что  сам  командир  дивизии
остановился и оглянулся,  и  они,  казалось,  тоже  взглянули,  увидели  его
впервые " - он был жертвой даже не своего чина и высокого положения, а,  как
и они, того же самого мгновения во времени и пространстве,  которое  сгубило
полк, но безо всяких прав в его судьбе; одинокий, безродный, пария и  сирота
для тех, чей приказ  он  выполнит,  оставляя  сирот,  и  для  тех,  кого  он
осиротит, он был заранее отвергнут  теми,  от  кого  получил  высокое  право
стойкости, верности и  отречения  от  первородного  права  на  человечность,
сострадание и жалость и даже на право умереть, -  он  постоял  еще  секунду,
глядя на них, потом повернулся, уже снова  идя  рубленым  шагом  к  каменным
ступеням, ведущим к неприступной двери, штабной офицер с саблей  под  мышкой
последовал за ним, трое часовых взяли  на  караул,  когда  командир  дивизии
поднялся по ступеням, прошел мимо них  и  сам  рывком  распахнул  дверь,  за
которой  зияла  чернота;  прежде  чем  кто-нибудь  успел  шагнуть  к  ней  -
приземистый, безродный, неукротимый и  обреченный  твердо,  не  оглядываясь,
шагнул через черный порог, словно (для теснящихся лиц  и  глядящих  глаз)  в
Бездну или в Ад.
     И уже было поздно. Если бы они могли двинуться, то успели бы подойти  к
лагерной проволоке вовремя, чтобы услышать погребальный звон;  теперь  из-за
собственной неподвижности им  оставалась  лишь  возможность  наблюдать,  как
палач  готовит  петлю.  Через  минуту   появятся   вооруженные   курьеры   с
сопровождающими и заведут свои мотоциклы, стоящие  во  внутреннем  дворе;  к
двери подкатят машины, и к ним выйдут офицеры - не старый верховный генерал,
не двое младших, даже не командир дивизии, обреченный на  последнюю,  полную
меру искупления - видеть роковой конец, глашатаем которого он был, - не они,
а военные полицейские,  профессионалы,  те,  что  по  склонностям  и  личным
качествам были призваны и словно епископами отобраны, воспитаны и  удостоены
в непреложной иерархии войны  места  мажордомов  для  подобных  церемоний  -
вершить  со  всей  безнаказанностью  и   властью   цивилизованных   порядков
организованный по всей форме расстрел одних людей другими,  носящими  ту  же
самую форму, дабы не было ни малейшего нарушения или отступления от  закона;
подготовленные к этой минуте и  этой  цели,  как  скаковые  лошади  со  всем
мастерством, знаниями и  осторожностью  человека  подготовлены  к  мгновению
прыжка через барьер и реву трибун  Сен-Леже  или  Дерби;  штабные  машины  с
флажками, обдавая их оседающей пылью, быстро уедут к лагерю, откуда, как они
теперь поняли, им не стоило уходить; даже будь у них возможность  двигаться,
то, лишь мчась со всех ног, они могли  бы  успеть  к  ограде  лагеря,  чтобы
услышать затихающее эхо и  увидеть  расходящиеся  дымки  выстрелов,  которые
лишат их отцов, детей и мужей,  но  в  этой  тесноте  невозможно  было  даже
повернуться: вся Place была запружена людьми, изо ртов несся  этот  даже  не
вопль, а полувой-полуропот, они не сводили глаз с серого, похожего на  склеп
здания, куда оба генерала в блестящих мундирах с регалиями и символами славы
вошли, словно в гробницу героев, и откуда теперь появится только  Смерть,  -
не сводили с него глаз, измученные и объятые страхом, неспособные  двинуться
никуда, разве что стоящие впереди могли броситься на и  под  машины,  прежде
чем они  тронутся,  уничтожить  их  и,  погибнув  вместе  с  ними,  завещать
обреченному полку по крайней мере одно лишнее дыхание.
