дая из окна. Нью-йоркские "общество"
и художественный  мир  существовали  еще  порознь,  Эллен  Маккей  еще  не
сделалась женой Ирвинга Берлина. Многие из персонажей Питера Арно остались
бы непонятными нью-йоркцам 1920 года, и дух столичной жизни не находил для
себя никакой трибуны, если не считать колонку, которую вел Ф.П.А.
   И  вот  на  короткий  миг  разрозненные  приметы   нью-йоркской   жизни
соединились; все заговорили о "молодом поколении". Пятидесятилетние  могли
по-прежнему воображать, что существует  четыреста  избранных  семейств,  и
Максуэллу Боденхайму никто не мешал думать, что есть богема с  ее  культом
святого искусства. А на самом деле  все,  что  было  в  Нью-Йорке  яркого,
веселого, жизненного, начало тянуться одно к другому, и впервые заявило  о
себе общество, поинтереснее того, что собиралось на званых обедах у Эмилии
Пост. Говорили, что это новое общество только и создало, что  вечеринки  с
коктейлями, но оно еще и придало  блеск  разговорам  в  домах  богачей  на
Парк-авеню, и образованный европеец наконец-то мог надеяться, что  поездка
в Нью-Йорк окажется все-таки  приятнее,  чем  переход  золотоискателей  по
австралийским степям, пусть и разбитым под улицы и площади.
   И  на  короткий  миг  -  уже  следующего  оказалось  достаточно,  чтобы
убедиться в моей непригодности для такой  роли,  -  я,  зная  о  Нью-Йорке
меньше,  чем  любой  репортер,  покрутившийся  в  газете  с   полгода,   и
представляя нью-йоркское общество хуже любого из тех непристроенных юнцов,
что околачиваются в бальном зале отеля "Риц", вдруг сделался мало  сказать
выразителем эпохи, но еще и ее типичным порождением. Я -  впрочем,  теперь
надо было говорить "мы", - так вот, мы плохо себе представляли, чего  ждет
от нас Нью-Йорк, и чувствовали себя сбитыми с толку. С той  поры,  как  мы
окунулись в столичный быт, прошло всего несколько месяцев, однако  мы  уже
едва ли смогли бы сказать, кто мы такие, и не имели ни малейшего понятия о
том, что с нами происходит. Нам приходило в голову окунуться в  фонтан  на
площади, и этого - да и любой  перепалки  с  блюстителями  закона  -  было
достаточно, чтобы попасть в  газетную  хронику,  причем  приводились  наши
мнения о вещах, относительно которых мы не  знали  ровным  счетом  ничего.
Писали  о  наших  "связях",   а   всего   и   набралось   бы   с   десяток
приятелей-холостяков из былых однокашников да несколько новых знакомых  из
литературной среды; помню одно неуютное рождество, когда никого из  друзей
не было в городе  и  нам  оказалось  решительно  некуда  пойти.  Центр,  к
которому мы могли бы прибиться,  не  находился,  и  тогда  мы  сами  стали
небольшим центром и понемногу сумели приспособить свою неуживчивую  натуру
к распорядку тогдашнего Нью-Йорка. Точнее сказать, Нью-Йорк забыл о нас  и
позволил нам существовать.
   Я здесь рассказываю не о том, как менялся  сам  город,  а  о  том,  как
менялось отношение к городу пишущего эти строки. Из  сумятицы  впечатлений
1920 года  удержалось  в  памяти,  как  жаркой  летней  ночью  я  ехал  по
опустевшей  Пятой  авеню,  взгромоздясь  на  крышу  такси,  как  вместе  с
мечтательницей Кэй Лорел и Джорджем Джином Нэтэном завтракал в  прохладном
японском саду в "Рице", как  писал  ночи  напролет,  как  переплачивал  за
плохонькие  квартирки,  как  покупал   великолепно   выглядевшие   машины,
разваливающиеся на ходу.  Был  принят  сухой  закон,  и  появились  первые
подпольные кабачки; плавная походка вышла из моды; потанцевать лучше всего
можно было в "Монмартре", где еще издали бросались в глаза светлые  волосы
Лилиан Тэшмен, порхающей  по  залу  среди  подвыпивших  студентов.  Самыми
популярными  пьесами  были  "Деклассированная"  и  "Любовь  возвышенная  и
земная", а в "Полуночных шалостях" рядом с вами танцевала Мэрион Дэвис,  и
Мэри Хэй, живая, как ртуть, пела с хористками. Нам казалось, что  все  это
течет мимо нас; быть может, таким же -  чуждым  -  кажется  все  вокруг  и
каждому человеку. Мы чувствовали себя словно дети,  попавшие  в  огромный,
ярко освещенный, еще не обследованный сарай. Когда нас приглашали в студию
Гриффита на Лонг-Айленде, мы начинали дрожать  при  виде  лиц,  таких  нам
знакомых по "Рождению нации"; позднее я понял,  что  в  мире  развлечений,
которые поставлял всей стране Нью-Йорк, большей частью обитали и трудились
люди одинокие и совсем не такие уж веселые. Актеры кино  походили  на  нас
тем, что тоже жили в Нью-Йорке и не становились частью его. Их жизнь  сама
по себе была довольно бессмысленной и лишенной центра; когда я первый  раз
разговаривал с Дороти Гиш, меня не покидало ощущение, что мы стоим  вдвоем
на Северном полюсе и идет снег. С  той  поры  люди  кино  нашли  для  себя
собственный дом, но не Нью-Йорку было суждено им стать.
