неотчуждаемое право свободной торговли, введенное нашими отцами-основателями
сто двадцать шесть лет назад, право человека продавать продукт своего  труда
и  пота  где  и  когда  он  захочет,  без  страха  или   заискивания   перед
нью-йоркскими капиталистами или новоанглийскими фабрикантами, уже тратящими,
как воду, деньги, нажитые на  детском  труде  в  их  потогонных  мастерских,
отправляя в самые дальние уголки земли честные доходы вашего труда  и  пота,
чтобы не ваши жены и дети, а жены и дети  африканских  дикарей  и  китайских
язычников получали хорошие  дороги,  школы,  сепараторы  и  автомобили...  -
Продолжая говорить, он двинулся, торопливо шагнул к дверце в барьере; и  тут
весь зал неторопливо поднялся и даже не хлынул, качнулся к  главному  входу,
потому что  едва  от  дверей  послышался  голос:  "Заперто",  -  качание  не
прекратилось, лишь сменило направление  и  превратилось  в  поток;  негромко
шаркая ногами, толпа хлынула в  узкий  проход,  ведущий  к  кабинету  судьи;
адвокат, торопливо выйдя из-за  барьера,  встал  между  ними  и  дверью,  и,
подумав: _Моей первой ошибкой было то, что я не остался на месте_, - он  тут
же совершил другую.
     - Назад, - сказал он и даже выставил руку ладонью вперед, впервые видя,
различая отдельные лица и глаза, которые сейчас менее всего были отдельными,
казалось, на него надвигается единое лицо, теснит его, и вдруг он  попятился
назад, не от удара, не от толчка, а просто  окруженный,  поглощенный  единой
движущейся массой; он оступился, но тут же ощутил,  как  нечто,  похожее  на
дюжину быстрых, крепких,  бесстрастных  рук,  подхватило  его,  повернуло  и
остановило; несколько человек прошло мимо,  они  открыли  дверь  в  кабинет;
толпа хлынула, даже не отталкивая, не отшвыривая его, а оттесняя, прижимая к
стене, через маленькую комнату к двери в  противоположный  коридор;  комната
опустела, еще не успев наполниться; он понял,  что  первые  пошли  вокруг  к
главному входу и открыли его; и теперь не только коридор, но  и  все  здание
заполнилось глухим, неторопливым шарканьем ног,  а  он  стоял  у  стены  еще
минуту с отпечатком, не грязным, лишь темным, не торопливой,  лишь  твердой,
уверенной и ловкой ладони на безупречно белом жилете.
     И вдруг, в ярости и предвидении, он  рванулся,  бросился  к  окну,  уже
зная, что увидит, еще не достигнув его, и выглянул на площадь,  где  их  уже
остановили; надзиратель, шаря рукой  под  пиджаком,  оглядывался  на  здание
суда; только теперь их было трое, и адвокат подумал быстро, рассеянно и  без
удивления: _Ах да, мальчик, который скакал на том коне_, - и уже не  смотрел
на надзирателя, а наблюдал, как толпа  неторопливо  выливается  из  главного
входа и, растекаясь, движется к трем  стоящим  фигурам,  словно  неумолимый,
неторопливый поток чернил по скатерти, и думал, что человек обычен и уязвим,
когда он поднялся на что-нибудь, что угодно - на коня, трибуну, флагшток или
трапецию; что на своих ногах и в движении он  ужасен;  думал  с  изумлением,
приниженностью и гордостью, что страшна не  просто  его  неподвижная  масса,
какой бы она не была большой и что бы ни делала или собиралась делать,  даже
не масса в движении на чем-то, когда страшен не  он,  а  то,  что  движется,
страшна масса, движущаяся сама в одном направлении и к одной цели  на  своих
слабых, неуклюже сочлененных ногах и ступнях  -  не  рог  Чингиза,  не  горн
Мюрата, тем более не золотой голос Демосфена, или Цицерона, или трубный глас
Павла, или Джона Брауна, или Питта, или Колхауна, или  Даниэля  Вебстера,  а
дети, умирающие от жажды среди миражей Месопотамии, дикари, пришедшие в  Рим
из северных лесов, неся на плечах даже  свои  дома,  сорокалетние  мусорщики
Моисея и высокие люди с винтовкой или топором и мешком бус, изменившие  цвет
американской расы (и последняя на памяти адвоката  особь:  ковбой,  усеявший
