принадлежит и Эйли.
   Пришлось пересмотреть и другие о ней представления. Подробно обсуждая с
одной девушкой вопрос о поцелуях - в те годы люди все еще больше  говорили
о поцелуях, чем целовались, - я упомянул; что Эйли поцеловала  всего  двух
или трех мужчин, и то лишь если ей казалось, что она  влюблена.  К  вящему
моему смущению, девушка эта чуть не подавилась от смеха.
   - Нет, правда, - уверял я, внезапно поняв, что это  неправда...  -  Она
сама мне рассказывала.
   - Эйли Кэлхун! О боже! - заливалась девушка. - Да в прошлом году, когда
мы весной ездили на вечер в Технологический...
   Это было в сентябре. Теперь каждую неделю нас могли отправить за океан,
и в качестве подкрепления к нам  прибыла  группа  офицеров  из  четвертого
учебного лагеря. Четвертый лагерь был не похож на три первых - офицеров  в
нем готовили из рядовых, даже из призывников. У них были странные  фамилии
без гласных, и, если не считать молодых резервистов, наличие у  них  какой
бы то ни было родословной требовало особых доказательств. К нашей компании
присоединился лейтенант  Эрл  Шон  из  Нью-Бедфорда,  штат  Массачусетс  -
образец такого физического совершенства, какого мне никогда не приходилось
встречать. Он был шести футов трех  дюймов  росту,  черноволос,  румян,  с
блестящими темно-карими  глазами.  Тяжелодум  и  явный  неуч,  но  хороший
офицер, живой, распорядительный, и с тем легким налетом тщеславия, что так
к лицу человеку военному. Нью-Бедфорд я считал глубокой провинцией и  этим
объяснял грубоватое бахвальство Шона.
   Помещений теперь не хватало, и его поселили со мной в одном  офицерском
домике. Не прошло и недели, как на стене  у  нас  появилась  приколоченная
гвоздями фотография некой тарлтонской девицы.
   - Не какая-нибудь бабенка. Она девушка из общества.  Знается  здесь  со
всеми лучшими людьми.
   В следующее воскресенье  я  познакомился  с  этой  дамой  в  загородном
бассейне. Когда мы с Эйли пришли туда, мускулистая фигура Шона в купальном
костюме маячила на противоположной стороне бассейна.
   - Эй, лейтенант!
   Я помахал ему в ответ, и он, улыбаясь и подмигивая,  мотнул  головой  в
сторону девушки, стоявшей рядом. Потом, ткнув ее пальцем в  ребра,  мотнул
головой в мою сторону. Таким способом он ее представил.
   - Кто это такой с Китти Престон? - спросила Эйли и, когда  я  объяснил,
сказала, что он похож на трамвайного кондуктора, и даже сделала вид, будто
разыскивает свой билет.
   Через секунду  он  уже  подплыл  к  нам  мощным  элегантным  кролем.  Я
познакомил его с Эйли.
   - Ну как вам моя девушка, лейтенант? - спросил он. - Ведь я говорил вам
- она что надо, а?
   Он мотнул головой в сторону Эйли - на сей раз, чтобы показать, что  его
девушка и Эйли вращаются в одном кругу.
   - Может, как-нибудь поужинаем вечерком все вместе в ресторане?
   Я сразу же покинул их, позабавившись тем, как  явно  Эйли  приходила  к
выводу, что уж это во всяком случае не идеал. Но от лейтенанта  Эрла  Шона
не так-то легко было отделаться. Он окинул веселым безобидным взглядом  ее
складную легкую фигурку и решил,  что  Эйди  сойдет  еще  лучше,  чем  та,
другая.
   Несколько минут спустя я увидел, их вместе в воде.  Вили,  как  обычно,
плыла энергично и быстро, а  Шон  шумно  плескался  вокруг  нее,  заплывая
вперед, иногда останавливаясь и глазея на нее восхищенно, как мальчишка на
плавающую куклу.
