истил ружье на переднем крыльце.
   - Что вы делаете, Уолт? Хотите застрелить следующий торнадо?
   - Следующего не будет.
   - Как знать. Посмотрите-ка на небо. Что-то слишком быстро темнеет.
   - Нет, на ближайшую сотню лет даю гарантию, - усмехнулся Уолт и щелкнул
затвором ружья. - Это для бандитов. Их за эти  дни  развелось  больше  чем
надо. А черномазых среди них, заметьте, не так уж много. Пожалуйста,  если
будете в городе, попросите прислать нам несколько полицейских.
   - Обязательно попрошу. А вы, я вижу, совсем не пострадали.
   - Слава богу,  нет.  Мы  все  шестеро  были  дома  и  остались  целы  и
невредимы. Торнадо отхватил у нас одну курицу  и,  возможно,  до  сих  пор
гонит ее где-нибудь по дорогам.
   Доктор поехал в город. Он чувствовал какое-то странное возбуждение и не
мог понять, в чем дело. "Вероятно, от погоды, - решил он. - Что-то похожее
творилось со мной и в прошлую субботу".
   В течение последнего месяца у него время от времени  возникало  желание
уехать. Когда-то он надеялся найти в этих краях тишину и покой.  Жизненная
энергия, в свое время поднявшая его над средой,  стала  истощаться,  и  он
вернулся на родину, чтобы наблюдать в тишине, как вращается  Земля,  чтобы
жить простой и ясной жизнью среди простых людей, которых он любил. Тишина!
Он понимал, что недавняя ссора с семьей брата не пройдет бесследно, с того
момента все здесь переменилось, и этого уже не забыть. Он видел,  как  эти
мирные долины превратились в поля смерти и ужаса. Здесь больше нет  покоя.
Надо бежать!
   Он увидел Бутча Джаннея, идущего по направлению к городу.
   - Я шел к вам, - сказал Бутч хмуро. - Все-таки вы оперировали Пинки, не
так ли?
   - Садись в машину... Да, я оперировал Пинки. Откуда ты знаешь?
   - Нам сказал Бехрер.
   Он быстро искоса взглянул на доктора, и тот уловил этот  подозрительный
взгляд.
   - Говорят, он и дня не протянет.
   - Я очень сочувствую твоей матери.
   Бутч неприятно засмеялся.
   - Да, вы сочувствуете...
   - Я сказал, что сочувствую твоей матери, - повторил доктор резко.
   - Я слышал, что вы сказали.
   Некоторое время они ехали молча.
   Становилось темней, где-то вдалеке, к  югу,  слышались  слабые  раскаты
грома.
   - Я надеюсь, - Бутч сузил глаза, - вы по крайней мере  не  были  пьяны,
когда оперировали Пинки?
   - Видишь ли, Бутч, - очень медленно начал доктор, - это я сыграл с вами
грязную шутку, это я пригласил сюда своего старого друга - Торнадо.
   Ответа  не  последовало.  Доктор  обернулся.  Лицо   Бутча   смертельно
побледнело, рот широко раскрылся,  глаза  устремились  в  одну  точку.  Он
пытался сказать что-то, но только протянул руку  вперед,  и  тогда  доктор
увидел.
   Огромная куполообразная черная туча заслонила небо в полумиле от них и,
надвигаясь, все расширялась и расширялась, а вслед за ней, обгоняя ее, уже
мчался со свистом и завыванием сильный ветер.
   - Он возвращается, - выдохнул доктор.
   Резко нажав на акселератор, он направил машину к железному мосту  через
реку Бинбигрик. Через поля сотни людей бежали в том же направлении. Доехав
до моста, он выскочил из машины и схватил Бутча за рукав.
   - Вылезай же, да вылезай же ты, болван!
   Тотчас же они  очутились  среди  людей,  беспорядочно  толпившихся  под
мостом.
   - Неужели он снова придет сюда?
   - Нет, нет, он уходит, заворачивает!
   - Нам пришлось бросить дедушку!
   - О господи Иисусе, спаси, спаси меня! Спаси меня! Помоги мне!
   - Боже, спаси мою душу!
   Снова порыв ветра, такой пронзительный, что у доктора побежали  мурашки
по коже. И вдруг неожиданно в наступившей  тишине  хлынул  ливень.  Доктор
подошел к краю моста и выглянул наружу.
   - Все прошло, - сказал он, - нас захватило только краем. Центр оказался
где-то далеко справа.
