и блестящих, чинных адъютантов -  трое  стариков,  командующих
каждый своей армией, а один из них по общему решению и  согласию  командовал
всеми тремя и, следовательно, всем, находящимся на этой половине континента,
под и над ней - англичанин,  американец,  и  между  ними  -  генералиссимус:
хрупкий седой человек с мудрым, проницательным и скептическим лицом, уже  не
верящий  ни  во  что,  кроме  своего  разочарования,  своего  ума  и   своей
безграничной власти, - и люди ошеломленно застывали в изумлении и  ужасе,  а
потом, когда под крики взводных  снова  раздавались  стук  каблуков  и  лязг
винтовок, настораживались.
     За автомобилем  следовали  грузовики.  Они  тоже  ехали  быстро,  почти
впритык друг к другу, и казалось, им не будет конца, потому что на них везли
целый полк. Однако ни общих криков, ни отдельных приветственных  восклицаний
пока что не слышалось. Первый грузовик вызвал в еще не опомнившейся и не  до
конца верящей толпе лишь молчаливую суету, сумятицу; боль и ужас  словно  бы
усиливались с приближением каждого грузовика, окутывали его  и  тянулись  за
ним; молчание лишь изредка нарушалось воплем какой-нибудь женщины,  узнавшей
одно из мелькающих мимо лиц  -  лицо  проносилось  и  скрывалось,  едва  его
успевали узнать,  и  крик,  раздавшись,  тут  же  тонул  в  реве  следующего
грузовика, и поэтому  казалось,  что  грузовики  несутся  быстрее  легкового
автомобиля,  словно  ему,   поскольку   перед   его   капотом   расстилалось
полконтинента, спешить было незачем, тогда как  грузовики,  оставшийся  путь
которых можно было исчислять уже в секундах, подгонял стыд.
     Открытые грузовики с высокими щелевыми бортами,  будто  предназначенные
для перевозки скота, были набиты, будто скотом,  разоруженными,  измазанными
окопной грязью солдатами; в их небритых, помятых лицах было что-то отчаянное
и вызывающее, они стояли с непокрытыми головами, глядя на толпу так,  словно
никогда не видели людей или не могли разглядеть стоящих или по крайней  мере
узнать в них людей. Озираясь, будто лунатики в кошмаре, не узнающие никого и
ничего, они старались запечатлеть в  памяти  каждый  безвозвратно  улетающий
миг, словно их везли прямо на казнь, удивительно одинаковые, не  вопреки,  а
благодаря тому, что  у  каждого  были  своя  индивидуальность  и  свое  имя,
одинаковые не общностью судьбы, а тем, что каждый нес  в  эту  общую  судьбу
свою индивидуальность, имя и еще нечто, сугубо личное:  способность  к  тому
одиночеству, в котором умирает каждый, -  и  словно  не  замечали  быстроты,
стремительности, с которой недвижимо мчались, будто призраки, привидения или
плоские фигуры из картона или жести, торопливо бросаемые одна за  другой  на
сцену, подготовленную к пантомиме страдания и безысходности.
     И теперь послышался общий крик - негромкий вопль, начавшийся где-то  на
Place de Ville с приближением первого грузовика.  Издали  звучал  он  резко,
пронзительно, протяжно, не злобно,  но  вызывающе  и  вместе  с  тем  как-то
безлично, словно люди не испускали, не  издавали  его,  а  лишь  пережидали,
будто внезапный шумный и безобидный ливень.  Несся  вопль,  в  сущности,  от
отеля, мимо которого теперь ехали  грузовики.  Трое  часовых  теперь  стояли
навытяжку под тремя флагами, уже  поникшими,  потому  что  утренний  ветерок
стих,  старый  генералиссимус  остановил  автомобиль,  вылез,   поднялся   в
сопровождении  обоих  генералов  на  каменные  ступени  и  повернулся,   оба
генерала, седые, как и он, повернулись вместе с ним, они  стояли  ступенькой
выше, чуть позади него, но на одной линии друг с другом, и,  когда  подъехал
первый грузовик, взъерошенные, похожие на сомнамбул солдаты очнулись  то  ли
при виде трех флагов, то ли трех  стариков,  уединившихся  за  переполненным
бульваром, но все же очнулись и тут же  угадали,  узнали  трех  разряженных,
расфранченных людей, не столько по близости к трем  флагам,  сколько  по  их
обособленности,  как  узнали  бы  три  чумные  повозки   в   пустом   центре
перепуганного, спасающегося бегством города, или же троих выживших в городе,
уничтоженном  чумой,  иммунных,  невосприимчивых  к  болезни,   разряженных,
расфранченных  и  словно  бы  неподвластных   времени,   будто   фотография,
тускнеющая вот уже пятьдесят или шестьдесят лет;  но  солдаты  в  грузовиках
очнулись и все как один закричали, грозя кулаками трем бесстрастным фигурам,
крик подхватывали на других грузовиках, едва они подъезжали  к  отелю,  и  с
криком неслись дальше, в конце концов последний, казалось, увлек  за  собой,
подобно расходящейся туче пыли из под колес, облако отчаянного, безнадежного
отрицания, наполненное кричащими лицами и грозящими кулаками.