   День клонился к закату, а Эрл все не отставал. Наконец  Эйли  подбежала
ко мне и, смеясь, зашептала:
   - Он меня преследует. Он думает, что я не уплатила за проезд.
   Она быстро обернулась. Перед нами стояла мисс Китти Престон, и лицо  ее
было страшно возбуждено.
   - Эйли Кэлхун, вот уж не думала, что вы на такое  способны  -  пытаться
увести у другой девушки мужчину.  -  Тень  страдания  перед  надвигающейся
сценой мелькнула на лице Эйли. - Я думала, вы выше этого.
   Голос мисс Престон был тих, но в нем звучала та напряженность,  которую
скорее чувствуешь, чем слышишь, и я увидел, как  милые  ясные  глаза  Эйли
заметались в испуге. К  счастью,  Эрл  собственной  персоной  весело  и  с
невинным видом приближался к нам.
   - Если он вам не безразличен, не стоит унижать себя  в  его  глазах,  -
выпалила Эйли, вскинув голову.
   Так она впервые противопоставила традиционную манеру поведения наивному
и свирепому  собственничеству  Китти  Престон,  или,  если  хотите,  здесь
"благовоспитанность"  Эйли  была   противопоставлена   "вульгарности"   ее
соперницы. Она повернулась, чтобы уйти.
   - Минутку, детка, - крикнул Эрл Шон.  -  Мне  бы  ваш  адресок.  Может,
надумаю позвонить.
   Она бросила на него взгляд, которым намерена была показать Китти полную
свою незаинтересованность.
   - В этом месяце у меня очень много дел по Красному  Кресту,  -  сказала
она, и голос ее был  так  же  холоден,  как  блестящие,  зачесанные  назад
белокурые волосы. - Всего хорошего.
   По дороге домой она  смеялась.  Теперь  на  лице  у  нее  уже  не  было
написано, что она дала втянуть себя в какую-то унизительную историю.
   - Ей ни за что не удержать этого молодого человека, -  сказала  она.  -
Ему нужен кто-то новый.
   - Видно, ему нужна Эйли Кэлхун.
   Эта мысль ее развеселила.
   - Он мог бы подарить мне свой компостер  вместо  клубного  значка.  Вот
смешно-то! Да если мама увидит, что кто-нибудь вроде  него  входит  в  наш
дом, она просто умрет.
   И надо отдать Эйли должное - прошло целых три недели,  прежде  чем  Эрл
Шон появился в ее доме, хотя он  продолжал  свои  атаки,  а  на  последних
танцах в загородном клубе она даже сделала вид, что рассердилась.
   - Он ужасный нахал, Энди, - шепнула она мне. - Но он такой искренний.
   Она употребила слово "нахал" не так уверенно, как  могла  бы  применить
его к южанину. Она понимала это умом, но слух ее не улавливал  различий  в
голосах янки. Почему-то миссис Кэлхун все же не испустила  дух,  когда  он
появился на пороге. Предрассудки родителей Эйли, якобы неискоренимые, были
удобным предлогом, исчезавшим по ее же  воле.  Поражены  были  ее  друзья.
Эйли, всегда взиравшая на Тарлтон немного сверху вниз, Эйли, чьи  кавалеры
очень тщательно отбирались из "самых изысканных" офицеров лагеря, Эйли - и
лейтенант Шон! Я устал уверять  людей,  что  она  просто  развлекается;  и
впрямь, чуть ли не каждую неделю  появлялся  кто-то  новый  -  то  морской
офицер из Пенсаколы, то старый друг из Нового Орлеана -  но  неизменно,  в
промежутках между ними - Эрл Шон.
   Пришел приказ - первой группе офицеров и сержантов отправиться в порт и
погрузиться на корабль, отплывавший во Францию. Мое имя стояло  в  списке.
