Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
рнуть во двор, однако незнакомец,
на сей раз взявшись за кнут, заставил ее повернуть на дорогу в Сен-Мишель.
Прошло чуть больше четырех часов, но, возможно, это было и к лучшему. В
городе все уже спали, и бистро, откуда начинался их путь, было лишь
бесформенной тенью, от него отделилась толпа теней и рассыпалась на девять
отдельных фигур, окруживших телегу, телега не останавливалась, а медленно
ехала туда, где обтянутый черным крепом вагон сливался с темнотой. Но он был
на месте; оставшиеся в городе даже снова вынули гвозди, нужно было только
снять крышку, втащить саван с трупом в окно, положить в гроб, закрыть его и
воткнуть гвозди на место.
- Забейте их, - сказал Взломщик. - Теперь стучать можно. Где коньяк?
- Все в порядке, - послышалось в ответ.
- Сколько бутылок распили?
- Одну.
- Считая с которой?
- Иди сосчитай, если не веришь, - ответил тот же голос.
- Отлично, - сказал Взломщик. - Вылезайте оттуда и закройте окно.
Они спрыгнули на землю. Незнакомец не слезал с телеги, и теперь уж,
несомненно, лошадь должна была вернуться домой. Но они не ждали отъезда.
Все, как один, повернулись, уже на бегу, у двери образовалась легкая давка и
толкотня, но в конце концов они скрылись в своем темном катафалке, словно в
материнской утробе. Теперь они были в безопасности. У них был труп, было
достаточно выпивки и до утра можно было ни о чем не заботиться. Их,
разумеется, ждали завтрашний день и Париж, но об этом они предоставили
заботиться Богу.
Мария, младшая сестра, уложила в передник собранные яйца и теперь
словно бы плыла через двор к дому на мягком, нежном облаке белых гусей. Они
окружали, обступали ее будто с каким-то трогательным и ревностным обожанием;
два гуся шествовали рядом с ней, прильнув длинными вытянутыми шеями к ее
бедрам, запрокинув головы и приоткрыв твердые желтые клювы, будто рты, их
застывшие, неподвижные глаза были подернуты пленкой, словно в каком-то
упоении: гуси дошли с ней до самого крыльца и, когда она поднялась, открыла
дверь, быстро юркнула туда и закрыла ее снова, скучились, сгрудились вокруг
него, на ступеньках и у самой двери, они жались к ее непроницаемым доскам,
вытянув шеи и запрокинув головы, будто на грани обморока, издавая своими
грубыми, хриплыми, немелодичными голосами негромкие, трогательные крики
страдания, утраты и невыносимого горя.
Дверь вела в кухню, уже насыщенную запахом обеденного супа. Мария даже
не остановилась; выложив из передника яйца, она торопливо приподняла крышку
кипящей на плите кастрюли, затем торопливо собрала на стол бутылку вина,
стакан, тарелку, буханку хлеба, салфетку и ложку, потом прошла через весь
дом и вышла в переднюю дверь к тропинке и лежащему за ней полю и сразу же
увидела их - лошадь с бороной, человека, ведущего ее, работника, нанятого
четыре года назад после смерти мужа ее сестры, и сестру, шествующую по
земле, словно исполняя обряд, она запускала руку в свисающую с плеча сумку,
а потом совершала ею широкий взмах, второе по древности из незапамятных
телодвижений или деяний человека; Мария побежала к ней, петляя меж старых
воронок, огражденных красными флажками и поросших буйной, унылой над
невзорвавшимися снарядами травой, уже на бегу зовя ее, крича своим ясным,
безмятежным и звучным голосом:
- Сестра! Молодой англичанин приехал за медалью. Их двое, они идут сюда
по тропинке.
- С ним друг? - спросила Марфа.
- Нет, не друг, - сказала Мария. - Этот ищет дерево.
- Дерево?
- Да, сестра. Ты не видишь его?
