рнуть во двор, однако незнакомец,
на сей раз взявшись за кнут, заставил ее повернуть на дорогу в Сен-Мишель.
     Прошло чуть больше четырех часов, но, возможно, это было и к лучшему. В
городе все уже  спали,  и  бистро,  откуда  начинался  их  путь,  было  лишь
бесформенной тенью, от него отделилась толпа теней и рассыпалась  на  девять
отдельных фигур, окруживших телегу, телега не  останавливалась,  а  медленно
ехала туда, где обтянутый черным крепом вагон сливался с темнотой. Но он был
на месте; оставшиеся в городе даже снова вынули гвозди,  нужно  было  только
снять крышку, втащить саван с трупом в окно, положить в гроб, закрыть его  и
воткнуть гвозди на место.
     - Забейте их, - сказал Взломщик. - Теперь стучать можно. Где коньяк?
     - Все в порядке, - послышалось в ответ.
     - Сколько бутылок распили?
     - Одну.
     - Считая с которой?
     - Иди сосчитай, если не веришь, - ответил тот же голос.
     - Отлично, - сказал Взломщик. - Вылезайте оттуда и закройте окно.
     Они спрыгнули на землю. Незнакомец не слезал с  телеги,  и  теперь  уж,
несомненно, лошадь должна была вернуться домой. Но  они  не  ждали  отъезда.
Все, как один, повернулись, уже на бегу, у двери образовалась легкая давка и
толкотня, но в конце концов они скрылись в своем темном катафалке, словно  в
материнской утробе. Теперь они были в безопасности. У  них  был  труп,  было
достаточно выпивки и до  утра  можно  было  ни  о  чем  не  заботиться.  Их,
разумеется, ждали завтрашний день и  Париж,  но  об  этом  они  предоставили
заботиться Богу.

     Мария, младшая сестра, уложила  в  передник  собранные  яйца  и  теперь
словно бы плыла через двор к дому на мягком, нежном облаке белых гусей.  Они
окружали, обступали ее будто с каким-то трогательным и ревностным обожанием;
два гуся шествовали рядом с ней, прильнув длинными  вытянутыми  шеями  к  ее
бедрам, запрокинув головы и приоткрыв твердые желтые клювы,  будто  рты,  их
застывшие, неподвижные глаза  были  подернуты  пленкой,  словно  в  каком-то
упоении: гуси дошли с ней до самого крыльца и, когда она поднялась,  открыла
дверь, быстро юркнула туда и закрыла ее снова, скучились, сгрудились  вокруг
него, на ступеньках и у самой двери, они жались к ее  непроницаемым  доскам,
вытянув шеи и запрокинув головы, будто на  грани  обморока,  издавая  своими
грубыми, хриплыми,  немелодичными  голосами  негромкие,  трогательные  крики
страдания, утраты и невыносимого горя.
     Дверь вела в кухню, уже насыщенную запахом обеденного супа. Мария  даже
не остановилась; выложив из передника яйца, она торопливо приподняла  крышку
кипящей на плите кастрюли, затем торопливо собрала  на  стол  бутылку  вина,
стакан, тарелку, буханку хлеба, салфетку и ложку, потом  прошла  через  весь
дом и вышла в переднюю дверь к тропинке и лежащему за ней полю  и  сразу  же
увидела их - лошадь с бороной, человека, ведущего  ее,  работника,  нанятого
четыре года назад после смерти мужа  ее  сестры,  и  сестру,  шествующую  по
земле, словно исполняя обряд, она запускала руку в свисающую с плеча  сумку,
а потом совершала ею широкий взмах,  второе  по  древности  из  незапамятных
телодвижений или деяний человека; Мария побежала к ней,  петляя  меж  старых
воронок,  огражденных  красными  флажками  и  поросших  буйной,  унылой  над
невзорвавшимися снарядами травой, уже на бегу зовя ее,  крича  своим  ясным,
безмятежным и звучным голосом:
     - Сестра! Молодой англичанин приехал за медалью. Их двое, они идут сюда
по тропинке.
     - С ним друг? - спросила Марфа.
     - Нет, не друг, - сказала Мария. - Этот ищет дерево.
     - Дерево?
     - Да, сестра. Ты не видишь его?