   Иногда мы со скуки начинали воспринимать  свой  город  извращенно,  как
герои Гюисманса. Днем в одиночестве мы сидели по своим квартирам и  жевали
сандвичи с оливками, запивая их виски "Бушмилл" - подарком Зои  Аткинс,  а
затем устремлялись в наш наново околдованный город,  странными  подъездами
попадали в странные квартиры и метались от адреса к адресу на такси сквозь
теплую ночь. Наконец-то Нью-Йорк и мы были нечто единое, мы тащили его  за
собой, в какую бы  дверь  ни  вошли.  Даже  и  теперь,  когда  я  вхожу  к
кому-нибудь, нередко мне кажется, что я уже бывал  здесь,  а  может  быть,
этажом выше или ниже - только вот когда это было? Возможно, в  тот  вечер,
когда я смотрел в театре "Скандалы" и вздумал раздеться? Или  в  ту  ночь,
когда (как, к моему изумлению, сообщила утренняя газета) "Фицджеральд сбил
с ног полицейского по эту сторону рая"?  Я  не  умею  восстанавливать  ход
событий по запомнившимся фрагментам, и напрасно я пытался дознаться, каким
же образом дело, происходящее в Уэбстер-холле,  приняло  подобный  оборот.
Наконец, от этого времени я сохранил в памяти  одну  поездку  на  такси  к
концу дня, когда  небо  над  высокими  зданиями  переливалось  розовыми  и
лиловыми тонами. Я ехал и распевал во все горло, потому что  у  меня  было
все, чего я хотел, и я знал, что таким счастливым я  уже  Польше  не  буду
никогда.
   В Нью-Йорке наше положение было  достаточно  шатким,  и  вот  наглядное
свидетельство: когда настало время родиться нашей  дочери,  мы  на  всякий
случай предпочли уехать на родину, в Сент-Пол, - нам  не  хотелось,  чтобы
ребенок появился на свет среди всего этого блеска и  одиночества.  Но  год
спустя мы вернулись и принялись делать все то же самое снова и снова, хотя
не находили в этом  прежнего  удовольствия.  Мы  успели  многое  изведать,
сохранив при этом наивность чуть ли не идиллическую, так как  предпочитали
быть наблюдаемыми, а не наблюдателями. Наивность, впрочем, не самоцель, и,
по мере того как, сами того не желая, мы мужали, Нью-Йорк стал открываться
нам во всех своих проявлениях, а мы пытались удержать некоторые из них для
себя - таких, какими мы неизбежно станем.
   Мы взялись за это слишком поздно - а может быть, слишком рано. Для  нас
город  всегда  был  связан  с  вакхическими   радостями,   скромными   или
безудержными. Жить дисциплинированно  мы  умели  лишь  по  возвращении  на
Лонг-Айленд, да и то не всякий раз. Ничто не побуждало нас  делать  городу
какие-то уступки. Первый из моих символов  Нью-Йорка  теперь  стал  только
воспоминанием, ибо я уже знал, что успех и  неуспех  лишь  в  тебе  самом;
второй - утратил притягательность: из тех  актрис,  которым  я  поклонялся
издали в 1913 году, две успели уже пообедать у нас. И  я  ощущал  какой-то
страх, видя, что вот-вот исчезнет и третий символ, - темп городской  жизни
все убыстрялся, что уж было думать о  том  покое,  что  царил  в  квартире
Кролика. И сам Кролик был женатым человеком, а вскоре должен был  стать  и
отцом. Другие друзья разъехались по Европе,  о  вчерашних  служителях  муз
теперь говорили как о младших сыновьях семейств, чьи  дома  были  не  чета
нашему ни по размерам, ни по социальному статусу. Да и мы к этому  времени
"перезнакомились со всеми", то есть с  большинством  из  тех,  кого  Ральф
Бартон, когда он рисовал публику на премьере, поместил бы в  первых  рядах
партера.