И, уже стоя на тропинке, они увидели обоих - несомненно, это были люди,
но еще издали было видно, что один из них движется не совсем по-людски, а по
мере приближения - совсем не по-людски в сравнении с широкой, неуклюжей
поступью второго; он шел, Неторопливо пригибаясь и выпрямляясь, словно
какое-то громадное насекомое, идущее вертикально, и, казалось, совсем не
продвигался вперед, потом Мария сказала: "Он на костылях"; единственная его
нога двигалась размеренно, неустанно, даже неукротимо, шаги ее чередовались
с ритмичными выпадами костылей; упорно, даже неукротимо, и он явно
приближался к ним; вскоре они увидели, что у него нет не только ноги, что
рука с той же стороны отнята почти по локоть и (уже совсем вблизи) что это
вообще полутруп, потому что видимая половина его тела представляла собой
ужасный желтовато-коричневый шрам; начинался он у измятой фетровой шляпы и
охватывал половину лица, идя через переносицу, рот и подбородок к воротничку
рубашки. Но это впечатление сразу же исчезло, потому что голос его был
сильным и нежалостливым, французский язык, на котором он к ним обратился,
был беглым и правильным, и неприятен был лишь его спутник - высокий, тощий,
живой труп, отнюдь не полу, похожий на бродягу, но с противной, наглой,
мерзкой физиономией под грязной шляпой, из-за ленты которой ухарски торчало
длинное перо, доводившее его рост до восьми футов.
- Мадам Дюмон? - спросил первый.
- Да, - ответила Мария с открытой, нежной, нежалостливой улыбкой.
Человек на костылях повернулся к своему спутнику.
- Все в порядке, - сказал он по-французски. - Это они. Говори, что там
у тебя.
Но Мария, не дав тому сказать ни слова, обратилась к человеку с
костылями:
- Мы ждали вас. Суп готов, а вы, должно быть, проголодались, идя от
станции.
Потом она обратилась ко второму, но не по-французски, а на старом
балканском языке своего детства:
- И вы. Еще какое-то время вы будете нуждаться в пище.
- Что? - неожиданно и резко сказала ее сестра и обратилась к человеку с
пером в шляпе на том же языке: - Вы зеттлани?
- Что? - громко и грубо сказал по-французски человек с пером в шляпе. -
Я говорю на французском языке. И тоже не откажусь от супа. Я могу заплатить
за него. Ясно? - спросил он, сунув руку в карман. - Смотри.
- Мы знаем, что у вас есть деньги, - сказала по-французски Мария. -
Проходите в дом.
И уже на кухне они полностью разглядели первого: желтовато-коричневый
шрам от ожога не кончался у шляпы, а охватывал той же страшной омертвелостью
половину черепа; на той стороне не было ни глаза, ни уха, уголок рта тоже
был омертвелым, словно это было лицо не того самого человека, который только
что говорил и вскоре будет есть и пить; его грязная рубашка была схвачена у
горла затертой, выцветшей полоской материи; они не знали, что это английский
полковой галстук; слева на груди грязного, пыльного смокинга висели две
медали; одна штанина обтрепанных грязных твидовых брюк была подогнута и
закреплена у бедра кусочком проволоки; англичанин постоял посреди кухни,
опираясь на костыли и оглядывая помещение пристальным, спокойным,
нежалостливым взглядом, а его спутник, с опустошенным, наглым, беспокойным
лицом, стоял позади, не снимая шляпы, ее перо почти касалось потолка, словно
он был подвешен к нему.
- Значит, он жил здесь, - сказал англичанин.
- Да, - ответила Марфа. - Как вы узнали? Как вам удалось найти нас?
- Ну, сестра, - сказала Мария. - Как бы он приехал за медалью, если бы
не знал, где мы живем?
- За медалью? - сказал англичанин.
- Да, - ответила Мария. - Но сперва поешьте супу. Вы голодны.
- Спасибо, - сказал англичанин. Он указал головой на стоящего позади. -
Он тоже? Вы приглашаете и его?
- Конечно, - сказала Мария. Она взяла со стола две тарелки и пошла к
плите, не предложив ему помощи, и не успела Марфа подойти, чтобы помочь ему,
как он перекинул ногу через деревянную скамью, сел, поставил костыли рядом и
уже стал откупоривать бутылку вина, прежде чем второй, стоящий у двери,
двинулся с места. Мария сняла крышку с кастрюли и, чуть повернувшись, чтобы
видеть второго, сказала ему, на этот раз по-французски:
- Присаживайтесь. Поешьте тоже. Никто уже ничего не имеет против.