весь Запад Америки конским навозом и кучами ржавых  банок  из-под  сардин  в
томате и стертый с лица земли приливом людей с приспособлениями для  натяжки
проводов и полными  карманами  скоб),  думал  с  гордостью  и  благоговейным
страхом, что человек угрожающ только в движении и опасен только в  молчании;
не в похоти, не в страстях, не в алчности таится его опасность, а в молчании
и задумчивости: в его способности двигаться en  mass  {В  массе  (фр.).}  по
собственному побуждению и молчании,  в  котором  он  задумывается,  а  потом
внезапно начинает действовать; и с восторгом, потому  что  ни  кто  не  знал
этого  лучше,  чем  владыки  его  массовых  устремлений,  герои,   исполины,
управлявшие его, бурной деятельностью, они использовали  его  расточительные
силы, взнуздывая и направляя его; так всегда было и всегда будет;  одним  из
мировых исполинов стал в современном Детройте бывший велогонщик, его фамилия
звучала в устах всего мира как символ, он уже  посадил  на  колеса  половину
семей континента, через двадцать пять лет посадит половину жителей полушария
поодиночке, а через тысячу лишит ног весь человеческий род, как давнее  и  в
то время даже незамеченное движение Космоса превратило моря в  континенты  и
лишило их обитателей жабр. Но до этого было еще далеко: для этого нужен  был
покой, и, чтобы добиться его, требовалось 'обуздать молчание,  молчание,  во
время которого у человека есть время задуматься, а потом действовать, как он
верил, что думал, или думал, что верил; молчание, в котором  толпа  медленно
шла, текла по площади к  трем  стоящим  фигурам  и  в  котором  надзиратель,
вытаскивая пистолет откуда-то из-под полы пиджака, крикнул тонким,  высоким,
немужским голосом:
     - Стойте! Считаю до  трех!  -  и  стал  считать:  -  Один...  Два...  -
вызывающе, даже свирепо  глядя  на  людей,  которые  не  бросались  к  нему,
казалось, даже не шли, а парили под и над ним; он снова ощутил, что пистолет
не вырвали, не вывернули, а спокойно отобрали, а потом другие руки  схватили
его.
     - Дурачье! -  кричал  он,  вырываясь.  Но  как  было  сказать  им?  Как
объяснить?  Нужно  с  почтением  относиться  к  деньгам,  кому  бы  они   ни
принадлежали, в противном случае сочувствие слабым не  принесет  им  пользы,
потому что они тогда получат от тебя лишь жалость. К тому же  объяснять  все
равно уже было поздно  -  твердые,  добрые,  почти  нежные  руки  не  только
схватили его, но даже подняли, оторвали от земли и понесли, как двое  совсем
одиноких холостяков могут понести ребенка; его ступни помнили землю, но  уже
не касались ее; потом его подняли повыше, и он увидел между  плеч  и  голов,
несущих  его,  круг  лиц,  не  угрюмых  и  не  злых,  лишь   единодушных   и
внимательных, а в центре его - старого негра в поношенном сюртуке и  тонкого
негритянского мальчика с белками  глаз  такого  чистого,  невероятно  белого
цвета, какой бывал у фламандских  живописцев;  потом  обладатель  спокойного
недовольного голоса заговорил снова, и лишь теперь  надзиратель  узнал  его:
это был не адвокат, не лавочник, или банкир, или еще  кто-нибудь  из  видных
людей города, а игрок, выбравший самую трудную игру  -  владение  маленьким,
переходящим из рук в руки лесопильным  заводом,  где  он  начал  работать  в
пятнадцать лет как единственный кормилец вдовой  матери  и  трех  незамужних
сестер; а теперь, в сорок, у него  были  завод,  жена,  две  дочери  и  одна
внучка; он нарушил наконец тишину, в которой не слышалось даже дыхания:
     - Сколько вы с тем человеком заработали на этом коне? Сотню?
     - Больше, - сказал старый негр.
     - Тысячу?
     - Больше.
     И теперь не  было  ни  шевеления,  ни  дыхания,  лишь  единое  всеобщее
ожидание, словно все яркое апрельское утро напрягло слух.
     - Сорок тысяч?..  Ладно.  Половину  сорока  тысяч?  Сколько  ты  видел?
Сколько насчитал? Ты умеешь считать до тысячи?