Неделю я провел на полигоне, а когда вернулся в лагерь, Эрл Шон немедленно
приступил ко мне:
   - Мы устраиваем прощальную вечеринку  в  офицерской  столовой.  Вы,  я,
капитан Крэкер и три девушки.
   Мы с Эрлом должны были привезти девушек. Мы  заехали  за  Салли  Кэррол
Хэппер и Нэнси Ламар и поехали дальше за Эйли; нас  встретил  дворецкий  и
объявил, что ее нет дома.
   - Нет дома? - тупо повторил Эрл. - А где же она?
   - Это она не сказала; просто сказала, что ее нет дома.
   - Что за чертовщина! - воскликнул Эрл.  Он  шагал  по  знакомой  темной
веранде, а дворецкий ждал у двери. Потом Эрла осенило.
   - Послушай, - сообщил он мне, - послушай: наверно, она обиделась.
   Я ждал. Он строго сказал дворецкому:
   - Передай ей - мне надо с ней поговорить.
   - Как же передать, когда ее нет дома?
   Эрл снова в  задумчивости  зашагал  по  веранде.  Потом  вдруг  закивал
головой и объявил:
   - Она обиделась на одну вещь, когда видела меня в городе.
   В нескольких словах он обрисовал мне суть дела.
   - Знаешь что, подожди в машине, - сказал я. - Может,  мне  удастся  все
уладить.  -  И  когда  он  неохотно  направился  к  машине,  обратился   к
дворецкому:
   - Оливер, скажи мисс Эйли, что я хочу ее видеть.
   Немного поворчав, дворецкий пошел исполнять поручение  и  через  минуту
принес ответ.
   - Мисс Эйли сказала: она ни  за  что  не  хочет  видеть  того,  другого
джентльмена. Она сказала - зайдите, если вам угодно.
   Она была в библиотеке. Я приготовился увидеть воплощенную холодность  и
оскорбленное достоинство, но лицо у нее было  растерянное,  взволнованное,
измученное. Веки покраснели, будто он  а  не  один  час  тихо  и  горестно
проплакала.
   - А, Энди, привет, - сказала  она  упавшим  голосом.  -  Давно  вас  не
видела. Он ушел?
   - Послушайте, Эйли...
   - "Послушайте,  Эйли!"  -  закричала  она.  -  "Послушайте,  Эйли!"  Вы
поймите, он заговорил со мной. Он приподнял шляпу. Он стоял в десяти шагах
от меня с этой ужасной... этой ужасной женщиной - он держал ее под руку, и
он разговаривал с ней, а потом увидел меня и приподнял шляпу. Энди,  я  не
знала, что делать. Пришлось зайти в аптеку и выпить стакан воды, и  я  так
боялась - он войдет следом, что  попросила  мистера  Рича  выпустить  меня
через черный ход. Я не хочу его видеть никогда, я слышать о нем не хочу!
   Я заговорил. Я сказал то, что полагается в таких случаях. Я  говорил  в
течение получаса. Она была непреклонна. Несколько раз пробормотала  что-то
насчет его "неискренности", и на четвертый раз я  задумался:  что  же  она
понимает под этим словом? Разумеется не постоянство; скорее  всего  -  то,
как она хотела бы, чтобы к ней относились.
   Я встал, намереваясь уйти. И  тут  -  невероятно!  -  на  улице  трижды
нетерпеливо прогудел автомобиль. Это было потрясающе. Как  будто  сам  Эрл
оказался в комнате и напрямик заявил: "Ну и черт с  тобой!  Я  не  намерен
торчать здесь весь вечер".
   Эйли посмотрела на меня с ужасом. И вдруг по лицу ее разлилось какое-то
странное выражение - оно промелькнуло и застыло слезливой улыбкой.
   - Ну разве он не злодей?! - воскликнула она в беспомощном  отчаянии.  -
Разве он не чудовище?!
   - Скорее, - торопливо проговорил я. - Берите накидку. Это наш последний
вечер.