     Но ничего не происходило. Вскоре из-под арки появился  курьер,  но  это
был лишь обыкновенный мотоциклист связи, без сопровождающего; весь  его  вид
говорил, что он не имеет никакого отношения к ним или их проблеме.  Он  даже
не глядел на них, поэтому вопль, не слишком громкий, прекратился,  когда  он
сел на один из мотоциклов и поехал даже не в сторону лагеря, а к  бульварам,
касаясь расставленными ногами земли, потому что в толпе нельзя было  развить
скорость, необходимую для устойчивости  мотоцикла.  Толпа  раздавалась  лишь
настолько, чтобы пропустить его, а потом смыкалась  снова,  продвижение  его
сопровождалось непрерывными, настоятельными просьбами расступиться, унылыми,
назойливыми и раздражающими, словно крики отбившейся от стаи  птицы;  вскоре
появились еще двое, одинаковые вплоть до лениво-равнодушного вида, и  уехали
на двух мотоциклах, их продвижение тоже сопровождалось криками: "С дороги  -
помесь овцы и верблюдов..."
     И все. Начался закат. Пока они  стояли  в  начинающемся  приливе  ночи,
отлив  дня  внезапно  огласился  слаженным,  нестройным  созвучием   горнов,
слаженным потому, что они звучали одновременно, нестройным потому,  что  они
трубили не один сигнал, а три: французский "Battre aux Champs" {"Выступать в
поход".}, английский "Последний пост" и американский "Отход", началось оно в
городе и распространялось от  городка  к  городку  и  от  лагеря  к  лагерю,
вздымаясь и понижаясь  в  своем  мерном  звучании,  словно  бронзовое  горло
методичной и  пунктуальной  Войны  пронзительно  и  угрюмо  провозглашало  и
утверждало конец дня перед торжественным  ритуалом  _Заступить  на  пост_  и
_Сдать смену_, передачи поста сегодняшними стражами завтрашним; на этот  раз
вышли уже сержанты, вшестером, каждый со своим часовым,  старым  или  новым,
все шесть групп, слаженно  маршируя  и  поворачиваясь,  старательно  держали
равнение: когда караулы  сменились  и  трое  новых  часовых  приняли  посты,
прозвучали слаженно и нестройно, как горны, резкие команды на  трех  языках.
Потом из старой крепости донесся выстрел вечерней пушки, нарочитый и гулкий,
словно барабанной палочкой ударили по опрокинутой чаше гулкого воздуха, звук
этот замирал медленно,  неторопливо,  и,  не  успев  стихнуть  окончательно,
слился с шелестом, который издавали  флаги,  опускаясь  снова  в  безветрии,
яркие цветы славы, бесчисленные на воюющем континенте.
     Теперь они обрели способность двигаться. С затихающим шепотом  выстрела
и опускающихся флагов, видимо, унеслось то, что сковывало  их;  у  них  даже
появилась возможность поспешить домой, поесть и вернуться. Поэтому они почти
бежали,  шли,  только  когда  выбивались  из  сил,  а   потом,   изнуренные,
неукротимые и неослабные, бежали снова, казалось, утренний прилив  отступает
в сумерках по темнеющему, замирающему на ночь городу к  домам  и  квартирам,
где он начался. Они напоминали смену, расходящуюся на перерыв с завода, днем
и ночью лихорадочно производящего снаряды для отступающей, но  непобежденной
армии; глаза рабочих красны от дыма, волосы и одежда пропахли  копотью;  они
спешат поесть и вернуться,  уже  на  бегу  ощущая  вкус  ждущей  их  еды,  и
возвращаются к лязгающим, сверкающим, безостановочным машинам, еще дожевывая
и глотая пищу, которую так и не распробовали.

ВТОРНИК, СРЕДА, ВЕЧЕР СРЕДЫ

     Связной прибыл в батальон в конце  мая  1916  года.  Вся  бригада  была
переведена из Фландрии в Пикардию, под Амьен,  на  отдых,  перевооружение  и
прием пополнения,  чтобы  в  полном  составе  принять  участие  в  сражении,
названном впоследствии первой битвой на Сомме, - эта бойня не только ужаснет
даже тех, кто уцелел под Лоо и на канале, но и откроет им, что  душа  у  них
еще не совсем убита.
     На рассвете он сошел  с  дуврского  пакетбота.  От  Булони  его  подвез
попутный грузовик;  первый  встреченный  солдат  указал  ему  дорогу,  и  он
своевременно явился в канцелярию бригады уже с приказом о назначении в руке,
рассчитывая увидеть капрала, старшину или в крайнем случае адъютанта, но там
оказался сам командир бригады, он сидел за столом, держа вынутое из конверта
письмо, и сказал связному:
     - Добрый день. На минутку  отставить,  хорошо?  Связной  повиновался  и
увидел входящего капитана, как
     оказалось, командира одной из рот батальона, в который его зачислят, за
капитаном следовал худощавый, жилистый, угрюмый солдат,  связному  сразу  же
показалось, что его кривые ноги охватывают бока невидимой  лошади;  командир
бригады раздраженно буркнул: "Вольно, вольно", развернул  сложенное  письмо,
потом взглянул на солдата и сказал:
     - Эту бумагу сегодня утром доставил специальный курьер. Из Парижа. Тебя
разыскивает какой-то американец. Особа настолько  важная,  что  французскому
правительству пришлось искать тебя по своим каналам, а потом  отправлять  из
Парижа специального курьера. Некто по имени, - он сперва взглянул на письмо,
- преподобный Тоуб Саттерфилд.