     Крик походил на пыль, еще висящую в воздухе, когда то, что подняло ее -
движение, трение, тело, сила, импульс, - уже пронеслось и  скрылось.  Потому
что теперь весь бульвар был охвачен воплем, уже не вызывающим, а  изумленным
и неверящим, оба оттесненных вала сгрудившихся тел  и  печальных  лиц  зияли
ртами, раскрытыми в исступленном заклинании. Потому что оставался  еще  один
грузовик. Он тоже ехал быстро; хотя между ним и последним из проехавших было
двести ярдов, он, казалось, несся вдвое быстрее остальных.  Однако  ехал  он
словно бы в полной тишине. Если другие проносились шумно, почти неистово,  с
вызывающим прощальным ревом стыда и отчаяния, этот  приближался  и  удалялся
торопливо, бесшумно, приниженно, словно тем, кто  сидел  в  кабине,  претило
отнюдь не предназначение грузовика, а находящиеся в нем.
     Он был открытым, как и остальные, и отличался от них лишь тем,  что  те
были переполнены стоящими людьми, а здесь их было всего тринадцать. Такие же
взъерошенные, неумытые, в окопной грязи, они были скованы, примкнуты  цепями
друг к другу и к грузовику, будто дикие звери, и с первого взгляда  походили
даже  не  на  иностранцев,  а  на  существа  другой  расы,   другого   вида;
посторонние, чуждые, хотя на петлицах у них были те же номера, всему  полку,
который не только держался на расстоянии, но, казалось, даже бежал  от  них,
чуждые не только своими цепями  и  обособленностью,  но  и  выражением  лиц,
позами: если у тех лица были ошеломленными и пустыми, как у долго  пробывших
под  наркозом,  то  у  этих  тринадцати  -   серьезными,   сосредоточенными,
сдержанными, настороженными. Потом стало видно, что  четверо  из  тринадцати
действительно иностранцы, чуждые -  не  только  цепями,  обособленностью  от
всего полка, но и лицами горцев в стране, где нет гор, крестьян, где уже нет
крестьянства; чуждые даже остальным девяти, с которыми  были  скованы,  если
прочие девятеро были серьезны, сдержанны и  немного  -  совсем  чуть-чуть  -
встревожены,   трое   из   этих   четверых   иностранцев   казались   слегка
недоумевающими,  почти  чинными,  настороженными   и   даже   не   лишенными
любопытства; они напоминали крестьян-горцев, впервые оказавшихся на рынке  в
равнинном городе, людей, внезапно  ошеломленных  гомоном  на  языке,  понять
который у них не было надежды,  собственно  говоря,  и  желания,  и  поэтому
безразличных к тому, о чем галдят вокруг, - трое  из  четверых,  потому  что
теперь толпа поняла, что четвертый чужд даже этим троим, уже  хотя  бы  тем,
что он был единственным объектом ее брани, ужаса и ярости. Почти не  обращая
внимания на остальных, она вздымала голоса и сжатые кулаки против - на этого
человека. Он стоял впереди, положив руки на верхнюю  планку,  так  что  была
видна цепь, провисающая между запястьями, и капральские нашивки на рукаве, с
чуждым лицом, как и остальные двенадцать,  лицом  крестьянина-горца,  как  и
последние трое, чуть моложе некоторых из них, и глядел на бегущее мимо  море
глаз, зияющих ртов и грозящих  кулаков  так  же  пристально,  как  и  прочие
двенадцать, но безучастно - лишь с  любопытством,  внимательно  и  спокойно,
однако в его лице было еще и то,  чего  не  было  в  остальных:  постижение,
понимание безо всяких следов сочувствия, словно  он  заранее  предвидел  без
порицания или жалости тот шум, что  поднимался  при  появлении  грузовика  и
несся за ним.