     - Там была целая куча, - сказал старый негр;  и  теперь  они  задышали:
одно шевеление, один вдох, одно  движение;  день,  утро  успокоились  снова,
голос произнес прощальную речь:
     - Через двадцать минут на станции будет  поезд.  Уезжай  на  нем  и  не
возвращайся. У нас здесь не любят богатых негров.

     - Мы сели на поезд, - сказал старый негр,  -  и  доехали  до  ближайшей
станции. Там сошли и отправились пешком. Идти, было далеко, но мы знали, где
он будет, если его оставили в покое...
     Путь их лежал в  голубую,  затянутую  дымкой  долину  на  стыке  штатов
Джорджия, Теннесси и Каролина; там он внезапно возник из  ниоткуда  в  конце
прошлого лета с трехногим скакуном, старым негром-священником и негритянским
мальчиком, который ездил на коне, и пробыл две недели;  за  это  время  конь
обскакал всех остальных в радиусе пятидесяти миль и под  конец  привезенного
из Ноксквилла специально для состязания с  ним  коня;  потом  (все  четверо)
исчезли снова, опередив на шесть часов орду федеральных полицейских, шерифов
и специальных чиновников, напоминающую сводную  свору  на  лисьей  охоте  по
всему штату или по всей стране.
     - И  мы  оказались  правы;  он,  должно  быть,  явился  туда  прямо  из
миссурийской тюрьмы, потому что еще шел июнь.  Нам  рассказали  об  этом.  В
воскресное утро в церкви, очевидно, первым его заметил священник, потому что
он уже смотрел в ту сторону, прежде чем остальные обернулись и  тоже  узнали
вернувшегося; он стоял в дверях, прислонясь к косяку,  словно  никуда  и  не
исчезал...
     Связной  представлял  себе  это  почти  так  же,  как   представил   бы
заместитель начальника федеральной полиции:
     - ...угрюмый,  злой,  сквернословящий,  косноязычный  (главным  образом
потому, что лишь иногда обрывок его речи  звучал  для  жителей  долины  чуть
похожим на то, что они  считали  английским  языком)  иностранец,  окутанный
ореолом не только незаконнорожденности и холостячества,  но  и  бездомности,
словно полудикий, беспородный бродячий пес: без отца, без жены,  бесплодный,
возможно, даже импотент, злой, уродливый и неприятный, лишенный  наследства,
непокорный и неутешный сирота всего мира, который внезапно появился  в  этой
сонной глуши с  компанией,  необычной,  подвижной  и  поразительной,  словно
ипподром, построенный вокруг кометы, - двумя неграми и  искалеченным  конем,
подобного которому даже на четырех ногах  в  долине,  да  и  во  всем  краю,
никогда не видели;  там  лошадь  была  просто  не  дающим  молока  животным,
способным в будни тянуть плуг или  повозку,  по  субботам  возить  зерно  на
мельницу, а по воскресеньям везти в церковь стольких членов  семьи,  сколько
смогут усесться на ее тощем хребте, и там не только не было, но и никогда не
бывало негров; пятьдесят лет назад жители долины - от шестидесяти  с  лишним
до тринадцати-четырнадцати лет - покидали свои  туманные,  неприступные,  не
обозначенные на карте гнезда и неделями шли пешком (а с теми, кто  оставался
дома, никто не желал знаться) на совершенно чуждую им войну, чтобы  защитить
свою землю от негра; им было мало просто  воспротивиться  и  отвергнуть  его
притязания,  им  требовалось  объединиться   с   армией   его   врага,   они
прокрадывались, пробирались (как-то у одной таверны на перекрестке их  отряд
устроил что-то вроде генерального сражения с отрядом  рекрутов-конфедератов)
по ночам  через  позиции  конфедератов,  разыскивали  федеральные  войска  и
вступали в них, чтобы сражаться не против рабства, а  против  негров,  чтобы
обезопасить негра, освободив его от тех, кто мог бы привести негров с собой;
точно так же они сняли бы свои  ружья  с  колышков  или  оленьих  рогов  над
каминами или  дверями,  чтобы  отразить,  например,  коммерческую  компанию,
собравшуюся вернуть назад индейцев.
     Услышал он и вот что:
     - Только в первый раз мы там пробыли не две  недели.  Пятнадцать  дней.