   Но теперь мы уже мало что и значили. Эмансипированная девица, о которой
я писал в своих первых книгах и которой был обязан своей популярностью,  к
1923 году вышла из моды - во всяком случае, здесь,  на  Востоке.  Я  решил
ошеломить Бродвей и написал пьесу, но Бродвей выслал  своих  лазутчиков  в
Атлантик-Сити, где ее для пробы поставили,  и  убил  эту  идею  на  корню.
Выходило, что в данный момент городу и мне нечего предложить друг другу. И
я решил забрать с собой атмосферу Лонг-Айленда,  такую  мне  привычную,  и
воссоздать ее под незнакомыми мне небесами.
   Прошло три года, прежде чем мы опять увидели Нью-Йорк. Пароход медленно
шел вверх по реке, и в ранних сумерках на нас обрушивался  город  -  белый
глетчер южного Манхэттена, как пролет воздушного моста, а выше, за ним,  -
вся громада Нью-Йорка, чудо пенистого света, зацепившегося за  звезды.  На
палубе грянул оркестр, но на фоне такого величия марш звучал пошловато.  И
в ту минуту я осознал навсегда, что Нью-Йорк - это мой дом, как бы часто я
его ни покидал.
   Ритм городской жизни  резко  переменился.  Неуверенность,  свойственную
Нью-Йорку в 1920 году, поглотила всеобщая погоня за деньгами, многие  наши
друзья разбогатели. Но спешка в Нью-Йорке 1927 года граничила с истерикой.
Приемы стали многолюднее - вечера у Конде  Нэста  могли  бы  поспорить  со
сказочными балами 90-х годов; темп убыстрялся, по части выбора развлечений
мы теперь превзошли и Париж, спектакли стали смелее, здания - выше,  нравы
- вольнее, спиртное - дешевле,  только  все  эти  достижения  не  вызывали
особого восторга. Молодые  быстро  изнашивались  -  в  двадцать  один  год
человек успевал ожесточиться и на все махнуть рукой, и из целого поколения
один лишь Питер Арно сумел сделать что-то новое и интересное; похоже, он и
его студия сказали все, что требовалось сказать о Нью-Йорке времен бума, -
все то, чего не  мог  сказать  джаз.  Многие  из  тех,  кого  трудно  было
причислить к алкоголикам, напивались по крайней мере  через  вечер;  нервы
были истрепаны чуть ли не у всех.  Компании  и  составлялись  по  сходству
комплексов, а похмелье стало столь же неотъемлемой принадлежностью  суток,
как  сиеста  у  испанцев.  Мои  друзья,  как  правило,   пили   лишнее   и
соответствовали духу времени тем полнее, чем  больше  пили.  Все  делалось
само собой, и сознательные усилия не имели  никакой  ценности;  было  даже
изобретено презрительное словцо для обозначения тех,  кто  чего-то  упорно
добивался, - их называли делягами. И я оказался литературным делягой.
   Мы поселились в нескольких часах  езды  от  Нью-Йорка,  и,  приезжая  в
город, я всякий раз становился  участником  каких-то  запутанных  событий,
выматывавших меня до предела, пока через  два-три  дня,  обессилев,  я  не
садился в поезд, отправляющийся в Делавэр. Целые районы  источали  отраву,
но по-прежнему ощущение совершенного покоя приходило ко мне, когда я  ехал
в  темноте  через  Центральный  парк  к  югу,  туда,  где  сквозь   листву
пробивается свет огней Пятьдесят девятой улицы. И тогда ко мне возвращался
мой далекий город, окутанный тайной и манящий надеждой. Но эта  минута  не
длилась; как рабочему судьба жить во чреве города,  так  мне  была  судьба
обитать в его помрачившемся мозгу.
   Зато в спиртном недостатка не было - от роскошных баров, чьи  рекламные
объявления помещались в студенческих журналах Йеля и Принстона, до пивных,
где за простоватым весельем на немецкий  манер  проглядывал  жестокий  лик
преступного мира, и до еще более страшных, еще  более  зловещих  местечек,
где вас в упор рассматривали какие-то типы  с  каменными  физиономиями,  и
радушия уже не было и в помине, и только  ощущение  животной  враждебности
оставалось у вас в памяти, отравляя вам весь следующий день. В 1920 году я
жестоко шокировал некоего молодого бизнесмена,  предложив  ему  выпить  по
коктейлю перед обедом. Теперь, в 1929-м,  спиртное  нашлось  бы  в  каждой
второй конторе делового района, а в каждом втором  из  его  высоких  домов
отыскался бы свой подпольный кабак.
