о они
верят моим советам и моему  отношению  к  жизни.  Даже  у  скучнейшего  из
поставщиков банальностей  и  у  циничнейшего  из  Распутиных  должна  быть
какая-то индивидуальность, раз они способны  влиять  на  судьбы  множества
людей; а если так, нужно было понять, почему и в чем я изменился и где  та
пробоина, через которую неприметно для меня  все  это  время  утекало  мое
жизнелюбие, мои силы.
   Однажды мучительной  ночью,  дойдя  до  отчаяния,  я  побросал  вещи  в
небольшой чемодан и уехал за тысячу миль, чтобы во всем этом  разобраться.
Я снял дешевую комнату в скучном городке, где не знал ни души, и весь свой
наличный капитал вложил в мясные консервы, печенье  и  яблоки.  Только  не
воображайте, будто, меняя сравнительно изобильную жизнь на более или менее
аскетическую, я приступил к каким-то Великим Исканиям;  просто  мне  нужен
был полный покой,  чтобы  выяснить,  каким  образом  у  меня  выработалась
печальная склонность к печали,  безотрадная  склонность  к  безотрадности,
трагичная склонность к трагизму, то есть каким образом я отождествил  себя
с тем, что внушало мне ужас или сострадание.
   Вам кажется, что я говорю заумные вещи? Нисколько. Такое отождествление
гибельно для  писателя.  Наверное,  поэтому  душевнобольные  не  работают.
Вашингтон не стал бы по доброй воле страдать заодно со  своими  солдатами.
Диккенс - со своими лондонскими бедняками. Когда Толстой попытался слиться
с той жизнью, к которой было приковано его внимание, из  этого  ничего  не
вышло, одна фальшь. Я называю эти примеры, потому что речь идет  о  людях,
которых все знают.
   Да, я заблудился в тумане. Вордсворт пришел к мысли, что  "все  высокое
ушло из мира", но при этом не ощутил побуждения умереть  самому,  а  Китс,
этот Огненный Атом, ни на миг не прекращал борьбы со своей чахоткой  и  до
последнего часа не терял надежды жить и писать.
   А мое  самоуничижение  было  беспросветно  мрачным.  Казалось,  это  не
современно, а между тем я уже после  войны  встретил  нескольких  людей  с
таким же настроением, людей благородных и знавших толк в работе. (Да-да, я
слышу, но вы судите слишком упрощенно - среди тех, о ком я говорю, были  и
марксисты). У меня на глазах один мой  знаменитый  современник  с  полгода
размышлял о том, не лучше ли ему  уйти  в  небытие;  еще  один,  не  менее
знаменитый, провел долгие месяцы в психиатрической лечебнице,  потому  что
не мог выносить никаких контактов с людьми. А тех, кто сдался  и  ушел  из
жизни, я мог бы назвать во множестве.
   Из этого я заключил, что выжившие сумели тем или иным  способом  начать
новую жизнь. Это дело серьезное - не то что сбежать из  тюрьмы  (возможно,
лишь затем, чтобы угодить в другую, а  то  и  в  ту  же  самую).  "Побег",
"бегство прочь от всего", о котором так много говорят,  -  это  же  просто
прогулка внутри западни, пусть даже маршрут пролегает  через  Южные  моря,
пригодные лишь для тех, кто желает  плавать  по  ним  на  яхтах  и  писать
морские пейзажи. Начать новую жизнь - значит отрезать  пути  назад;  здесь
уже ничего не восстановишь, потому что прошлое перестает  существовать.  И
раз уж я больше не могу выполнять обязательства, наложенные на меня жизнью
или мною самим, почему не разнести вдребезги манекен, который четыре  года
позирует перед окружающими? Писателем мне придется быть и  дальше,  потому
что иного мне не дано, но я откажусь от всех попыток быть человеком - быть
добрым, справедливым, великодушным. Взамен всего  этого  пойдут  фальшивые
монеты, ведь их полным-полно, и я знаю, где достать их  по  четвертаку  за
доллар. За тридцать девять лет  внимательный  глаз  научился  распознавать
стекляшку, выделанную под бриллиант,  и  гипс,  раскрашенный  под  мрамор.
Хватит мне гореть ради других, отныне я себе это запрещаю и  заменю  слово
"гореть" другим словом - "растрачивать".