   Этот последний вечер и сейчас еще жив в моей памяти:  мерцание  свечей,
освещавших грубые столы лагерной столовой; обтрепанные бумажные  украшения
по стенам, что остались от последней ротной пирушки; и  где-то  рядом,  на
улице, печальные  переборы  мандолины,  извлекавшей  мелодию  "Мой  дом  в
Индиане"  из  вселенской   ностальгии   уходящего   лета.   Три   девушки,
затерявшиеся в  этом  таинственном  городе  мужчин,  тоже  ощущали  что-то
необычное - какое-то заколдованное непостоянство, - будто  сидели  они  на
волшебном ковре-самолете, опустившемся в этих южных краях, и каждую минуту
ветер мог поднять этот ковер и унести прочь. Мы  пили  за  нас  и  за  Юг.
Потом, оставив на столе смятые салфетки, пустые бокалы и немного прошлого,
рука об руку  вышли  на  улицу,  чтобы  погрузиться  в  лунный  свет.  Уже
прозвучал отбой, было совсем  тихо,  слышалось  только  далекое  лошадиное
ржанье, да чей-то назойливый храп, очень нас насмешивший, да поскрипывание
кожи - это часовой подходил и сворачивал у караулки. Крэкер  в  тот  вечер
дежурил, а мы, остальные, сели в ожидавший  нас  автомобиль  и  завезли  в
Тарлтон девушку Крэкера.
   Потом Эйли и Эрл, Салли и я - по двое, отвернувшись друг  от  друга  на
широком заднем сиденье и забыв обо всем на  свете,  шептались,  уносясь  в
широко распростертую тьму.
   Мы мчались через сосновые леса, отяжелевшие от лишайника  и  испанского
моха, по незасеянным хлопковым полям, дорогой белой, точно  ободок  земли.
Машину поставили под изломанной тенью  мельницы;  журчала  вода,  тревожно
вскрикивали птицы, и надо всем плыло сияние -  оно  стремилось  проникнуть
всюду: в заброшенные негритянские хижины, в автомобиль, в твердыню сердца.
Юг пел для нас. Не знаю, помнят ли они. Я помню: в холодном свете  бледные
лица, дремотные влюбленные глаза и шепот:
   - Тебе хорошо?
   - Да, а тебе?
   - Тебе правда хорошо?
   - Да.
   Вдруг мы поняли, что уже поздно  и  что  больше  ничего  не  будет.  Мы
повернули к дому.
   На следующий день наш отряд отбыл в лагерь Милл, но во Францию я так  и
не попал. Месяц мы мерзли на Лонг-Айленде, со стальными  касками  на  боку
погрузились на корабль, а потом снова сошли на берег. Война уже кончилась.
Я пропустил войну. Вернувшись в Тарлтон, я попытался демобилизоваться,  но
я был кадровым офицером, и на демобилизацию ушла большая часть зимы. А Эрл
Шон демобилизовался одним из первых. Он хотел найти хорошую работу,  "пока
есть из чего выбирать". Эйли  помалкивала,  но  они  уговорились,  что  он
вернется.
   К январю лагеря, два года  властвовавшие  над  городком,  уже  привяли.
Только назойливый запах сожженного мусора напоминал  о  царившей  там  еще
недавно суете. Какая-то жизнь печально теплилась лишь  вокруг  дивизионной
штаб-квартиры,  где   обретались   брюзгливые   кадровые   офицеры,   тоже
пропустившие войну.
   И вот молодые тарлтонцы потянулись домой с разных концов света - кто  в
канадской форме,  кто  на  костылях  или  с  пустым  рукавом.  Возвратился
батальон Национальной гвардии - он маршировал по улицам, и в шеренгах  его
зияли пробелы - места погибших; а потом герои навсегда спустились на землю
с высот романтики, чтобы продавать товары за прилавками местных магазинов.
На танцах  в  загородном  клубе  среди  смокингов,  бывало,  лишь  изредка
мелькнет военная форма.