     Теперь связной тоже глядел на солдата, он не только слышал, но и видел,
как тот быстро, грубо, категорично ответил:
     - Нет.
     - Сэр, - подсказал капитан.
     -  Что  нет?  -  сказал  командир  бригады.  -  Американец.  Чернокожий
священник. Ты не знаешь его?
     - Нет, - ответил солдат.
     - Он, кажется, предвидел, что ты можешь ответить так. Просил  напомнить
тебе о Миссури.
     - Нет, - ответил солдат непреклонно, грубо и категорично. -  Я  никогда
не бывал в Миссури. И никогда не слышал о нем.
     - Говори "сэр", - сказал капитан.
     - Это твое последнее слово? - спросил командир бригады.
     - Так точно, сэр, - ответил солдат.
     - Хорошо, - сказал командир. - Вы свободны.
     Они ушли, и, стоя навытяжку, связной скорее  ощутил,  чем  увидел,  как
командир раскрыл список размещения бригады и стал читать, потом взглянул  на
него - не шевельнув головой, лишь вскинув глаза, они замерли на  миг,  потом
снова опустились к списку; он (связной) спокойно подумал: Никуда он меня  не
отправит. Слишком большой чин; подумал: это должен делать даже не полковник,
а адъютант. Обычным путем это  могло  бы  произойти  на  две  недели  позже,
связной был официально направлен в действующий  батальон,  и  положение  его
было таким же, как и у остальных, он официально был  бы  "отдыхающим",  пока
батальон не вернется на передовую; так и вышло бы, если бы  не  случайность;
он (связной) обязан был этим не старшине батальона, а Случайности: два  часа
спустя, войдя в квартиру, куда был определен на постой, и кладя свой ранец в
свободный угол, он снова увидел человека, которого два часа  назад  видел  в
канцелярии, - угрюмого,  почти  не  признающего  субординации,  похожего  на
конюха, солдата, судя по его виду, он был должен зачахнуть и умереть  в  тот
же день, когда его отправили из Уайтчепеля дальше Ньюмаркетского  ипподрома,
но тем не менее он оказался столь важной персоной, что его разыскивал  через
официальные каналы какой-то американский гражданин,  или  агент,  или  целое
агентство,  настолько  влиятельный   или   влиятельное,   что   использовали
французское правительство  в  качестве  курьера,  а  он  мог  отказаться  от
встречи, - теперь этот солдат сидел на койке, держа на одном колене  толстый
расстегнутый кожаный  пояс  с  деньгами,  на  другом  -  маленький,  грязный
потрепанный блокнот, трое или четверо рядовых по очереди подошли к нему,  он
отсчитал каждому несколько французских банкнот из пояса и огрызком карандаша
сделал пометки в блокноте.
     Эта сцена повторялась на другой день, и  на  третий,  и  на  четвертый,
прямо после утреннего построения на  поверку  и  осмотр;  солдаты  приходили
разные, по двое и по трое,  иногда  всего  один,  но  хотя  бы  один  всегда
находился там; заношенный пояс с деньгами становился немного тоньше, но был,
очевидно, неистощимым, бездонным; огрызок  карандаша  неторопливо  бегал  по
грязному блокноту; на пятый  день  после  обеда  выплачивали  жалованье,  и,
подходя  к  дому,  связной  на  миг  с  удивлением  подумал,   что   выплата
производится и здесь: строй, очередь солдат  вытянулась  на  улицу,  солдаты
входили в дом по одному, так что связной не без труда попал в свое жилище, а
потом стоял и наблюдал все в обратном порядке: посетители, клиенты, пациенты
- кто бы они ни были  -  теперь  клали  грязные,  мятые  французские  деньги
обратно  в  пояс;   неторопливый   огрызок   карандаша   по-прежнему   делал
неторопливые пометки; ординарец, которого связной  в  первое  утро  видел  в
коридоре канцелярии, вошел, протолкавшись через очередь, и  сказал  человеку
на койке:
     - Пошли. Тут уж никуда не денешься. Приехал какой-то...  автомобиль  из
Парижа с каким-то... премьер-министром. - Он (связной) наблюдал, как человек
на койке неторопливо сунул блокнот и огрызок  карандаша  в  пояс,  застегнул
его, повернулся, закатал пояс в одеяло,  поднялся  и  пошел  за  ординарцем;
связной заговорил с ближайшим к нему солдатом из нарушенной  и  расходящейся
очереди:
     - Что тут происходит? Для чего  эти  деньги?  Он  ушел,  почему  вы  не
заберете блокнот, пока его нет?