     Грузовик въехал на  Place  de  Ville,  где  трое  генералов  стояли  на
ступенях отеля, словно позируя фотографу. Возможно, на  сей  раз  дело  было
именно в близости трех флагов, внезапно затрепетавших под  порывом  дневного
ветерка,  налетевшего  с  другой   стороны,   так   как   никто   из   троих
крестьян-горцев и, пожалуй, вообще никто из двенадцати не  обратил  внимания
на смысл трех разных знамен и даже не заметил трех стоящих под ними стариков
в галунах и звездах. Очевидно,  взглянул,  заметил,  обратил  внимание  лишь
тринадцатый; в их сторону был устремлен только  пристальный  взгляд-капрала,
он и верховный генерал, чьего взгляда не уловил на себе никто  с  проехавших
грузовиков, встретились глазами на миг,  который  не  мог  продлиться  из-за
быстроты  движения,  -  крестьянское  лицо  над  капральскими  нашивками   и
скованными руками с мчащегося  грузовика  и  серое  непроницаемое  лицо  над
звездами высшего чина и яркими лентами чести и славы  на  мгновенье  впились
взглядами друг в друга. Грузовик пронесся. Старый генералиссимус  направился
вниз, оба его собрата тоже, держась, как предписывалось этикетом,  по  бокам
от него; когда блестящий, проворный молодой адъютант подскочил  и  распахнул
дверцу автомобиля, трое часовых щелкнули каблуками и взяли на караул.
     На сей раз суматоха прошла почти незамеченной не только  из-за  шума  и
крика, а потому, что толпа уже пришла в движение.  Причиной  суматохи  снова
была молодая женщина, та, что теряла сознание. Она  все  еще  глодала  хлеб,
когда появился последний грузовик. Тут  она  перестала  жевать,  и  стоявшие
поблизости потом вспоминали, что  она  рванулась,  вскрикнула  и  попыталась
бежать, прорваться сквозь толпу, будто стремясь остановить или догнать  его.
Но все уже двинулись  на  улицу,  даже  те,  за  чьи  спины  она  хваталась,
цеплялась и в чьи лица пыталась что-то крикнуть, сказать сквозь массу  хлеба
во рту. И все забыли о ней, остался лишь рослый, она колотила его  по  груди
рукой с недоеденным хлебом и пыталась что-то крикнуть ему.
     Потом не умышленно, не нарочно, а потому, что не  могла  отвернуться  и
опорожнить рот, она стала выплевывать на него жеваный хлеб, уже что-то крича
ему сквозь потеки и брызги. Но он  тоже  побежал,  утирая  лицо  рукавом,  и
скрылся в толпе, которая наконец  прорвалась  сквозь  сомкнутые  винтовки  и
хлынула на улицу. Сжимая в руке недоеденный хлеб,  пустилась  бегом  и  она.
Сперва  она  бежала  за  умчавшимися  грузовиками  стремительнее  остальных,
проворно лавируя между ними. Но вскоре те, кого она обогнала, стали  в  свою
очередь опережать ее; теперь она бежала  среди  поредевших  остатков  толпы,
тяжело дыша и спотыкаясь, казалось, она бежит устало и неистово, преодолевая
встречное движение всего города, всего мира, а когда достигла наконец  Place
и остановилась, все человечество словно бы куда-то кануло, исчезло,  завещав
ей широкий, снова пустой бульвар, Place и даже,  как  представлялось  в  тот
миг, город и всю землю - хрупкой женщине, почти девочке,  заламывающей  руки
на опустевшей Place de Ville, женщине некогда  красивой  и  способной  снова
вернуть красоту, для этого нужны были еда, сон, немного теплой  воды,  мыло,
гребенка и то, что исчезло с ее глаз.

ПОНЕДЕЛЬНИК, УТРО ВТОРНИКА

     Генерал,  командующий  дивизией,  в  которую  входил  этот   полк,   на
предложение лично руководить атакой незамедлительно ответил:
     - Конечно. Благодарю. Что за атака?
     Потому что ему показалось, что вот  она,  наконец,  та  возможность,  в
которой он нуждался, которой ждал так долго, что уже потерял  счет  годам  и
даже, как понял теперь, утратил надежду когда-нибудь получить ее. Потому что
в некий миг его прошлого, он и сам точно не знал, в какой,  с  ним,  или  по
крайней мере с его карьерой, что-то стряслось.