   Перед самым Рождеством неожиданно явился Билл Ноулз и на  следующий  же
день уехал: то ли он предъявил ультиматум Эйли, то ли она наконец  приняла
решение. Я иногда встречался с ней - если она не была  занята  героями  из
Саванны и  Огасты,  -  но  чувствовал,  что  окончательно  вышел  в  тираж
(впрочем, так оно и было). Она ждала Эрла Шона, но настолько сомневалась в
нем, что ей не хотелось даже говорить об этом. За три дня до того,  как  я
уволился, он приехал.
   Первый раз я встретил их на Маркет-стрит, и, кажется, никогда  в  жизни
мне не было так жаль молодую пару; впрочем, думаю, такое случалось в любом
городе, где во время войны были лагеря. Во внешнем облике  Эрла  все,  что
только можно вообразить, было невпопад. Шляпа - зеленая с торчащим  пером;
костюм, украшенный разрезами и тесьмой, в том фантастически нелепом стиле,
с которым покончили впоследствии национальная  реклама  и  кино.  Он  явно
побывал у своего прежнего парикмахера,  потому  что  волосы  у  него  были
аккуратно начесаны на розовую выбритую шею. Не сказать чтобы  он  выглядел
обносившимся или бедным, но все это ошеломляло, обдавало вас  -  то  есть,
вернее, Эйли - духом танцулек и воскресных  пикников  фабричного  городка.
Ведь прежде она никогда не смотрела  Правде  в  глаза;  а  в  этой  одежде
пропадала даже естественная грация этого великолепного  тела.  Он  тут  же
похвастался своей прекрасной работой: они смогут неплохо  просуществовать,
пока не "подвернется какой-нибудь легкий заработок". Но, должно  быть,  он
сразу, как только вернулся в ее мир, понял, что дело его безнадежно. Уж не
знаю, что сказала Эйли и что там перевешивало -  горе  или  изумление.  Но
действовала она быстро - через три дня после приезда Эрла мы с ним  отбыли
одним поездом на Север.
   - Ну вот все и кончилось, - сказал он хмуро. - Она прекрасная  девушка,
но,  по  мне,  чересчур  задается.  Самое  для  нее  лучшее  -  выйти   за
какого-нибудь богатого парня и получить положение в обществе.  Терпеть  не
могу такого зазнайства. - И немного погодя: - Она сказала, чтоб я  приехал
повидаться через год, но я уже никогда не вернусь - эти  аристократические
штучки еще ничего, пока у тебя в кармане деньги, только...
   "Только все это было не настоящее", - не договорил  он.  Провинциальное
общество, в котором он полгода  вращался  с  таким  удовольствием,  теперь
казалось ему Жеманным, поддельным, искусственным.
   - Послушай, а ты видел?.. - продолжал  он  через  минуту.  -  Когда  мы
садились в поезд, там были две великолепные бабенки, и совсем  одни.  Что,
если мотнуться в соседней вагон и пригласить их пообедать?  Я  возьму  ту,
что в синем.
   Пройдя полвагона, он вдруг обернулся.
   - Послушай, Энди, - спросил он, хмурясь, - скажи мне  одну  вещь:  как,
по-твоему, она раскопала, что я был кондуктором? Ведь я никогда ей об этом
не говорил.
   - Почем я знаю!



   3

   Рассказ мой приближается к большой бреши, которую я предвидел с  самого
начала. В течение  шести  лет,  пока  я  кончал  юридический  факультет  в
Гарварде, строил гражданские  самолеты  и  вкладывал  деньги  в  мостовые,
которые крошились под колесами грузовиков, Эйли Кэлхун была  для  меня  не
больше, чем именем на рождественской открытке;  чем-то,  что  возникало  в
моем воображении в теплые  ночи,  когда  я  вспоминал  магнолию  в  цвету.