     И в ответ получил лишь пристальные, сдержанные, уже рассеянные взгляды;
но он и не ждал ответа, вышел вместе с другими на мощеную  улицу  и  увидел:
длинный,  черный,  траурный  французский  лимузин,  в  каких  ездили  важные
правительственные чиновники;  на  переднем  сиденье  находились  водитель  в
военной форме и французский штабной  капитан;  на  двух  маленьких  откидных
сиденьях - английский капитан и худощавый юноша-негр, а за ними,  на  заднем
сиденье, - пожилая женщина в дорогих мехах (она могла  быть  только  богатой
американкой, связной не узнал ее, хотя почти каждый француз узнал бы, потому
что  французская  эскадрилья,  где  единственный  ее   сын   был   летчиком,
содержалась, можно  сказать,  на  ее  деньги)  и  француз,  который  был  не
премьер-министром, но  (связной  угадал  это)  по  крайней  мере  секретарем
какого-то высокого органа, а между  ними  сидел  старый  негр  в  поношенном
вычищенном цилиндре, с безмятежным  и  благородным  лицом  идеализированного
римского консула; владелец денежного пояса, непреклонно  застывший,  смотрел
дерзко, но ни на что, потом отдал честь, но не приветствовал никого,  просто
откозырял и снова непреклонно замер, стоя в десяти футах от  старого  негра,
который подался вперед и заговорил с ним; потом старый негр вышел из машины,
связной наблюдал это, и не только он, но и все окружающие: шестеро сидящих в
машине, ординарец, который привел  владельца  пояса,  и  тридцать  с  лишним
человек, стоявших в очереди, сквозь которую протолкался ординарец; они вышли
на улицу и стояли у двери, тоже  наблюдая,  может  быть,  дожидаясь,  -  оба
отошли в сторону,  владелец  пояса  по-прежнему  был  непреклонно  замершим,
несгибаемо отрешенным, а безмятежный человек с  величественной  головой,  со
спокойным царственным лицом шоколадного цвета что-то негромко говорил ему  -
всего минуту, потом негр повернулся, подошел к  автомобилю  и  сел  в  него;
связной не стал смотреть, как негр садится в машину; он уже шел  к  дому  за
белым;  ждущие  перед  дверью  расступались,  пропуская  его,  потом   снова
смыкались за ним; и связной остановил последнего, взяв его за руку.
     - Деньги, - сказал связной. - В чем тут дело?
     - Ассоциация, - сказал солдат.
     - Ладно, ладно, -  почти  с  раздражением  сказал  связной.  -  Как  вы
организовали ее? Каждый может...
     - Ясное дело, - сказал солдат. -  Берешь  десять  шиллингов.  Потом  со
следующей получки начинаешь выплачивать по шесть пенсов в день весь месяц.
     - Если останешься в живых, - сказал связной.
     - Ясное дело, - сказал солдат. - Когда  выплатить  все,  можешь  начать
заново.
     - Ну а если не выплатишь?
     На этот раз солдат лишь посмотрел  на  него,  поэтому  он  снова  почти
раздраженно сказал:
     - Ладно, ладно. Я не так уж глуп: быть в  живых  еще  целый  год  стоит
шестисот процентов чего угодно.
     Но солдат по-прежнему смотрел на него с  каким-то  странным  выражением
лица, глаз, и связной торопливо сказал:
     - Да. Что?
     - Ты здесь недавно, - сказал солдат.
     - Да, - ответив связной. - На прошлой неделе я был в Лондоне. А что?