     Он считал, что сама  судьба  назначила  ему  быть  идеальным  солдатом:
безупречным, лишенным привязанностей и  прошлого.  Первые  его  воспоминания
были связаны с  сиротским  приютом  при  женском  католическом  монастыре  в
Пиренеях, где о его происхождении  сведений  не  было  совсем,  даже  таких,
которые стоило бы утаивать. Семнадцати лет он вступил  в  армию  рядовым;  в
двадцать четыре он уже три года был сержантом, притом столь  многообещающим,
что командир полка (тоже выходец из рядовых, добившийся всего сам) не  давал
никому покоя, пока его подопечный не был направлен  в  офицерскую  школу;  к
1914 году он снискал в африканской пустыне блестящую репутацию как  командир
полка алжирской кавалерии и стал добиваться  безукоризненной  репутации  как
бригадный генерал уже во Франции, поэтому тем, кто верил в него и следил  за
его карьерой (у него не было покровителей и не было друзей, кроме тех,  кого
он, как  и  скромный  полковник  времен  его  сержантства,  приобрел,  нажил
собственными усилиями и заслугами), стало казаться, что положить  ей  предел
может лишь преждевременное окончание войны.
     Потом что-то стряслось. Не с ним: он оставался прежним,  все  таким  же
безупречным, компетентным и лишенным  привязанностей.  Казалось,  он  просто
где-то забыл или затерял  старое  облачение,  или  мантию,  или  ореол,  или
близость почти неизменного успеха, который словно бы  облегал  его,  подобно
мундиру, и не он, а его судьба замедлила шаг  -  не  переменилась,  лишь  на
время  замедлила  шаг;  эту  мысль,  видимо,  разделяло  и  его  начальство,
поскольку в положенное время (даже немного опередив  некоторых)  он  получил
очередную звезду на фуражку и с ней  не  только  положенную  дивизию,  но  и
перспективы, свидетельствующие о вере начальства в то, что  он  не  навсегда
утратил секрет прежних успехов.
     Но с тех пор прошло два года, год назад исчезли и  перспективы,  словно
даже начальство пришло к выводу, как и он сам, что высокая волна его  надежд
и устремлений спала три года назад, отхлынула, прибив  его  к  берегу  всего
лишь дивизионным генералом на войне,  вот  уже  три  года  идущей  к  концу.
Конечно, война еще  какое-то  время  продлится;  американцы,  необстрелянные
новички, видимо, только через год поймут, что  немцев  нельзя  победить,  их
можно только обескровить. Не исключено, что она протянется  еще  лет  десять
или пятнадцать, к тому времени Франция и  Британия  перестанут  существовать
как военные  и  даже  политические  силы,  и  вести  ее  придется  горсточке
потерявших флот и застрявших  в  Европе  американцев,  они  будут  сражаться
сучьями поваленных деревьев, стропилами разрушенных домов, камнями из  оград
заросших бурьяном полей,  сломанными  штыками  и  гнилыми  ложами  винтовок,
ржавыми обломками сбитых аэропланов и  сгоревших  танков  против  поредевших
немецких рот, усиленных несколькими французами и  британцами,  несгибаемыми,
как и он,  способными  стоять  до  конца,  безразличными  к  патриотизму,  к
потерям, даже к победе, - но до того времени он не надеялся дожить.
     Потому что он вообще  считал  себя  неспособным  к  надежде:  только  к
дерзанию без страха, сомнения и сожаления в суровых и простых рамках судьбы,
которая, казалось, никогда  не  изменит  ему,  пока  он  будет  дерзать  без
вопросов, сомнений или сожалений, но, видимо, она покинула его, оставя  лишь
способность дерзать, и вот два дня назад командир корпуса вызвал его к себе.
Этот человек был единственным его другом во Франции,  да  и  во  всем  мире.
После офицерской школы их направили в один полк. Но Лальмон, хотя  тоже  был
не из богатых, помимо способностей обладал еще связями,  которые  не  только
определяли разницу между командованием корпусом и  дивизией  при  одинаковом
сроке службы,  но  и  открывали  Лальмону  ближайшую  вакансию  командующего
армией. И все же, когда Лальмон сказал: "Если хочешь, могу  предложить  тебе
кое-что", он понял,  что  к  его  способности  дерзать  все  же  примешалось
чуть-чуть беспочвенной надежды, свойственной  только  слюнтяям.  Но  ничего:
пусть даже и забытый судьбой, он все же  не  ошибался  в  выборе  жизненного
пути, даже и покинутый ею, он не  изменил  своему  призванию,  и,  когда  он
оказался в затруднении, призвание, разумеется, вспомнило о нем.