Первые два дня они только приглядывались к  нам.  Тянулись  со  всей  долины
пешком, или на лошадях и мулах, или целой семьей в фургоне,  останавливались
на дороге перед лавкой, где мы, сидя на веранде, ели сыр, крекеры и сардины,
и глазели на нас. После этого мужчины и парни шли за лавку, где мы выстроили
загон из жердей, обрезков досок и веревок, и  смотрели  на  коня.  Потом  мы
стали устраивать скачки, на пятый день обскакали всех  лошадей  в  долине  и
выиграли десятидолларовый участок кукурузы,  расположенный  на  горе,  а  на
седьмой день  мы  выступали  против  всех  лошадей,  собранных  из  соседних
округов, расположенных за Ущельем. Прошло  еще  шесть  дней,  жители  долины
теперь ставили на нашего коня, потом на пятнадцатый день  привезли  коня  из
Ноксквилла, того, что выступал на скачках в Черчилл-Даунз; и на этот раз  не
только жители долины, но и люди со всей  этой  части  Теннесси  видели,  как
трехногий неоседланный конь (мы  не  надевали  на  него  и  уздечки:  только
недоуздок  и  подпругу,  чтобы  мальчик  держался  за  нее)  обогнал   этого
ноксквиллского коня в первый раз на пять фарлонгов {Фарлонг - 201,17 м.},  а
во второй - на целую милю, при удвоенных ставках, и теперь жители не  только
долины, но и других округов ставили на него, так что каждый человек  или  по
крайней мере каждая семья в этой части Теннесси получила свою долю...
     - Тогда его и приняли в масоны, - сказал связной. - В течение этих двух
недель.
     - Пятнадцати дней, - сказал старый негр. - Да, там была ложа.
     - А на другое утро перед Восходом из Ущелья прискакал  на  муле  гонец,
опередив их примерно на час...
     Старый негр рассказал связному, что слышал сам через год после событий.
Когда взошло солнце, перед лавкой остановился автомобиль - первый, въехавший
в эту долину и увиденный многими стариками и детьми, часть пути по Ущелью он
двигался своим ходом, но его, несомненно,  приходилось  толкать,  тащить  и,
возможно, кое-где даже нести; в лавку вошли шериф округа и городские  чужаки
в  городских  шляпах,  галстуках  и  штиблетах,  пахнущие,  смердящие,   как
таможенные или акцизные чиновники, а вчерашние лошади, мулы  и  фургоны  уже
потянулись из пещер и с холмов назад, теперь всадники  и  седоки  немедленно
спускались на землю, задерживались на минуту, молча и с  любопытством  глядя
на автомобиль, будто на гремучую змею средней величины, потом втискивались в
лавку, пока она совсем не переполнилась, и глядели не на городских  чужаков,
робко сбившихся в тесную кучку у заплеванного ящика  с  песком,  где  стояла
заплеванная  холодная  печка  (на  них  они  бросали   взгляд   и   тут   же
отворачивались), а на шерифа, и поскольку шериф был  здешним,  носил  ту  же
фамилию, что и половина долины, был избран ею единогласно,  и,  в  сущности,
если не считать их комбинезонов и его пятицентового галстука, даже выглядел,
как они, то казалось, что долина глядит сама на себя.
     - Этого коня они увели, - сказал шериф. - И хозяин хочет только вернуть
его назад.
     Но ответа не последовало; люди молча, серьезно, учтиво глядели на него,
даже не слушая, а просто выжидая; потом один из чужаков сказал пронзительным
городским голосом:
     - Постойте... - и быстро шагнул вперед, его рука  была  уже  за  бортом
застегнутого городского пиджака, но тут шериф сказал  своим  глухим  голосом
жителя гор:
     - Сам постой. - Его рука тоже была уже за бортом застегнутого  пиджака;
он извлек оттуда и легко держал своей пятерней маленькую  городскую  руку  и
плоский городской пистолет, утонувшие в ней, будто игрушечные;  пистолет  он
не вырвал, а просто выдавил из руки, опустил в карман своего пиджака  и  уже
на ходу сказал:
     - Что ж, ребята, пошли.