   Он огляделся вокруг,  теперь  можно  было  даже  различить  предметы  -
кустарник, низкие деревья, бревна и невспаханные  поля.  Он  вышел  из-под
моста и достал часы, стараясь разглядеть,  сколько  же  было  времени,  но
стена дождя была настолько плотной, что ему это не удалось.
   Он промок до костей и снова забрался под мост.
   Бутч лежал в самом дальнем углу, дрожа всем телом. Доктор  стал  трясти
его:
   - Ураган двинулся в направлении вашего дома! - прокричал он.  -  Возьми
себя в руки! Кто остался дома?
   - Никого там нет, - пробурчал Бутч. - Они все в госпитале у Пинки.
   Ливень  медленно  и  незаметно  превращался  в  град:  сначала  редкие,
маленькие дробинки, затем более крупные, все крупнее и крупнее, пока удары
града  о  железную  поверхность  моста  не  превратились   в   оглушающую,
непрерывную, все нарастающую барабанную дробь.
   Люди под мостом, чувствовавшие себя  приговоренными,  стали  постепенно
приходить в себя. То тут, то там слышались вспышки смеха, сначала  тихого,
но незаметно переходящего в истерику. Напряжение, доведенное  до  предела,
прорвалось  в  оглушительном,  все  нарастающем  хохоте,   недостойном   и
бессмысленном. Даже доктор почувствовал, что готов так же дико захохотать,
как они.
   - Это хуже  стихийного  бедствия,  -  сказал  он  себе  строго.  -  Это
становится невыносимым.



   4

   Больше в эту весну торнадо не суждено  было  посетить  Алабаму.  Второй
торнадо (в народе считали, что  это  был  все  тот  же,  первый,  которому
вздумалось вернуться назад, ибо для жителей графства Чилтон  торнадо  стал
одушевленной силой, определенной, как языческий бог) разрушил около дюжины
домов, и среди них дом Джина Джаннея, и поранил около 30  человек.  Но  на
этот раз, возможно, потому, что  каждый  уже  выработал  собственный  план
защиты, смертельных  случаев  не  было.  Напоследок  торнадо  драматически
раскланялся  -  целиком  снес  главную  улицу  города   Бендинга,   сорвал
телефонные провода  и  разрушил  фасады  трех  магазинов,  включая  аптеку
доктора  Джаннея.  Через  неделю  появились  новые  дома,  построенные  из
обломков старых; и к концу длинного и буйного лета в Алабаме  новая  трава
зазеленеет на свежих могилах. Но пройдет еще немало лет, прежде  чем  люди
этих краев перестанут отсчитывать  события  как  случившиеся  "до  прихода
торнадо" или "после прихода торнадо", а во многих  семьях  благополучие  и
счастье было утеряно навсегда.
   Доктор Джанней решил, что наступил момент, наиболее  подходящий,  чтобы
уехать. Он продал все, что осталось от его  аптеки,  в  основном  вся  его
собственность была утеряна во время катастрофы, а дом передал брату,  пока
тот не выстроит себе новый. Он собирался поехать в город на поезде, потому
что на его машине, которая во время бури налетела на  дерево,  можно  было
добраться лишь до вокзала.
   Много раз по дороге на станцию он останавливался, чтобы попрощаться  со
знакомыми, среди них был и Уолт Капс.
   - Все-таки торнадо добрался и до вас, - сказал доктор, глядя на  унылый
сарай, одиноко стоявший среди мусора и развалин.
   - Да еще как, - отвечал Уолт. - Но, подумайте, нас было шестеро в доме,
и никого даже не поцарапало. Я благодарю бога за это.
   - Вам действительно повезло, Уолт, - согласился доктор. -  Вы  случайно
не знаете, куда увезли Хелен Килрайн с Красным Крестом - в Монтгомери  или
в Бирмингем?
   - В Монтгомери. Я как раз был в городе, когда она пришла туда со  своей
кошкой и искала кого-нибудь, кто мог бы перевязать ей лапу.  Хелен  прошла
много миль в град и дождь, но единственное, что ее заботило,  была  кошка.
Такая мужественная девчонка)
   Доктор помолчал.
   - Вы не знаете случайно, у нее остался кто-нибудь из родственников?
   - Нет, не знаю, - отвечал Уолт. - Думаю, что нет.
   В последний раз доктор остановился у дома своего брата. Все, даже самые
маленькие, были во дворе. Они разбирали обломки. Бутч устроил  навес,  под
который они складывали все, что сохранилось от их  добра.  Среди  обломков
доктор заметил тот самый белый камень, который  должен  был  стать  стеной
загона для скота. Доктор дал Джину стодолларовый чек.