     И, уже стоя на тропинке, они увидели обоих - несомненно, это были люди,
но еще издали было видно, что один из них движется не совсем по-людски, а по
мере приближения - совсем не по-людски  в  сравнении  с  широкой,  неуклюжей
поступью второго; он  шел,  Неторопливо  пригибаясь  и  выпрямляясь,  словно
какое-то громадное насекомое, идущее вертикально,  и,  казалось,  совсем  не
продвигался вперед, потом Мария сказала: "Он на костылях"; единственная  его
нога двигалась размеренно, неустанно, даже неукротимо, шаги ее  чередовались
с  ритмичными  выпадами  костылей;  упорно,  даже  неукротимо,  и  он   явно
приближался к ним; вскоре они увидели, что у него нет не  только  ноги,  что
рука с той же стороны отнята почти по локоть и (уже совсем вблизи)  что  это
вообще полутруп, потому что видимая половина  его  тела  представляла  собой
ужасный желтовато-коричневый шрам; начинался он у измятой фетровой  шляпы  и
охватывал половину лица, идя через переносицу, рот и подбородок к воротничку
рубашки. Но это впечатление сразу же  исчезло,  потому  что  голос  его  был
сильным и нежалостливым, французский язык, на котором он  к  ним  обратился,
был беглым и правильным, и неприятен был лишь его спутник - высокий,  тощий,
живой труп, отнюдь не полу, похожий на  бродягу,  но  с  противной,  наглой,
мерзкой физиономией под грязной шляпой, из-за ленты которой ухарски  торчало
длинное перо, доводившее его рост до восьми футов.
     - Мадам Дюмон? - спросил первый.
     - Да, - ответила Мария с открытой, нежной, нежалостливой улыбкой.
     Человек на костылях повернулся к своему спутнику.
     - Все в порядке, - сказал он по-французски. - Это они. Говори, что  там
у тебя.
     Но Мария, не дав  тому  сказать  ни  слова,  обратилась  к  человеку  с
костылями:
     - Мы ждали вас. Суп готов, а вы, должно  быть,  проголодались,  идя  от
станции.
     Потом она обратилась ко второму,  но  не  по-французски,  а  на  старом
балканском языке своего детства:
     - И вы. Еще какое-то время вы будете нуждаться в пище.
     - Что? - неожиданно и резко сказала ее сестра и обратилась к человеку с
пером в шляпе на том же языке: - Вы зеттлани?
     - Что? - громко и грубо сказал по-французски человек с пером в шляпе. -
Я говорю на французском языке. И тоже не откажусь от супа. Я могу  заплатить
за него. Ясно? - спросил он, сунув руку в карман. - Смотри.
     - Мы знаем, что у вас есть деньги, -  сказала  по-французски  Мария.  -
Проходите в дом.
     И уже на кухне они полностью разглядели  первого:  желтовато-коричневый
шрам от ожога не кончался у шляпы, а охватывал той же страшной омертвелостью
половину черепа; на той стороне не было ни глаза, ни уха,  уголок  рта  тоже
был омертвелым, словно это было лицо не того самого человека, который только
что говорил и вскоре будет есть и пить; его грязная рубашка была схвачена  у
горла затертой, выцветшей полоской материи; они не знали, что это английский
полковой галстук; слева на груди  грязного,  пыльного  смокинга  висели  две
медали; одна штанина обтрепанных грязных  твидовых  брюк  была  подогнута  и
закреплена у бедра кусочком проволоки;  англичанин  постоял  посреди  кухни,
опираясь  на  костыли  и   оглядывая   помещение   пристальным,   спокойным,
нежалостливым взглядом, а его спутник, с опустошенным,  наглым,  беспокойным
лицом, стоял позади, не снимая шляпы, ее перо почти касалось потолка, словно
он был подвешен к нему.
     - Значит, он жил здесь, - сказал англичанин.
     - Да, - ответила Марфа. - Как вы узнали? Как вам удалось найти нас?
     - Ну, сестра, - сказала Мария. - Как бы он приехал за медалью, если  бы
не знал, где мы живем?
     - За медалью? - сказал англичанин.
     - Да, - ответила Мария. - Но сперва поешьте супу. Вы голодны.
     - Спасибо, - сказал англичанин. Он указал головой на стоящего позади. -
Он тоже? Вы приглашаете и его?
     - Конечно, - сказала Мария. Она взяла со стола две тарелки  и  пошла  к
плите, не предложив ему помощи, и не успела Марфа подойти, чтобы помочь ему,
как он перекинул ногу через деревянную скамью, сел, поставил костыли рядом и
уже стал откупоривать бутылку вина, прежде  чем  второй,  стоящий  у  двери,
двинулся с места. Мария сняла крышку с кастрюли и, чуть повернувшись,  чтобы
видеть второго, сказала ему, на этот раз по-французски:
     - Присаживайтесь. Поешьте тоже. Никто уже ничего не имеет против.