     Его спутники в белых рубашках,  пиджаках,  узких  брюках  и  штиблетах,
чищенных два дня назад в отелях Чаттануги, плотной кучкой шли за  ним,  пока
проход был свободен: люди в лавке расступались и тут же смыкались снова:  на
веранде, на крыльце их так же молча пропускали и смыкались опять,  пока  они
не подошли к автомобилю; шел 1914 год, молодые жители гор еще  не  научились
выводить автомобиль из  строя,  просто  сняв  распределитель  зажигания  или
засорив карбюратор. Поэтому они прибегли к тому, что им было хорошо знакомо,
- десятифунтовой кувалде из кузницы, и, не зная таинственной работы  деталей
под капотом, перестарались; глазам шерифа и его спутников  предстали  мелкая
фарфоровая пыль разбитых свечей, вырванные и  расплющенные  провода,  смятые
трубопроводы, даже тупые, полукруглые вмятины среди потеков масла и бензина,
и даже сама кувалда у ноги, обтянутой штаниной комбинезона; тут городской  с
яростной и пронзительной руганью вцепился обеими  руками  в  пиджак  шерифа;
шериф ухватил их своей пятерней и не выпускал; и теперь, когда  он,  стоя  у
разбитого мотора, взглянул на стоящих вокруг  людей,  -  это  просто  долина
снова глядела сама на себя.
     - Машина не казенная, -  сказал  шериф.  -  Она  его  собственная.  Ему
придется платить за ремонт.
     С минуту стояла тишина. Потом раздался голос:
     - Сколько?
     - Сколько? - спросил шериф через плечо.
     - Сколько? - сказал  городской.  -  Насколько  я  могу  судить,  тысячу
долларов. Может быть, две...
     - Будем считать - пятьдесят, - сказал шериф, выпустил его руки, снял  с
его головы городскую элегантную шляпу жемчужного цвета, другой рукой  достал
из кармана брюк небольшую пачку денег, отделил один доллар, бросил в шляпу и
протянул ее, словно наживленную этой единственной  банкнотой,  ближайшему  в
толпе. - Следующий.
     - ...Только  смотреть  им  нужно  было  быстро,  так  как,  прежде  чем
священник произнес благословение, после чего  они  могли  подняться  и  даже
поздороваться с ним, он уже исчез снова. Но, несмотря на  его  торопливость,
слух разнесся...
     Тем утром в церкви было  тридцать  семь  человек,  по  сути  дела,  вся
долина, и к вечеру, или по крайней мере к заходу солнца, каждая пещера, холм
и тропа знали, что он вернулся: один, без коня, подавленный и  голодный;  он
не ушел, просто спрятался, скрылся на время; и они понимали,  что  им  нужно
лишь повременить, выждать минуту,  которая  настала  той  ночью  на  чердаке
почтовой конторы и лавки.
     - ...Это было помещение ложи.  Они  там  улаживали  политические  дела,
устраивали судебные заседания, но главным образом играли в покер и в  кости,
по их словам, с тех пор, как только они  заселили  долину  и  построили  это
здание. Там была приставная лестница  с  перилами,  по  которой  поднимались
адвокаты, судьи, политиканы, масоны и высшие чины  ордена,  но  все  главным
образом пользовались лесенкой, приколоченной вплотную к стене,  она  вела  к
заднему слуховому окну, однако никто не упоминал, что видел  ее,  тем  более
взбирался по ней. А на чердаке был кувшин, постоянно наполненный  прозрачным
местным виски, которое поднимали туда в ведре и в  тыквенной  фляге,  о  них
знали все, как и о лестнице, но никто не мог увидеть, пока там шло заседание
суда, или ложи, или собрание...
     Час спустя после захода солнца шестеро или семеро людей (в том числе  и
продавец лавки), сидевших на расстеленном одеяле под зажженным фонарем ("Был
воскресный вечер. По воскресеньям они играли только в кости. Играть в  покер
не разрешалось".), услышали, как он взбирается по  лесенке,  потом  увидели,
как влезает в слуховое окно, и уже не смотрели на него, потому что никто  не
собирался предлагать ему еды или денег взаймы  на  еду,  не  смотрели  даже,
когда он повернулся и увидел возле своей ноги, на полу,  где  десять  секунд
назад ничего не было, монету в полдоллара, не смотрели, когда он поднял ее и
прервал игру на две-три минуты, вынуждая их, одного за другим, не признавать
монету своей; потом он сел в круг, поставил монету,  бросил  кости,  отложил
найденные полдоллара, сделал еще два броска, потом  отдал  кости,  поднялся,
оставив найденную монету на полу, там, где она  лежала,  подошел  к  люку  с
лестницей, ведущей в темное помещение лавки,  не  зажигая  света,  спустился
туда и поднялся с треугольным ломтем сыра и горстью крекеров, снова  прервал
игру, вручив продавцу одну из