     Поэтому он ответил: "Благодарю. Что?" Лальмон сказал. Он сперва  решил,
что ничего не понял. Но в следующий миг ясно увидел всю картину. Атака  была
обречена уже в зародыше, а с нею и тот, кому предстояло ее возглавлять. Если
бы большой  профессиональный  опыт  подсказал  ему,  что  дело  будет  очень
рискованным и  потому  более  чем  сомнительным,  это  бы  его  не  смутило.
Наоборот, придало бы решимости, словно старая судьба и не изменяла  ему.  Но
благодаря своему опыту он сразу понял, что  данная  атака  должна  потерпеть
неудачу, что это жертва, уже намеченная,  предусмотренная  каким-то  большим
планом, для которого не имело значения, потерпит неудачу атака или  нет:  ее
нужно было провести, и все; более того, поскольку за двадцать с  лишним  лет
призвание и опыт наделили его проницательностью, он увидел не только  явную,
но скрытую сторону замысла: проще всего было провести атаку,  обреченную  на
провал, и если руководить ею будет человек  без  друзей  и  связей,  штабным
генералам с пятью звездами и штатским на  Кэ  д'Орсэ  не  придется  смущенно
поеживаться. О седом старике в шольнемонском  отеле  он  ни  на  секунду  не
вспомнил. У него мелькнуло  в  голове:  _Лальман  спасает  свою  шкуру_.  Он
подумал - и тут понял, что действительно погиб.  _Это  Мамаша  Биде_.  Но  в
ответ произнес лишь:
     - Я не могу позволить себе провала.
     - Обещана награда, - сказал командир корпуса.
     - Для той награды, что дается за поражения, у меня чин маловат.
     - Ничего, - сказал командир корпуса.
     - Стало быть, дела очень плохи, -  сказал  командир  дивизии.  -  Очень
серьезны. Очень неотложны.  Между  Биде  и  маршальским  жезлом  стоит  одна
пехотная дивизия. И притом моя.
     Они поглядели друг  на  друга.  Командир  корпуса  заговорил.  Командир
дивизии оборвал его.
     - Помолчи, - сказал он.  То  есть  это  имелось  в  виду.  Произнес  он
лаконичную фразу, выразительную и  непристойную,  памятную  по  сержантскому
прошлому в африканском полку, набранном из  трущобных  и  тюремных  отбросов
Европы, тогда они с командиром корпуса еще не знали друг друга. И прибавил:
     - Значит, моего согласия не требуется.
     - Твоего согласия не требуется, - сказал командир корпуса.
     Командир   дивизии   всегда   наблюдал   за   атаками   с    ближайшего
наблюдательного пункта; это было его правилом и содействовало его репутации.
На сей раз у него был специально оборудованный на возвышении  наблюдательный
пункт под стальной плитой, обложенной снаружи дерном  и  мешками  с  песком,
одна  телефонная  линия  вела  в  штаб  корпуса,  другая  -  к  командующему
артиллерией; пока шла артподготовка и снаряды с воем, с визгом  неслись  над
ним к немецким позициям, он, держа в руке  сверенные  часы,  смотрел  сверху
вниз на свою передовую и на передовую противника, прорыв которой не  ставили
целью даже отдавшие приказ об атаке. Казалось,  он  слушал  оперу,  сидя  на
балконе. Или даже в  ложе,  и  не  простой,  а  королевской,  обреченный  по
высочайшему указу в  одиночестве  глядеть  на  приготовления  к  собственной
казни, видеть приближение финальной сцены не оперы, а  собственной  карьеры,
после чего его окончательно и бесповоротно переведут на тыловую должность, в
ту сферу, что экипирует  и  вооружает  боевые  дивизии,  пожинающие  славную
смерть и бессмертную славу; отныне и впредь он мог  мечтать  о  чем  угодно,
кроме  славы,  о  любом  праве,  кроме  возможности  погибнуть   ради   нее.
Разумеется, он мог бы дезертировать, но куда? К кому?  Принять  злополучного
французского генерала  мог  только  народ,  не