     - Процент будет поменьше, если ты... - Голос оборвался, стих, но  глаза
глядели так странно, так пристально, что связному  показалось,  будт(r)  его
собственный  взгляд  был  притянут,  словно  какой-то  физической  силой,  к
свисающей вниз руке солдата, в этот миг рука шевельнулась,  сделав  какой-то
жест, знак очень лаконичный, очень быстрый, и снова замерла у штанины  цвета
хаки, связному даже не верилось, что он видел его.
     - Что? - спросил связной. - Что?
     Но лицо солдата было сдержанным, непроницаемым, он уже отворачивался.
     - Спроси его сам, - сказал  солдат.  -  Он  тебя  не  укусит.  Даже  не
заставит брать десять шиллингов, если не хочешь.
     Связной смотрел, как длинный  лимузин  разворачивался,  заполняя  собой
неширокую улицу, чтобы вернуться туда, откуда прибыл; он пока еще даже видел
батальонного адъютанта, который по званию мог быть от силы капитаном,  а  по
возрасту, очень возможно, даже моложе его; прелиминарии были бы поэтому  не;
долгими, может быть, и было бы сказано всего лишь:
     Адъютант: _А, это вы. Почему не носите  свой  Военный  Крест?  Или  его
сняли вместе со звездочкой_?
     Потом он: _Не знаю. А можно носить Военный Крест на солдатской форме_?
     Потом адъютант: _Тоже  не  знаю.  Что  еще?  В  понедельник  явитесь  в
канцелярию, а пока что можете быть свободны_.
     Тогда бы он спросил (он уже  догадался,  кем  могла  быть  эта  богатая
американка, потому что вот уже два года Европа,  по  крайней  мере  Франция,
кишела  ими  -  представительницами  богатых  семейств  из  Филадельфии,   с
Уолл-стрита  и  Лонг-Айленда,  субсидирующих  санитарные   подразделения   и
авиационные эскадрильи на французском фронте,  -  комитетами,  организациями
официально не воюющих дилетантов, с  помощью  которых  Америка  отражала  не
немцев, а войну), тогда он мог бы спросить: _Но почему сюда? Если у них есть
организация, во главе которой стоит старый, похожий  на  священника-сектанта
негр, зачем французское правительство отправило его сюда  в  государственном
лимузине на двухминутную встречу с рядовым английского пехотного батальона_?
О да, мог бы спросить и, очевидно, не  услышал  бы  в  ответ  ничего,  кроме
фамилии старого  негра,  которую  уже  знал,  поэтому  не  она  была  нужна,
необходима ему, чтобы успокоиться; и на  третий  день  после  того,  как  он
явился в канцелярию, официально стал членом батальонной семьи и свел  дружбу
с капралом, ведающим батальонной корреспонденцией,  ему  в  руки  наконец-то
попал официальный, подписанный начальником штаба в Поперинге  документ,  где
была не только фамилия старого негра, но и  звучное,  громогласное  название
организации, комитета, который он возглавлял: Les Amis Myriades et  Anonymes
a la France de Tout le Monde {Безвестные и бесчисленные  друзья  Франции  во
всем мире (фр.).} - название, наименование до того  захватывающее,  до  того
проникнутое  благородством  и  верой,  что,  казалось,  не  имело   никакого
отношения к человеку и его страданиям, величавое в своей выси, невесомое, не
осязаемое измученной землей, словно тень облачка. И если он надеялся  узнать
хоть что-то, хотя бы  это  название,  не  говоря  уж  о  чем-то  большем,  у
владельца денежного пояса, то глубоко ошибался;  это  (неудача)  стоило  ему
пять шиллингов во франках; он выследил его,  остановил,  встав  на  пути,  и
спросил, открыто и прямо:
     - Кто такой преподобный  Тоуб  Саттерфилд?  -  а  потом  больше  минуты
выслушивал грубую, занудную брань, пока не смог  наконец  сказать:  "У  тебя
все? Тогда я извиняюсь. Собственно  говоря,  мне  нужны  десять  шиллингов";
посмотрел, как его фамилия  вписывается  в  маленький  потрепанный  блокнот,
потом взял деньги, он  их  даже  не  истратит,  и  тридцать  шестипенсовиков
вернутся к своему источнику в тех же кредитках. Но,  во  всяком  случае,  он
завязал с тем человеком деловые, позволяющие общаться отношения;  теперь  он
мог сказать ему то, что узнал в канцелярии, уже не становясь на пути:
     - Говорить об этом запрещено, но я думаю, тебе следует  знать.  Сегодня
ночью мы выступаем.
     Тот погляд