     - Против чего? - спросил человек с пером в шляпе.
     - Мы забыли об этом, - сказала Мария. - Только сперва снимите шляпу.
     - Я уплачу, - сказал человек с пером в шляпе. - Вы ничего не даете мне.
Ясно?
     Он полез в карман, вынул руку, уже рассыпая монеты,  и  швырнул  их  на
стол, часть монет пролетела мимо и зазвенела на  полу,  а  он  сел  напротив
англичанина и жадно потянулся к бутылке и стакану.
     - Подберите свои деньги, - сказала Мария.
     - Подбирай сама, если не хочешь, чтобы они валялись там, -  сказал  он,
торопливо наливая вино, наполнил стакан до краев и тут же поднес его ко рту.
     - Подождите, - сказала Марфа. - Дай ему супу.
     Она подошла, не очень близко, и встала не возле англичанина, а  как  бы
над ним, ее суровое  лицо  высокой  горянки,  когда-то  по-мужски  смелое  и
красивое, склонилось к нему, а он налил себе вина, поставил бутылку,  поднял
стакан и взглянул на нее.
     - Ваше здоровье, мадам.
     - Как же вы узнали его? - спросила Марфа. - Как познакомились с ним?
     - Я его не знал. И ни разу не видел. Я услышал о нем - о них,  -  когда
вернулся на фронт в 1916 году. Потом я узнал, в чем дело, и мне  нужно  было
не видеть его - только ждать и  не  мешать  ему,  пока  он  не  будет  готов
совершить необходимое...
     - Неси суп, - грубо сказал человек в шляпе. - Этих денег хватит,  чтобы
купить весь ваш дом.
     - Да, - ответила Мария от плиты. - Потерпите. Уже скоро. Я даже  соберу
их для вас.
     Она принесла две тарелки супа, человек с пером в шляпе не  стал  ждать,
пока она поставит их на стол, выхватил у нее одну,  поднес  ко  рту  и  стал
жадно хлебать через край, глядя мертвыми, наглыми, неприятными глазами,  как
Мария ползает у их ног, под  столом  и  вокруг  стола,  собирая  рассыпанные
монеты.
     - Только двадцать девять, - сказала она. - Не хватает еще одной.
     Не отрывая тарелки ото рта, человек с пером в шляпе достал  из  кармана
монету и резко бросил на стол.
     - Хватит с тебя? - сказал он. - Налей еще.
     Мария налила у плиты супа и поставила перед ним тарелку, а тем временем
он снова поспешно, нетерпеливо наполнил вином свой стакан.
     - Ешьте и вы, - сказала Мария человеку с костылями.
     - Спасибо, - ответил он, но не взглянул на нее, а продолжал смотреть на
высокую, спокойную сестру. - Однако тогда, в то время, в те  дни,  для  меня
все кончилось тем, что я очнулся в Англии, в госпитале, и лишь год спустя  я
убедил их отпустить меня во Францию, отправился в Шольнемон, отыскал  там  в
конце концов того старшину, и он сказал мне, где вы живете. Только вас тогда
было трое. Была молодая женщина. Его жена? - Высокая сестра смотрела на него
спокойно, холодно, совершенно непроницаемо. - Может быть, невеста?
     - Да, - сказала Мария. - Вот именно:  невеста.  Вы  правильно  сказали.
Ешьте суп.
     - Они должны были пожениться, - сказала Марфа. - Она  была  марсельской
шлюхой.
     - Прошу прощения? - сказал англичанин.
     - Она бросила это занятие, - сказала Мария. - Она училась хозяйствовать
на ферме. Ешьте суп, остынет.
     - Да, - сказал англичанин, даже не взглянув  на  нее,  -  спасибо.  Что
сталось с ней?
     - Вернулась домой.
     - Домой? То есть обратно в... в Марсель?
     - В бордель, - сказала высокая. - Не смущайтесь. Почему вы, англичане и
американцы, говоря по-французски, пугаетесь этого слова? Оно ничем  не  хуже
других. Ей тоже надо жить.
     - Спасибо, - сказал англичанин. - Но она могла бы остаться здесь.
     - Да, - ответила Марфа.
     - Но не осталась.
     - Нет.
     - Нельзя было, понимаете, - сказала Мария. - У нее есть старая бабушка,
ее нужно кормить. По-моему, она поступила замечательно.
     - По-моему, тоже, - сказал англичанин и взял ложку.