   - Когда-нибудь отдашь. Не перенапрягайся ради этих денег, - сказал  он.
- Это деньги, который я получил за аптеку. - Он прервал  Джина,  начавшего
было благодарить: - Пожалуйста, запакуйте аккуратно мои книги, когда я  за
ними пришлю.
   - Ты снова станешь работать врачом в городе, Форрест?
   - Попытаюсь.
   Братья торопливо обнялись, два малыша пришли проститься с  дядей.  Роуз
стояла в глубине двора, на ней было старое синее платье - у  нее  не  было
денег на траур по старшему сыну.
   - Прощай, Роуз, - сказал доктор.
   - Прощай, - отвечала она и так же безучастно  добавила:  -  Желаю  тебе
счастья, Форрест.
   Ему захотелось как-то  утешить  ее,  но  теперь  он  понимал,  что  это
бессмысленно. Он понимал, что столкнется с инстинктом  материнства  и  что
это та же сила, которая заставила маленькую Хелен пройти  сквозь  бурю  со
своей раненой кошкой.
   На вокзале он купил билет в один конец до Монтгомери. Деревня  казалась
ему теперь нестерпимо унылой, и, когда поезд тронулся,  он  удивился,  что
шесть месяцев назад эти места были такими желанными для него.
   Он ехал в купе один. Нащупав  в  боковом  кармане  фляжку,  достал  ее.
"Как-никак человек в сорок пять, когда  он  начинает  все  сначала,  имеет
право на некоторую дозу дополнительного мужества". Он думал  о  Хелен:  "У
нее никого нет на свете. Может, теперь она станет  для  меня  дочкой".  Он
похлопал по фляжке, затем с удивлением посмотрел на нее.
   - Да, нам придется на время расстаться с  тобой,  старый  друг.  Кошка,
ради которой проделали такой трудный путь, нуждается в большом  количестве
первоклассного молока.
   Он уселся поудобнее и  стал  смотреть  в  окно.  Он  вспоминал  события
последней недели, а ветер, пробравшись из коридора  в  купе,  ворошил  его
волосы, свистел над головой, мчался за ним, опережая его -  словом,  ветер
как ветер, как ветры всего мира - циклоны, ураганы,  торнадо,  -  серые  и
черные, ожидаемые и внезапные, одни - налетающие с неба, другие - из пещер
преисподней.
   Но никакому ветру  не  удастся  больше  причинить  вред  Хелен,  он  не
допустит этого. Он задремал, но навязчивый сон  заставил  его  проснуться.
"Папа заслонил меня собою, а я заслонила свою киску".
   - Все в порядке, Хелен, - сказал он вслух, он часто разговаривал сам  с
собой, - поверь мне, старый бриг еще продержится на воде при любой погоде.



    Ф.Скотт Фицджеральд.
    Мой невозвратный город

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - А.Зверев.
   Авт.сб. "Последний магнат. Рассказы. Эссе". М, "Правда", 1990.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 17 July 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Эссе




   И был паром, медленно плывущий на рассвете через Гудзон от джерсийского
берега, - самый первый из открывшихся мне символов Нью-Йорка. Прошло  пять
лет, мне уже исполнилось пятнадцать, и школьником я снова приехал  в  этот
город, чтобы посмотреть  Айну  Клэр  в  "Квакерше"  и  Гертруду  Брайен  в
"Печальном мальчике". В обеих я был влюблен меланхолично и  безнадежно  и,
совсем запутавшись в своих чувствах, никак не мог разобраться, в  кого  же
больше, вот они и стали чем-то единым и прекрасным - Девушкой,  еще  одним
из символов Нью-Йорка. В пароме воплотился успех, в девушке  -  романтика.
Шло время, я изведал и то и другое, но был еще и третий  символ,  казалось
утраченный навеки.
   А нашел я его еще пять лет спустя, в пасмурный апрельский день.
   - Кролик! - крикнул я. - Эй, Кролик!
   Но он меня не услышал. Такси рванулось вперед, на углу мы притормозили,
и я увидел его снова. Раздвигая толпу, он стремительно шел по испещренному
дождем тротуару, в своем рыжеватом плаще и всегдашнем коричневом  костюме;
я с изумлением заметил у него в руке легкую трость.