   Эти кабаки да еще Парк-авеню все больше становились  центром  интересов
Нью-Йорка. За десятилетие  либо  сошли  со  сцены,  либо  лишились  своего
особого смысла и Гринич-Вилледж, и Вашингтон-сквер, и Мэррей-Хилл, и Пятая
авеню с ее роскошными особняками. Город заплыл жиром, отрастил себе брюхо,
отупел  от  развлечений  и  на  сообщение  о  строительстве  какого-нибудь
сверхсовременного сверхнебоскреба отзывался только вялым "В самом  деле?".
Мой парикмахер ушел на покой, заработав биржевой игрой  полмиллиона,  а  в
ресторане я чувствовал, что метрдотель, который усаживает меня  за  столик
или просто  провожает  холодным  взглядом,  куда  богаче,  чем  я.  Ничего
приятного в этом не было, и я снова ощутил  усталость  от  Нью-Йорка  и  с
удовольствием ступил на палубу лайнера, где мы весело  проводили  время  у
стойки, по пути к злачным местам Франции.
   - Ну, что новенького в Нью-Йорке?
   - Акции повышаются. Грудной младенец убил гангстера.
   - И все?
   - Все. Да, еще радио орет на улицах.
   Когда-то я думал, что в жизни американцев второго акта  не  бывает,  но
для Нью-Йорка времен бума второй акт все-таки наступил. Мы  путешествовали
по Северной Африке, когда что-то с грохотом обрушилось - что-то  настолько
громадное, что отзвуки падения донеслись и через  океан,  достигнув  самых
глухих уголков пустыни.
   - Что случилось?
   - Вы слышали?
   - Да ничего.
   - Может, надо бы вернуться туда и посмотреть самим?
   - Да нет, нет. Ничего не случилось.
   Еще два года минуло, и в темный осенний день  Нью-Йорк  опять  предстал
перед нами. Таможенники были непривычно вежливы; сняв шляпу и  почтительно
склонив голову, я принялся бродить среди гулких развалин. Несколько юнцов,
попавшихся, словно привидения, мне навстречу, все  еще  притворялись,  что
они живы, но слишком уж напряженно звучали их голоса, слишком пылали щеки,
чтобы не почувствовать бездарности  этого  маскарада.  Последним  обломком
карнавальной эпохи были вечеринки с коктейлями, но и они лишились  смысла,
и звучали  на  них  лишь  стоны  раненых  и  вопли  корчащихся  в  агонии:
"Пристрелите меня! Господа, да пристрелите же меня!" Или:  "А  вы  знаете?
Акции "Юнайтед стейтс стил" упали еще на три пункта". Мой парикмахер опять
брил  клиентов  в  своей  мастерской,  а  метрдотели  снова   с   отменной
вежливостью  приветствовали  посетителей,  если  только  находилось,  кого
приветствовать. Над руинами, одинокая и загадочная, точно сфинкс, высилась
громада Эмпайр стейт билдинг, и как прежде я имел  обыкновение  забираться
на крышу "Плаза", чтобы на прощание окинуть взглядом  великолепный  город,
не кончающийся и на горизонте, так теперь я поднялся на крышу этой башни -
самой последней и самой величественной. И здесь я  все  понял,  здесь  все
получило свое объяснение; я постиг главную слабость города; я ясно  увидел
этот ящик Пандоры.  Нью-йоркский  житель  в  своем  тщеславном  ослеплении
забирался  сюда  и,  содрогаясь,  открывал  для  себя  то,  о  чем  и   не
догадывался: вопреки его ожиданиям город небеспределен,  за  нескончаемыми
каньонами _есть своя последняя черта_. С высочайшей  в  городе  точки  ему
впервые стало видно, что за пригородами повсюду  начинается  незастроенная
земля, что к последним зданиям подступают зеленые  и  голубые  просторы  и
бесконечны только они. А едва он с ужасом осознал, что Нью-Йорк,  в  конце
концов, лишь город,  а  не  вселенная,  вся  та  блистательная  постройка,
которую создало его воображение,  с  треском  рухнула  наземь.  Вот  какой
обманчивый дар принес Элфред Э.Смит своим согражданам.