     - Правильно, - сказала Мария. - Ешьте.
     Но он, держа ложку над  тарелкой,  продолжал  смотреть  на  ее  сестру.
Человек с пером в шляпе на  этот  раз  не  стал  ждать,  пока  ему  подадут,
перебросил ноги через сиденье, подошел к плите, зачерпнул тарелкой прямо  из
кастрюли и понес мокрую, окутанную паром тарелку к столу, где Мария  сложила
аккуратными  столбиками  его  монеты  и  где  англичанин  все  еще  говорил,
обращаясь к высокой сестре:
     - У вас тогда был и муж.
     - Он умер. Тем же летом.
     - Вот как, - сказал англичанин. - Война?
     - Мир, - ответила высокая. - Ему наконец разрешили вернуться  домой,  и
не успел он приняться за пахоту, как снова началась война, видимо, он решил,
что еще одного мира ему не пережить. И умер. Да?
     Он уже принялся было за суп. Ложка замерла снова.
     - Что да?
     - Чего вы еще хотите? Показать вам его могилу?  -  Она  сказала  просто
"его", но все поняли, о ком идет речь. - То есть где, как нам  кажется,  она
была?
     И англичанин тоже сказал просто "его".
     - Зачем? Его уже нет, все кончено.
     - Кончено? - переспросила она хриплым, суровым голосом.
     - Ты не так поняла, сестра, - сказала Мария. - Он  имеет  в  виду,  что
брат сделал все, что мог, как только мог и теперь  ему  нечего  тревожиться.
Теперь ему нужно только отдыхать. - Она безмятежно  поглядела  на  него  без
удивления и без жалости. - Вы хотите засмеяться, не так ли?
     И он энергично, уверенно рассмеялся от всей души той стороной рта,  что
была способна  двигаться,  открываться,  единственный  его  глаз  встретился
взглядом с ее, их глазами,  глубокими,  спокойными,  нежалостливыми  и  тоже
смеющимися.
     - Значит, и вы способны смеяться, - сказал он Марии. - Не так ли?
     - Ну конечно, - ответила Мария. - Сестра, - сказала она, - дай медаль.
     И снова, стоя на тропинке, уже с тремя медалями, а не с двумя - с тремя
блестящими символическими  кружочками  гравированной  бронзы,  свисающими  с
полосатых, разноцветных, словно карнавал, и ярких, словно закат, ленточек на
груди грязного смокинга, он стиснул под мышками костыли, поднял единственную
руку к шляпе, снял ее широким, непринужденным жестом, снова почти  щегольски
надел ее набекрень  и  повернулся;  единственная  его  нога  снова  зашагала
энергично, размеренно  и  неустанно,  чередуясь  с  неустанными,  ритмичными
выпадами костылей. Но он двигался, уходил по тропинке туда, откуда  появился
вместе с человеком с  пером  в  шляпе,  хотя  еле  заметное  продвижение  не
соответствовало  громадным  усилиям.  Стойкий,   неутомимый,   упорный,   он
удалялся, становился все меньше, и в конце концов стало казаться, что он  не
движется, а стоит на фоне расстилающейся панорамы  в  яростном  непокое,  не
одинокий, лишь единственный, непреклонно обособленный. Потом он скрылся.
     - Да, - сказала Мария. - Передвигается он довольно быстро. Он будет там
заблаговременно.
     Потом они обе повернулись,  однако  замерла  вдруг  только  ее  сестра,
словно только она вспомнила наконец о другом  человеке,  в  шляпе  с  пером,
потому что Мария сказала:
     - О да, времени у него там будет много.
     Того человека в доме не было; остались только грязный стол,  тарелка  и
опрокинутый стакан на том месте, где он проливал и поглощал  их  содержимое,
пролитое вино и суп образовали лужицу, и в ней лежала кучка монет, аккуратно
сложенных Марией; до конца дня, пока высокая  сестра  засевала  поле,  Мария
убирала кухню, мыла посуду, потом тщательно обтерла монеты и  снова  сложила
их на столе, где они поблескивали в  тусклом,  угасающем  свете  дня;  когда
стемнело, сестры снова пошли на кухню и зажгли лампу, внезапно  он  появился
из темноты, похожий на мертвеца, высокий, с ухарским пером в шляпе, и сказал
грубым, неприятным голосом:
     - Что вы имеете против этих  денег?  Не  ломайтесь.  Забирайте...  -  и
поднял руку, чтобы смахнуть, сбросить их снова на  пол,  но  его  остановила
высокая.