   Приняв это решение, я испытал прилив радости - я набрел на что-то новое
и подлинное. Для начала надо было, вернувшись домой, выбросить в  мусорную
корзину целую гору писем,  все  как  одно  содержавших  просьбы:  прочесть
чью-то рукопись, пристроить чье-то стихотворение, выступить  без  гонорара
по радио, набросать  предисловие,  дать  интервью,  оживить  сюжет  пьесы,
разрешить семейную неурядицу, в общем, так  или  иначе  продемонстрировать
мою отзывчивость и светлый ум.
   Но в рукаве фокусника уже ничего не осталось. Давно уже  он  вытаскивал
из рукава платки единственно благодаря  умению  морочить  публику;  ну,  а
теперь, если прибегнуть к образу из  другого  ряда,  я  складываю  с  себя
обязанность пополнять кассу, из  которой  платят  пособия  безработным,  -
складываю раз и навсегда.
   Пьянящая злобная радость не проходила.
   Я  напоминал  самому  себе  людей  с  бегающими  глазами,  которые  лет
пятнадцать назад часто встречались  мне  в  пригородных  поездах  Большого
Нью-Йорка, - людей, для которых  хоть  весь  мир  завтра  же  провались  в
тартарары, лишь бы их дом уцелел. Я теперь сам был одним  из  этих  людей,
одним из тех благополучных, от которых только и услышишь:
   - Что поделать, бизнес есть бизнес.
   Или:
   - Поздно теперь слезы лить, что же раньше думали?
   Или:
   - С этим надо обращаться не ко мне.
   А их улыбка!  И  мне  бы  такой  обзавестись,  да  это  требует  долгой
тренировки.  Так  улыбается   вышколенный   администратор   в   отеле,   и
многоопытный светский подхалим,  и  директор  закрытой  школы,  ублажающий
родителей в приемный день, и  негр,  везущий  вас  в  лифте,  и  педераст,
строящий глазки, и продюсер, закупивший для экранизации пьесу за  половину
настоящей  цены,  и  сиделка,  пришедшая  наниматься  на  новое  место,  и
натурщица, впервые позирующая обнаженной, и полная надежд статистка, вдруг
оказавшаяся в кадре, и балерина, у которой побаливает нога, плюс, конечно,
все те, от Вашингтона до Биверли-Хиллз, кто живет  умением  изобразить  на
лице безграничную доброту и любовь к ближнему.
   Да, еще голос - над голосом я  работаю  с  преподавателем.  Мой  голос,
когда я им овладею, будет выражать те  самые  чувства,  что  владеют  моим
собеседником. Поскольку голос понадобится мне главным  образом  для  того,
чтобы на  разные  лады  произносить  слово  "да",  мой  преподаватель  (он
адвокат)  сосредоточил  усилия  на  этом  слове,  и  мы  им  занимаемся  в
дополнительные   часы.    Я    учусь    придавать    этому    слову    тот
презрительно-вежливый оттенок, по которому собеседникам должно стать ясно,
что они мне, мало сказать, неприятны, просто  непереносимы  и  что  я  все
время подвергаю их уничижительному анализу. Само собой разумеется,  улыбок
в подобных случаях не будет. Так я намереваюсь разговаривать исключительно
с теми, от кого не жду для себя никаких выгод,  -  со  сломленными  жизнью
стариками и честолюбивыми юношами. Они и не удивятся - какого черта,  ведь
только так с ними обычно и разговаривают.
   Но довольно. Все это не шутки. Если  вы  молоды  и  если  вы  вздумаете
написать мне, чтобы я с вами встретился и поведал, каково  это  -  ощущать
себя пессимистом и писать об истощении  чувств,  которое  часто  настигает
писателей, находящихся в своем зените, - так вот, если  вы  настолько  еще
молоды и наивны, чтобы обратиться ко мне с такой просьбой, я вам просто не
отвечу, разве что вы в родстве  с  очень  богатыми  и  очень  влиятельными
людьми. И можете умирать с голоду у меня под окном - я  поспешу  на  улицу
затем, чтобы продемонстрировать  свою  улыбку  и  голос  (а  руки  уже  не
протяну), и дождусь, пока кто-нибудь расщедрится  на  пять  центов,  чтобы
вызвать по автомату "скорую помощь"; да к тому же я  должен  быть  уверен,
что это происшествие пригодится мне для рассказа.
   Вот наконец я и стал просто писателем. Человек, которым я упорно  хотел
быть, сделался мне настолько в тягость, что я  его  попросту  "отшил"  без
зазрения совести, как негритянка  субботним  вечером  отшивает  соперницу.