- Против чего? - спросил человек с пером в шляпе.
- Мы забыли об этом, - сказала Мария. - Только сперва снимите шляпу.
- Я уплачу, - сказал человек с пером в шляпе. - Вы ничего не даете мне.
Ясно?
Он полез в карман, вынул руку, уже рассыпая монеты, и швырнул их на
стол, часть монет пролетела мимо и зазвенела на полу, а он сел напротив
англичанина и жадно потянулся к бутылке и стакану.
- Подберите свои деньги, - сказала Мария.
- Подбирай сама, если не хочешь, чтобы они валялись там, - сказал он,
торопливо наливая вино, наполнил стакан до краев и тут же поднес его ко рту.
- Подождите, - сказала Марфа. - Дай ему супу.
Она подошла, не очень близко, и встала не возле англичанина, а как бы
над ним, ее суровое лицо высокой горянки, когда-то по-мужски смелое и
красивое, склонилось к нему, а он налил себе вина, поставил бутылку, поднял
стакан и взглянул на нее.
- Ваше здоровье, мадам.
- Как же вы узнали его? - спросила Марфа. - Как познакомились с ним?
- Я его не знал. И ни разу не видел. Я услышал о нем - о них, - когда
вернулся на фронт в 1916 году. Потом я узнал, в чем дело, и мне нужно было
не видеть его - только ждать и не мешать ему, пока он не будет готов
совершить необходимое...
- Неси суп, - грубо сказал человек в шляпе. - Этих денег хватит, чтобы
купить весь ваш дом.
- Да, - ответила Мария от плиты. - Потерпите. Уже скоро. Я даже соберу
их для вас.
Она принесла две тарелки супа, человек с пером в шляпе не стал ждать,
пока она поставит их на стол, выхватил у нее одну, поднес ко рту и стал
жадно хлебать через край, глядя мертвыми, наглыми, неприятными глазами, как
Мария ползает у их ног, под столом и вокруг стола, собирая рассыпанные
монеты.
- Только двадцать девять, - сказала она. - Не хватает еще одной.
Не отрывая тарелки ото рта, человек с пером в шляпе достал из кармана
монету и резко бросил на стол.
- Хватит с тебя? - сказал он. - Налей еще.
Мария налила у плиты супа и поставила перед ним тарелку, а тем временем
он снова поспешно, нетерпеливо наполнил вином свой стакан.
- Ешьте и вы, - сказала Мария человеку с костылями.
- Спасибо, - ответил он, но не взглянул на нее, а продолжал смотреть на
высокую, спокойную сестру. - Однако тогда, в то время, в те дни, для меня
все кончилось тем, что я очнулся в Англии, в госпитале, и лишь год спустя я
убедил их отпустить меня во Францию, отправился в Шольнемон, отыскал там в
конце концов того старшину, и он сказал мне, где вы живете. Только вас тогда
было трое. Была молодая женщина. Его жена? - Высокая сестра смотрела на него
спокойно, холодно, совершенно непроницаемо. - Может быть, невеста?
- Да, - сказала Мария. - Вот именно: невеста. Вы правильно сказали.
Ешьте суп.
- Они должны были пожениться, - сказала Марфа. - Она была марсельской
шлюхой.
- Прошу прощения? - сказал англичанин.
- Она бросила это занятие, - сказала Мария. - Она училась хозяйствовать
на ферме. Ешьте суп, остынет.
- Да, - сказал англичанин, даже не взглянув на нее, - спасибо. Что
сталось с ней?
- Вернулась домой.
- Домой? То есть обратно в... в Марсель?
- В бордель, - сказала высокая. - Не смущайтесь. Почему вы, англичане и
американцы, говоря по-французски, пугаетесь этого слова? Оно ничем не хуже
других. Ей тоже надо жить.
- Спасибо, - сказал англичанин. - Но она могла бы остаться здесь.
- Да, - ответила Марфа.
- Но не осталась.
- Нет.