     - Она уже подбирала их для вас. Больше не делайте этого.
     - Берите же. Почему  не  берете?  Я  их  заработал...  трудился...  это
единственные деньги, что я заработал честным потом за всю жизнь.  Специально
для этого... заработал, а потом разыскивал вас, чтобы отдать, а вы не берете
их. Возьмите.
     Но они лишь глядели на него, недобро и  сдержанно,  одна  -  холодно  и
сурово, другая -  с  ясной  и  безжалостной  безмятежностью,  наконец  он  с
каким-то изумлением сказал:
     - Значит, не возьмете. Вы действительно не желаете их брать, - поглядел
на обеих, потом подошел к столу, взял деньги, сунул их в карман,  повернулся
и пошел к двери.
     - Правильно, - сказала Мария  безмятежным  и  безжалостным  голосом,  -
идите. Это недалеко. Вам недолго осталось отчаиваться.
     Тут он обернулся, задержавшись на миг в двери, в его  сером,  противном
лице осталась лишь наглость, высокое перо на шляпе, которую  он  не  снимал,
касалось косяка, словно он висел на веревке  в  проеме  открытой  двери,  за
которой сгустилась весенняя ночь. Потом скрылся и он.
     - Ты уже заперла гусей? - спросила высокая.
     - Конечно, сестра, - ответила Мария.

     Стоял хмурый день, однако год не был хмурым. В сущности, хмурым не было
само время вот уже шесть  лет,  с  тех  пор  как  почивший  герой,  которого
провожали в последний путь толпы притихших  людей  с  непокрытыми  головами,
растянувшиеся по обе стороны Елисейских Полей от Площади Согласия до Арки, и
смиренно идущие пешком в похоронном кортеже сановники, избавил от затемнения
всю Западную Европу и весь Западный мир. Хмурым был только этот день, словно
в скорби о том, кому Запад был  (и  вечно  будет)  признателен  за  право  и
привилегию скорбеть в покое, без тревоги и страха.
     Он лежал в роскошном гробу в парадном мундире, при  орденах  (настоящие
ордена, те, что собственноручно  прикалывали  ему  на  грудь  президент  его
родины и короли с президентами тех союзных наций,  чьи  армии  он  привел  к
победе, находились во Дворце Инвалидов; те, что возвращались с ним в  землю,
были копиями), с маршальским жезлом под сложенными  руками,  гроб  стоял  на
орудийном  лафете,  запряженном  лошадьми  в  черных  попонах  и  с  черными
плюмажами, под флагом, которому он в  тяжелейший  для  родины  час  прибавил
новой славы; шедшие сзади  медленным,  размеренным  шагом  знаменщики  несли
флаги других наций, над чьими армиями и судьбами он властвовал безраздельно.
     Но флаги были не первыми, потому что первым  за  лафетом  шел  (вернее,
ковылял не в  ногу  ни  с  кем,  словно  погруженный  в  задумчивость  и  не
замечающий ничего) переживший покойного старый денщик в мундире и до сих пор
новенькой, избежавшей войны каске; винтовка, из которой не было  сделано  ни
единого выстрела, свисала вверх прикладом с его искривленного плеча, сверкая
как полированное весло, или каминная кочерга, или канделябр; перед собой  он
нес на бархатной подушечке саблю в ножнах, чуть склонясь к ней, будто старый
псаломщик  над  обломком  Креста  или  пеплом  святого.  За  ним   шли   два
грума-сержанта, они вели боевого коня,  тоже  в  черной  попоне;  сапоги  со
шпорами были вставлены в стремена задом наперед; и лишь  за  ними  следовали
флаги, приглушенные барабаны,  генеральские  мундиры  без  погон  с  черными
повязками, мантии, митры  и  дароносицы  церкви,  темные  костюмы  и  снятые
цилиндры послов, - все это двигалось под хмурым, горестным небом по  широкой
горестной улице меж горестно приспущенных флагов под приглушенный барабанный
бой и поминутные выстрелы большого орудия где-то в стороне  форта  Винсен  в
полувоенном-полуязыческом ритуальном  шествии:  мертвый  вождь,  раб,  конь,
ордена - символы его славы - и оружие, которым он заслужил  их,  провожаемый
снова в землю, из котором он вышел, младшими совладельцами  его  наследия  и
величия - принцами и кардиналами, солдатами  и  государственными  деятелями,
наследниками  императорских  и  королевских  тронов,   послами   и   личными
представителями республик, вслед  за  н