Пусть добряки  остаются  добряками,  пусть  умирают  на  посту  измученные
работой  врачи,  у  которых  за  год  выдается  одна-единственная   неделя
"отдыха", когда можно навести порядок у себя дома,  а  врачи,  работой  не
загруженные, пусть и дальше дерутся за пациентов - по  доллару  за  визит;
пусть гибнут на поле боя солдаты и отправляются прямиком  в  свою  военную
Валгаллу. Свой контракт с богами они на этих  условиях  и  подписывали.  А
писателям незачем стремиться к таким идеалам, если только они сами их себе
не придумали; писатель Фицджеральд со всем этим покончил. Старая его мечта
стать цельным человеком в традициях Гете, Байрона и Шоу, привнеся сюда еще
американский размах и сделавшись  некой  смесью  из  Дж.П.Моргана,  Топэма
Боклерка и Франциска Ассизского, оказалась теперь в груде мусора  рядом  с
накладными плечами под фуфайку принстонской  футбольной  команды,  надетую
всего один раз, и кепи офицера европейских экспедиционных  войск,  который
так и не добрался до Европы.
   Ну  и  что?  Я  рассуждаю  так:  для  взрослого  человека  естественным
состоянием становится осознанное им ощущение, что  он  несчастлив.  И  еще
думаю, что такого человека стремление оказаться лучше, чем другие, "вечное
стремление вперед" (как любят выражаться те, кто разговорами в  этом  духе
зарабатывает себе на жизнь) делает еще несчастнее,  когда  приходит  конец
его молодости и надеждам. Сам я в прошлом бывал так неистово счастлив, что
не умел поделиться своим чувством даже с самыми близкими мне людьми; чтобы
успокоиться, я долго бродил по тихим улицам и закоулкам, и  только  слабые
следы этого счастья оседали на строчках моих книг. Теперь мне кажется, что
это мое чувство счастья - или, возможно,  дар  самообмана  -  было  чем-то
исключительным, чем-то противоестественным, вроде эпохи бума; а то, что  я
переживал последние годы, напоминает сплошное отчаяние, охватившее страну,
когда эпоха бума закончилась.
   В этом новом для меня состоянии свободы от всяких обязательств я  сумею
жить  дальше,  хотя  потребовались  месяцы,  чтобы   в   этом   убедиться.
Насмешливый стоицизм, который помог американскому негру вынести  ужасающие
условия его жизни, лишил его сознания истины; точно так же и мне предстоит
еще платить по счету. Я уже не испытываю симпатии ни к  моему  почтальону,
ни к бакалейщику, ни к издателю, ни к мужу кузины, а они в свою очередь не
будут испытывать симпатии ко мне, и жизнь уже не станет пленительной,  как
прежде, и над моей дверью  накрепко  прибьют  дощечку  с  надписью:  "Cave
Canem!" ["Осторожно, здесь собака!" (лат.)] Но уж зато я  постараюсь  быть
примерным псом, и, если вы мне швырнете кость  побогаче,  я,  может,  даже
лизну вам руку.

   Апрель 1936



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Бурный рейс

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Кистяковский.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   В  океанском  порту,  под  навесом  пирса,  вы  сразу  оказываетесь   в
призрачном мире: уже не Здесь, но еще и не Там.  Особенно  ночью.  Длинную
туманно-желтую  галерею  захлестывает  гул   многоголосого   эха.   Грохот
грузовиков и шорох шагов, резкое стрекотание корабельной лебедки и  первый
солоноватый запах океана. Время у вас есть, но вы торопитесь. Ваша прошлая
жизнь -  на  суше  -  позади,  будущая  мерцает  огнями  иллюминаторов,  а
нынешняя, в этом  коридоре  без  стен,  слишком  мимолетна,  чтобы  с  нею
считаться.
   Вверх  по  трапу  -  и  ваш  новый  мир,  резко  уменьшаясь,   обретает
реальность. Вы гражданин республики крохотной Андорры. Ваша жизнь почти не
зависит от вас. Каюты похожи на одиночные кельи, надменны лица  пассажиров
и  провожающих,  невозмутимы  помощники  корабельного  эконома,  отрешенно
внушителен помощник капитана,  неподвижно  застывший  на  верхней  палубе.
Слишком поздняя догадка, что лучше бы остаться, заунывный рев  корабельной
сирены, и ваш мир - не просто рейсовый  корабль,  а  воплощенная  в  жизнь
человеческая мысль - вздрогнув, отчаливает навстречу тьме.