- Нельзя было, понимаете, - сказала Мария. - У нее есть старая бабушка,
ее нужно кормить. По-моему, она поступила замечательно.
- По-моему, тоже, - сказал англичанин и взял ложку.
- Правильно, - сказала Мария. - Ешьте.
Но он, держа ложку над тарелкой, продолжал смотреть на ее сестру.
Человек с пером в шляпе на этот раз не стал ждать, пока ему подадут,
перебросил ноги через сиденье, подошел к плите, зачерпнул тарелкой прямо из
кастрюли и понес мокрую, окутанную паром тарелку к столу, где Мария сложила
аккуратными столбиками его монеты и где англичанин все еще говорил,
обращаясь к высокой сестре:
- У вас тогда был и муж.
- Он умер. Тем же летом.
- Вот как, - сказал англичанин. - Война?
- Мир, - ответила высокая. - Ему наконец разрешили вернуться домой, и
не успел он приняться за пахоту, как снова началась война, видимо, он решил,
что еще одного мира ему не пережить. И умер. Да?
Он уже принялся было за суп. Ложка замерла снова.
- Что да?
- Чего вы еще хотите? Показать вам его могилу? - Она сказала просто
"его", но все поняли, о ком идет речь. - То есть где, как нам кажется, она
была?
И англичанин тоже сказал просто "его".
- Зачем? Его уже нет, все кончено.
- Кончено? - переспросила она хриплым, суровым голосом.
- Ты не так поняла, сестра, - сказала Мария. - Он имеет в виду, что
брат сделал все, что мог, как только мог и теперь ему нечего тревожиться.
Теперь ему нужно только отдыхать. - Она безмятежно поглядела на него без
удивления и без жалости. - Вы хотите засмеяться, не так ли?
И он энергично, уверенно рассмеялся от всей души той стороной рта, что
была способна двигаться, открываться, единственный его глаз встретился
взглядом с ее, их глазами, глубокими, спокойными, нежалостливыми и тоже
смеющимися.
- Значит, и вы способны смеяться, - сказал он Марии. - Не так ли?
- Ну конечно, - ответила Мария. - Сестра, - сказала она, - дай медаль.
И снова, стоя на тропинке, уже с тремя медалями, а не с двумя - с тремя
блестящими символическими кружочками гравированной бронзы, свисающими с
полосатых, разноцветных, словно карнавал, и ярких, словно закат, ленточек на
груди грязного смокинга, он стиснул под мышками костыли, поднял единственную
руку к шляпе, снял ее широким, непринужденным жестом, снова почти щегольски
надел ее набекрень и повернулся; единственная его нога снова зашагала
энергично, размеренно и неустанно, чередуясь с неустанными, ритмичными
выпадами костылей. Но он двигался, уходил по тропинке туда, откуда появился
вместе с человеком с пером в шляпе, хотя еле заметное продвижение не
соответствовало громадным усилиям. Стойкий, неутомимый, упорный, он
удалялся, становился все меньше, и в конце концов стало казаться, что он не
движется, а стоит на фоне расстилающейся панорамы в яростном непокое, не
одинокий, лишь единственный, непреклонно обособленный. Потом он скрылся.
- Да, - сказала Мария. - Передвигается он довольно быстро. Он будет там
заблаговременно.
Потом они обе повернулись, однако замерла вдруг только ее сестра,
словно только она вспомнила наконец о другом человеке, в шляпе с пером,
потому что Мария сказала:
- О да, времени у него там будет много.
Того человека в доме не было; остались только грязный стол, тарелка и
опрокинутый стакан на том месте, где он проливал и поглощал их содержимое,
пролитое вино и суп образовали лужицу, и в ней лежала кучка монет, аккуратно
сложенных Марией; до конца дня, пока высокая сестра засевала поле, Мария
убирала кухню, мыла посуду, потом тщательно обтерла монеты и снова сложила
их на столе, где они поблескивали в тусклом, угасающем свете дня; когда
стемнело, сестры снова пошли на кухню и зажгли лампу, внезапно он появился
из темноты, похожий на мертвеца, высокий, с ухарским пером в шляпе, и сказал
грубым, неприятным голосом:
- Что вы имеете против этих денег? Не ломайтесь. Забирайте... - и
поднял руку, чтобы смахнуть, сбросить их снова на пол, но его остановила
высокая.
