсационных эффектов, что Вашингтонам,  несомненно,
очень скоро бы наскучило. Что же касается архитектора и садовника, то  они
мыслили одними шаблонами: это они сделают похожим на это, а то  -  похожим
на то.
   Но они по крайней мере сами разрешили проблему, как с  ними  поступить:
как-то утром они все сошли с ума после того, как проспорили ночь  напролет
о том, где разместить фонтан. И теперь благополучно пребывали в  лечебнице
для умалишенных в Уэстпорте, штат Коннектикут.
   - Но кто же тогда проектировал, - с любопытством спросил Джон,  -  ваши
чудесные гостиные, холлы, коридоры и ванные?
   - Видишь ли, - ответил Перси, - стыдно сказать, но это сделал один  тип
из   кино.   Он   оказался   единственным,   кто   привык    расп