   Адриан Смит, "знаменитость" рейса - не слишком знаменитый,  но  все  же
удостоенный вспышки магния, потому что репортеру назвали это имя, хотя  он
и не мог припомнить, в связи с чем, - Адриан Смит и его белокурая жена Ева
поднялись на прогулочную палубу, миновали углубленного  в  себя  помощника
капитана и, отыскав уединенный уголок, остановились у борта.
   - Наконец-то! - радостно воскликнул Адриан, и оба весело рассмеялись. -
Теперь-то уж мы в безопасности. Теперь они до нас не доберутся.
   - Кто?
   - Эти. - Он неопределенно  махнул  рукой  в  сторону  сверкающей  тиары
города. - Они соберутся  толпой,  принесут  списки  наших  преступлений  -
вместо ордеров на обыск или арест, позвонят у двери на Парк-авеню - подать
сюда Смитов, да не тут-то было: Смиты с детьми и няней отбыли во Францию.
   - Тебя послушать, так мы и правда преступники.
   - Я отнял тебя у них, - сказал он хмурясь. - Вот их и душит ярость: они
знают, что у меня нет на тебя прав, - и бесятся. Как  же  я  рад,  что  мы
вырвались отсюда!
   - Любимый...
   Ей было двадцать шесть - на пять лет меньше, чем ему. Каждый, с кем она
знакомилась, пленялся ею навсегда.
   - Здесь гораздо уютней, чем на "Маджестике" и  "Аквитании",  -  сказала
она, вероломно отрекаясь от кораблей их свадебного путешествия.
   - Тесновато, пожалуй.
   - А по-моему, нисколько, Зато наш корабль по-настоящему шикарный. И мне
очень нравятся эти маленькие  киоски  в  коридорах.  А  каюты  здесь  даже
просторней.
   - Ну и чванливый же вид  у  всех  пассажиров,  ты  заметила?  Будто  им
кажется, что они попали в сомнительную компанию. И ведь дня через три  все
станут приятелями.
   Мимо них как раз проходили пассажиры -  четыре  девушки,  взявшись  под
руки, совершали прогулку по палубе. Три взгляда мельком зацепили Смитов; а
четвертый, чуть более внимательный, вспыхнул секундным волнением. Это  был
взгляд единственной из четверых спутницы Смитов - остальные девушки просто
провожали ее. Ей  было  не  больше  восемнадцати  -  хрупкая  черноволосая
красавица, она искрилась  тем  хрустальным  блеском,  который  у  брюнеток
заменяет мягкое сияние белокурых женщин.
   - Интересно, кто она? - подумал вслух Адриан. - Я ее где-то видел.
   - Очень мила, - проговорила Ева.
   - Очень, - рассеянно отозвался он, и Ева дала ему  несколько  минут  на
воспоминания, а потом, улыбнувшись, попыталась вернуть в их  закрытый  для
других мир.
   - Расскажи мне еще, - попросила она.
   - О чем?
   - О нас - как мы замечательно поживем во Франции и будем  еще  ближе  и
счастливей, и так навсегда.
   - Разве мыслимо быть ближе? - Он положил ей руку на плечо и  привлек  к
себе.
   - Нет, я говорю, чтоб мы больше не ссорились  по  мелочам.  Знаешь,  на
прошлой неделе, когда ты принес мне этот подарок ко дню  рождения,  -  она
обласкала пальцами нитку мелкого жемчуга на шее, - я дала себе слово,  что
больше никогда не буду тебя пилить.
   - Бог с тобой, родная, ты никогда меня и не пилила.
   Он плотнее прижал ее к своему плечу, но она понимала, что их внутреннее
уединение  распалось,  едва  родившись.  Антенны  его  чувств  уже   снова
воспринимали сигналы внешнего мира.
   - Большинство наших спутников, - сказал  он,  -  пренеприятные  с  виду
людишки: какие-то мелкорослые, темненькие,  уродливые.  Раньше  американцы
выглядели совсем не так.
   - Да, унылое зрелище, - согласилась Ева. - А вот давай не  будем  ни  с
кем знакомиться, только ты да я, ладно?
   Меж тем над кораблем уже плыли удары гонга, и стюарды, проталкиваясь по
палубам, кричали: "Провожающих просят сойти на берег!"  -  и  гомон  толпы
стал пронзительно резким. Несколько минут  на  сходнях  бурлила  суетливая
толчея, потом они опустели,  и  люди  с  Приклеенными  к  лицам  улыбками,
стоящие за барьером пирса, принялись выкрикивать неразборчивые напутствия.