   - Кролик! - крикнул я опять и осекся. Я еще учился в  Принстоне,  а  он
уже стал нью-йоркским жителем. Мы должны были встретиться через час,  пока
же он совершал свою обычную  дневную  прогулку,  помахивая  тростью  и  не
обращая внимания на усиливающийся дождь; он весь  ушел  в  свои  мысли,  и
прерывать их было бы преступлением.  Такси  тащилось  вдоль  тротуара,  мы
никак не могли обогнать Кролика, и я все смотрел  на  него  и  все  больше
поражался: совсем не тот неприметный и застенчивый эрудит из  Холдер-Корт,
которого я знал. Он печатал шаги, сосредоточенно размышляя и  глядя  прямо
перед собой,  и  весь  его  вид  свидетельствовал,  что  новая  обстановка
подходит ему необычайно. Мне было известно, что он живет  вместе  с  тремя
другими  молодыми  людьми,   освободившимися   от   всех   университетских
строгостей и запретов, но дело было не только в этой свободе, и, глядя  на
Кролика, я  впервые  открыл  для  себя  то,  что  придает  человеку  такую
уверенность, - дух столицы.
   До этого я знал только тот Нью-Йорк, который знают все приезжие. Я  был
вроде Дика Уиттингтона, глазеющего на ученых медведей, вроде крестьянского
парня из Прованса, у которого на парижских бульварах голова пошла  кругом.
Так и я просто восхищался тем, что мне показывали,  и  более  благодарного
зрителя не могли бы  и  ожидать  люди,  создавшие  небоскреб  "Вулворт"  и
рекламу "Бег колесниц", поставившие музыкальные комедии и серьезные пьесы.
Нью-йоркский стиль жизни с его показным блеском я ценил больше, чем  ценил
его  сам  Нью-Йорк.  Но  когда  мне  присылали  в  университет   безличные
приглашения на балы молодежи, я никогда не ездил - как видно,  боясь,  что
реальность пошатнет мои представления о нью-йоркском великолепии. Да  и  к
тому же та, о ком я не без самодовольства  упоминал  в  разговорах  как  о
"моей  девушке",  была  со  Среднего  Запада,   и   притягательный   центр
мироздания, понятно, располагался именно там, а Нью-Йорк я считал по  сути
жестоким и бездушным, и другим он мне предстал лишь  однажды,  когда  Она,
оказавшись там проездом, озарила  неземным  светом  кафе  на  крыше  отеля
"Риц".
   Но потом - увы! -  я  потерял  ее  бесповоротно,  и  мне  потребовалось
вкусить жизни настоящих мужчин. В тот день, увидев Кролика, я  понял,  что
Нью-Йорк - это как раз такая жизнь. Неделей  раньше  монсеньер  Фэй  водил
меня обедать  в  "Лафайет",  где  мы  любовались  блистательной  выставкой
закусок, запивая их кларетом; мы выглядели не менее достойно,  чем  Кролик
со своей тростью, уверенно вышагивающий по тротуару, да  только  "Лафайет"
был всего лишь ресторан, и, выйдя из него, надо было  садиться  в  машину,
переезжать мост и катить к себе в провинцию. Был Нью-Йорк,  куда  студенты
наезжали поразвлечься, все эти его ресторанчики - "Бастаноби", "Шенли", "У
Джека", - и мне он внушал ужас, хотя, что  скрывать,  я  и  сам  в  пьяном
тумане не раз скитался по нему, но всегда при этом чувствовал, что  предаю
свои же стойкие идеальные представления. Сам не знаю, зачем я  это  делал,
но, наверно, не из распущенности - просто какой-то зуд не давал мне покоя.
От тех дней не сохранилось, пожалуй что, ни одного приятного воспоминания;
не зря Эрнест Хемингуэй заметил как-то, что кабаре нужны  лишь  для  того,
чтобы  одиноким  мужчинам  было  где  сводить  знакомство   с   нестрогими
женщинами, в остальном же это  попусту  растраченное  время  да  скверный,
прокуренный воздух.
   Но в тот вечер, когда мы сидели с Кроликом у него  дома,  жизнь  дышала
покоем и теплом, и было все, что я в Принстоне научился любить,  -  только
здесь все было еще тоньше и  прекраснее.  Тихо  звучал  гобой,  к  мелодии
примешивались звуки с улицы, доносившиеся приглушенно,  потому  что  стены
были сплошь заставлены книжными полками, и мешал только хруст бумаги - это
один из соседей Кролика вскрывал конверты с приглашениями.  Третий  символ
Нью-Йорка открылся мне, и я начал прикидывать, во сколько обойдется  такая
квартира и с кем из знакомых можно бы снять ее сообща.