Бывало, какой-нибудь  знакомый  по  армейским  временам  спросит:  "А  что
сталось с той блондинкой, которая пользовалась тогда таким успехом?" - и я
не могу ответить. Однажды вечером в нью-йоркском "Монмартре" я  столкнулся
с Нэнси Ламар и  узнал  от  нее,  что  Эйли  была  помолвлена  с  каким-то
человеком из Цинциннати, поехала  на  Север,  чтобы  познакомиться  с  его
семьей, и потом расторгла помолвку. Она по-прежнему прелестна, и возле нее
постоянно один или два вздыхателя. Но ни Билл Ноулз, ни Эрл Шон так  и  не
вернулись.
   И примерно тогда же я услышал, что Билл Ноулз  женился  на  девушке,  с
которой познакомился на пароходе. Вот и все -  маловато  для  того,  чтобы
доставить заплату на целые шесть лет.
   Как это ни странно, но о поездке на юг  я  стал  подумывать,  увидев  в
сумерках на полустанке в  Индиане  незнакомую  девушку.  Какой-то  мужчина
вышел из нашего поезда, я девушка вся в пышном розовом органди, обвила его
руками и потащила к ожидавшей их  машине.  У  меня  защемило  сердце.  Мне
показалось, будто она увлекает его в тот утраченный летний  мир,  где  мне
было двадцать три года, где  время  остановилось,  а  прелестные  девушки,
окутанные дымкой воспоминаний,  по-прежнему  прогуливаются  по  сумеречным
улицам. Мае кажется, поэзия - это мечта северянина о Юге.  Но  лишь  много
месяцев спустя я послал Эйли телеграмму и тут же отправился в Тарлтон.
   Был июль. Отель "Джефферсон" казался странно обшарпанным и  тесным;  из
ресторана, который в памяти моей был нерасторжимо  связан  с  офицерами  и
девушками, вырывалось громкоголосое пение. Я узнал шофера  такси,  везшего
меня к дому Эйли, но его: "И я тоже, лейтенант" прозвучало  неубедительно.
Я был одним из двадцати тысяч.
   Это были странные три дня. Сияние  первой  молодости  недолговечно,  и,
вероятно,  Эйли  отчасти  его  утратила  -  впрочем,  за  это  я  не  могу
поручиться. Внешне  она  по-прежнему  была  так  прелестна,  что  хотелось
коснуться ее губ, чтобы почувствовать трепет этого неповторимого  обаяния.
Нет, перемена была более глубокая.
   Сразу же мне стало ясно, что стиль у нее  другой.  Уже  не  было  в  ее
голосе тех гордых  модуляций,  которыми  она  давала  понять,  что  помнит
лучшие, светлые предвоенные дни; им не было места  в  постоянной  сумятице
полушутливого-полуотчаянного  злословия,  характерного  для  нового   Юга.
Настоящее, будущее, она, я - все было пущено на потребу этому злословию, -
лишь бы оно шло безостановочно, лишь бы не осталось времени  подумать.  Мы
попали на шумную вечеринку к одним молодоженам, и Эйли оказалась в  центре
ее лихорадочного веселья. А ведь Эйли  было  не  восемнадцать  лет;  но  и
теперь, даже в роли бесшабашного клоуна, она была не менее привлекательна,
чем раньше.
   - А что, об Эрле Шоне были какие-нибудь вести? - спросил  я  на  второй
вечер, когда мы ехали танцевать в загородный клуб.
   - Нет. - Она вдруг сделалась серьезной. - Я часто о нем думаю. Его...
   Она колебалась.
   - Что его?
   - Я хотела сказать - его я любила больше всех...  Только  это  было  бы
неправдой. Я  никогда  по-настоящему  его  не  любила,  -  ведь  иначе  уж
как-нибудь  да  вышла  бы  за  него  замуж.  -  Она  поглядела   на   меня
вопросительно. - По крайней  мере,  я  не  стала  бы  так