Портовые  матросы  уже  отдавали  швартовы,  когда  к   сходням   поспешно
протолкался плосколицый, явно не в себе  молодой  человек,  поддерживаемый
носильщиком и шофером такси. Корабль равнодушно  проглотил  опоздавшего  -
словно какого-нибудь захудалого миссионера в Бейрут, - и пассажиры ощутили
под ногами  едва  заметную,  но  мощную  дрожь.  Лица  провожающих  начали
отодвигаться,  какое-то  мгновение   корабль   казался   частью   внезапно
расколовшегося пирса, потом лица стали расплывчатыми,  немыми,  а  громада
пирса превратилась в желтоватое пятно на берегу. Теперь уже и  весь  Город
зримо уходил назад.
   В северных широтах  формировался  ураган  и,  предшествуемый  штормовым
ветром,  начинал  смещаться  к  юго-юго-востоку.  Ему  предстояло  накрыть
амстердамский грузовоз  "Питер  И.Юдим"  с  шестьюдесятью  шестью  членами
экипажа;  сломать  стрелу  подъемного   крана   у   крупнейшего   в   мире
пассажирского лайнера и обречь  на  нужду  и  горе  жен  нескольких  сотен
моряков. Корабль, увозивший из Нью-Йорка Смитов, взял  курс  на  восток  в
воскресенье вечером и должен был встретиться  со  штормом  во  вторник,  а
войти в зону урагана еще через сутки, к ночи.



   2

   Адриан и Ева переступили порог салон-бара во вторник. Это не входило  в
их планы:  они  думали,  что,  уехав  из  Америки,  "даже  не  вспомнят  о
спиртном", - но не вынесли забытого ими  чувства  острейшего  одиночества,
которое охватывает человека на корабле и которое можно развеять  только  в
баре. Вот они и заглянули туда - на минутку.
   Бар был полон. Некоторые  посетители  остались  здесь  после  завтрака,
некоторые собирались просидеть до обеда, а самые верные пришли к  открытию
- в девять утра. Это преуспевающее  общество  развлекало  себя  картами  -
пасьянс, бридж, - детективами, болтовней, выпивкой и  флиртом.  На  первый
взгляд, обычная атмосфера заурядного клуба или казино в любой  стране,  но
раскаленная нетерпеливой и едва сдерживаемой  нервической  напряженностью,
которая охватывает в море всех, от мала до велика. Путешествие началось  и
поначалу  было  приятным,   однако   недостаточно   разнообразным,   чтобы
развлекать пассажиров шесть дней  подряд,  а  поэтому  всем  уже  хотелось
поскорее его закончить.
   За столиком неподалеку Адриан заметил юную брюнетку, которая  задержала
на  нем  взгляд  в  день  отплытия.  Он  опять  был  очарован  ее  изящной
привлекательностью - дымная суета многолюдного салона не пригасила  в  ней
хрупкого блеска. Смиты уже прочитали список пассажиров и решили,  что  эта
девушка, вероятней всего, "Мисс Элизабет Д'Амидо с горничной",  а  проходя
мимо теннисной площадки, Адриан  слышал,  что  ее  называют  Бетси.  Среди
молодежи за ее столиком сидел  и  плосколицый  молодой  человек,  которого
последним "загрузили" на корабль;  в  понедельник  он  уныло  слонялся  по
палубам, но сейчас, видимо, почти оправился. Мисс Д'Амидо  что-то  шепнула
ему, и он с любопытством посмотрел на Смитов. Адриан слишком недавно  стал
знаменитостью и смутился.
   - А нас покачивает, чувствуешь? - спросила Ева.
   - Давай выпьем  чего-нибудь  легкого,  -  предложил  Адриан.  -  Хочешь
шампанского?
   Пока Адриан  разговаривал  с  официантом,  молодежь  за  столиком  мисс
Д'Амидо о чем-то совещалась; потом один из молодых людей встал и подошел к
Смитам.
   - Если не ошибаюсь, мистер Адриан Смит?
   - Да.
   - Мы подумали, может, вы примете участие в нашем теннисном турнире?  Мы
хотим организовать теннисный турнир.
   - Видите ли... - Адриан колебался.
   - Моя фамилия Стэкомб, - выпалил молодой человек. - Нам  всем  нравятся
ваши... ну, в общем, ваши пьесы, вот мы и подумали - может, вы  пересядете
за наш столик?
   Адриан рассмеялся - немного, впрочем, принужденно. Стэкомб, развязный и
расхлябанный, ждал ответа с таким видом, словно сказал Смитам нечто весьма
л