- Она уже подбирала их для вас. Больше не делайте этого.
- Берите же. Почему не берете? Я их заработал... трудился... это
единственные деньги, что я заработал честным потом за всю жизнь. Специально
для этого... заработал, а потом разыскивал вас, чтобы отдать, а вы не берете
их. Возьмите.
Но они лишь глядели на него, недобро и сдержанно, одна - холодно и
сурово, другая - с ясной и безжалостной безмятежностью, наконец он с
каким-то изумлением сказал:
- Значит, не возьмете. Вы действительно не желаете их брать, - поглядел
на обеих, потом подошел к столу, взял деньги, сунул их в карман, повернулся
и пошел к двери.
- Правильно, - сказала Мария безмятежным и безжалостным голосом, -
идите. Это недалеко. Вам недолго осталось отчаиваться.
Тут он обернулся, задержавшись на миг в двери, в его сером, противном
лице осталась лишь наглость, высокое перо на шляпе, которую он не снимал,
касалось косяка, словно он висел на веревке в проеме открытой двери, за
которой сгустилась весенняя ночь. Потом скрылся и он.
- Ты уже заперла гусей? - спросила высокая.
- Конечно, сестра, - ответила Мария.
Стоял хмурый день, однако год не был хмурым. В сущности, хмурым не было
само время вот уже шесть лет, с тех пор как почивший герой, которого
провожали в последний путь толпы притихших людей с непокрытыми головами,
растянувшиеся по обе стороны Елисейских Полей от Площади Согласия до Арки, и
смиренно идущие пешком в похоронном кортеже сановники, избавил от затемнения
всю Западную Европу и весь Западный мир. Хмурым был только этот день, словно
в скорби о том, кому Запад был (и вечно будет) признателен за право и
привилегию скорбеть в покое, без тревоги и страха.
Он лежал в роскошном гробу в парадном мундире, при орденах (настоящие
ордена, те, что собственноручно прикалывали ему на грудь президент его
родины и короли с президентами тех союзных наций, чьи армии он привел к
победе, находились во Дворце Инвалидов; те, что возвращались с ним в землю,
были копиями), с маршальским жезлом под сложенными руками, гроб стоял на
орудийном лафете, запряженном лошадьми в черных попонах и с черными
плюмажами, под флагом, которому он в тяжелейший для родины час прибавил
новой славы; шедшие сзади медленным, размеренным шагом знаменщики несли
флаги других наций, над чьими армиями и судьбами он властвовал безраздельно.
Но флаги были не первыми, потому что первым за лафетом шел (вернее,
ковылял не в ногу ни с кем, словно погруженный в задумчивость и не
замечающий ничего) переживший покойного старый денщик в мундире и до сих пор
новенькой, избежавшей войны каске; винтовка, из которой не было сделано ни
единого выстрела, свисала вверх прикладом с его искривленного плеча, сверкая
как полированное весло, или каминная кочерга, или канделябр; перед собой он
нес на бархатной подушечке саблю в ножнах, чуть склонясь к ней, будто старый
псаломщик над обломком Креста или пеплом святого. За ним шли два
грума-сержанта, они вели боевого коня, тоже в черной попоне; сапоги со
шпорами были вставлены в стремена задом наперед; и лишь за ними следовали
флаги, приглушенные барабаны, генеральские мундиры без погон с черными
повязками, мантии, митры и дароносицы церкви, темные костюмы и снятые
цилиндры послов, - все это двигалось под хмурым, горестным небом по широкой
горестной улице меж горестно приспущенных флагов под приглушенный барабанный
бой и поминутные выстрелы большого орудия где-то в стороне форта Винсен в
полувоенном-полуязыческом ритуальном шествии: мертвый вождь, раб, конь,
ордена - символы его славы - и оружие, которым он заслужил их, провожаемый
снова в землю, из котором он вышел, младшими совладельцами его наследия и
величия - принцами и кардиналами, солдатами и государственными деятелями,
наследниками императорских и королевских тронов, послами и личными
представителями республик, вслед за н