   И здесь я расстаюсь с моим невозвратным городом. Открывшийся  с  парома
ранним утром, он больше не нашептывает мне о невиданном  успехе  и  вечной
юности. Хватившим лишку мамашам, которые резвятся в его  опустевших  кафе,
не вызвать у меня того чувства непреходящей красоты,  какое  в  1914  году
вызывали девушки, витавшие в моем воображении.  А  Кролик,  сосредоточенно
шагающий по  тротуару  с  тростью  в  руке,  чтобы  поскорее  скрыться  от
карнавала в своем уединении, теперь увлекся коммуной и негодует по  поводу
положения фабричных рабочих Юга и фермеров Запада, чьи  голоса  пятнадцать
лет назад никогда не проникли бы за стены его рабочей комнаты.
   Все уходит, остается только память. Но иногда я живо представляю  себе,
как разверну в 1945 году свежий выпуск "Дейли ньюс" и с  интересом  прочту
такое:
   "В пятьдесят лет запсиховал в Нью-Йорке.
   Фицджеральд обставил здесь  несколько  гнездышек  любви  (из  показаний
прелестной Крошки).
   Пристрелен возмущенным бандитом".
   Что ж, возможно, мне предстоит когда-нибудь вернуться и пережить в этом
городе что-то новое, о чем я пока только читал. Но сейчас я  могу  лишь  с
грустью признать, что прекрасный мираж, с которым я жил, растаял. Вернись,
о, вернись, мой образ, сверкающий и белый!

   Июль 1932



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Трудный больной

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - О.Сорока.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   - Пустите бут... о го-осподи!  Отдайте  сию  минуту!  Не  смейте  опять
напиваться! Да ну же - отдайте бутылку. Я ведь вам сказала: ночь продежурю
и буду давать понемногу. Отдайте. Если будете так продолжать, в  каком  же
виде вы поедете. Ну дайте - пусть у меня будет - я половину в ней оставлю.
Пу-сти-те. Вы слышали, что доктор Картер говорил. Ночью я  буду  дежурить,
давать из нее понемногу, наливать из нее порциями... Да ну же... Я сказала
ведь вам... Я устала, не могу драться с вами весь вечер... Что ж, пейте  и
упейтесь до смерти, как идиот.
   - Пива хотите? - спросил он.
   - Не хочу я никакого пива. О  господи,  опять  мне  любоваться  на  вас
пьяного.
   - А ночью я кока-колу буду пить, - сообщил он.
   Девушка присела на кровать, тяжело перевела дух.
   - Но какими-то доводами вас можно пронять?
   - Только не вашими. Не мешайте - пролиться может.
   "Не мое, совсем не мое это дело вытрезвлять его",  -  подумала  она.  И
снова борьба за бутылку, но на этот раз он уступил, посидел  отвернувшись,
уронив голову в ладони, - опять дернулся к спиртному.
   - Только дотроньтесь, я  ее  брошу  и  разобью,  -  быстро  проговорила
медсестра. - Вот увидите - в ванной, об кафельный пол.
   - И я наступлю на осколок, или сами наступите.
   - Так не рвите из рук - о-ох, вы ж обещали...
   Она  вдруг  разжала  пальцы,  и  бутылка  скользнула  из  руки  гладкой
торпедой, мелькнув красным и черным и надписью:  "СЭР  ГАЛАХАД,  ОЧИЩЕННЫЙ
ЛУИСВИЛЛСКИЙ ДЖИН". Перехватив за горлышко, он швырнул бутылку в  открытую
дверь ванной. Она разбилась вдребезги, и  на  время  наступила  тишина,  и
девушка раскрыла "Унесенные ветром", где обо всем таком красивом  и  давно
ушедшем. Но ее тревожило, а вдруг он пойдет босой в ванную и порежет ногу,
и она то и дело отрывалась от книги, поднимала на него глаза. Спать  очень
хочется... Теперь он заплакал и сделался похож на того старого  еврея,  за
которым она ходила тогда в Калифорнии; тому часто надо было в ванную. А  с
этим, с алкоголиком, сплошная мука. Но, видно, что-то мне в нем  нравится,
подумала она.
   Подстегнув себя: "Работай!" - она  встала,  заставила  дверь  в  ванную
стулом. Ко сну клонило потому, что  больной  поднял  ее  рано,  послал  за
газетой с отчетом о матче Йель  -  Дармут,  и  за  весь  день  не  удалось
отлучиться домой. Перед вечером к  нему  приехала  родственница,  пришлось
пережидать визит в х