   Мечты, мечты! Следующие два года я был волен выбирать себе образ  жизни
не больше, чем заключенный - фасон своей тюремной  куртки.  Когда  в  1919
году я снова оказался в Нью-Йорке, обстоятельства так меня оплели,  что  о
радостях тихого подвижничества где-нибудь поблизости от Вашингтон-сквер  и
думать было нечего. Я работал в рекламном бюро  и  выкручивался  как  мог,
чтобы оплатить тесную квартирку  на  двоих  в  Бронксе.  Девушка,  которой
предстояло разделить со мной этот кров, никогда не бывала в Нью-Йорке и  -
какая умницам - вовсе сюда и не стремилась. Я чувствовал  себя  загнанным,
истерзанным; несчастным и пребывал в таком состоянии все те четыре месяца,
которые остались самыми яркими в моей биографии.
   Нью-Йорк блистал всеми красками жизни, словно в первый  день  творения.
Возвращавшиеся из Европы солдаты маршировали по Пятой авеню,  и  сюда,  на
Север и Восток, со всех концов страны устремлялись навстречу  им  девушки;
американцы были величайшей нацией в мире, в воздухе  пахло  праздником.  В
субботу к вечеру я появлялся, как призрак, в красном зале  отеля  "Плаза",
или на изысканных приемах в садах богачей в районе Восточных  Шестидесятых
улиц, или в баре "Билтмор", где пил с товарищами по Принстону, и  со  мною
всегда  была  другая  моя  жизнь  -  унылая  комната  в  Бронксе,   клочок
пространства в вагоне подземки, каждодневное страстное ожидание письма  из
Алабамы - придет ли? что в нем будет? - и мои потрепанные костюмы,  и  моя
бедность, и любовь. Друзья входили в жизнь неспешно и благопристойно, а  я
рывком  направил  свою  утлую  ладью  на  самую  стремнину.   Тот   кружок
позолоченной молодежи, который во главе  с  Констанс  Беннет  собирался  в
"Клубе двадцати", однокашники по Йелю и Принстону, с помпой  праздновавшие
в собственном клубе нашу первую встречу  после  войны,  атмосфера  богатых
особняков, где одно время я был частым гостем,  -  все  это  казалось  мне
пустым и ненужным, хотя я и отдавал должное роскошеству декораций  и  даже
жалел, что вся  эта  романтика  не  для  меня.  С  веселого  завтрака,  из
печального кабака я одинаково торопился к себе на Клермонт-авеню, где  был
мой дом - дом, потому что там в почтовом ящике  мог  меня  ждать  конверт.
Прекрасные иллюзии, которые мне внушил Нью-Йорк, тускнели одна за  другой.
Потускнело и запомнившееся очарование  квартиры,  в  которой  жил  Кролик;
достаточно было  одного  разговора  с  неряшливого  вида  домохозяйкой  из
Гринич-Вилледж: она сказала, что я могу приводить к себе девушек,  и  сама
эта идея повергла меня в смятение -  ну  зачем  бы  мне  вдруг  захотелось
приводить девушек, ведь девушка у меня уже была. Я бродил по Сто  двадцать
седьмой улице, и меня возмущала ее лихорадочная жизнь; иногда я покупал  в
закусочной Грея билет на галерку и пробовал забыться на  несколько  часов,
снова пробудив в себе давнюю страсть к бродвейским театрам. Я  был  просто
неудачником - средней руки рекламным агентом, которому  никак  не  удается
стать писателем. И, ненавидя этот город, я на последние  медяки  напивался
до потери сознания и тащился к себе домой...
   ...Непостижимый город! То, что вскоре  со  мною  произошло,  было  лишь
заурядной историей успеха, каких в те безумные годы случалось  тысячи,  но
без нее в моем персональном фильме о Нью-Йорке остался бы пробел. Я уехал,
а  когда  полгода  спустя  вернулся,  передо   мной   распахнулись   двери
издательств и журналов, театры выклянчивали у меня  пьесы,  а  кинофабрики
молили дать материал для экрана. К полному  моему  изумлению,  я  оказался
признан не как  выходец  со  Среднего  Запада  и  даже  не  как  сторонний
наблюдатель, а именно как квинтэссенция всего того, чего  хотел  для  себя
Нью-Йорк. Тут нужно кое-что сказать о том, каким был  этот  город  в  1920
году.
   Высокие белые здания уже были построены, и уже чувствовалась  лихорадка
бума, но никто еще не умел  выражать  себя.  Ф.П.А.  научился  превосходно
передавать в своей колонке настроение прохожего  и  настроение  толпы,  но
делал это как-то несмело, словно наблю