окат,   подкупающий   его,
надзирателя, долларовой сигарой, - тех сорока  тысяч  долларов,  с  которыми
черномазый сбежал и спрятал  так  надежно,  что  найти  их  не  смогло  даже
федеральное  правительство.  Потом  горечь  и  возмущение   перестали   быть
возмущением и тем более горечью; они превратились в  торжество,  гордость  и
даже  радость,  потому  что  адвокат  проиграл  еще  до  того,  как   увидел
черномазого,  он  (адвокат)  даже  не  мог  догадаться  об  этом,  пока   он
(надзиратель) не соблаговолит  сказать  ему;  он  молчал,  пока  адвокат  не
заговорил первым, без органных ноток в голосе, твердо, спокойно,  холодно  и
безо всякого вздора, как говорил дядя его жены:
     - Вам нужно увезти его отсюда. Это ваш единственный шанс.
     Может быть, его  (надзирателя)  голос  был  не  слишком  спокойным,  и,
возможно, для городского адвоката он звучал не очень твердо. Но  даже  такой
важный человек, как он, должен был уловить в голосе непреклонность  и,  если
он слушал внимательно, презрение, издевку и удовлетворенность.
     - Есть и другой. Им-то я и воспользуюсь. - Потом черномазому: -  Пошли.
- И, направляясь к двери в коридор, таща за собой черномазого и уже снимая с
зажима на поясе кольцо, где был ключ от  наручников:  -  Вы  думаете  о  тех
деньгах. Я нет. Они не мои, чего о них думать. Они его, вернее, половина их;
что делать черномазому с половиной сорока тысяч долларов - дело не мое и  не
ваше. Сейчас я сниму наручники, пусть идет и забирает их, -  повернул  ручку
двери, распахнул дверь, и тут голос остановил его - твердый, спокойный, даже
не громкий голос, звучащий у него за спиной безо всякой интонации:
     - Я тоже не думаю. Потому что никаких денег нет. Я даже не думаю о вас.
Я думаю о ваших поручителях.  -  Послышалось  чирканье  спички,  надзиратель
обернулся и увидел, как широкое пламя  коснулось  кончика  сигары  и  первый
бледный клуб дыма скрыл на миг лицо адвоката.
     - Ничего, - сказал надзиратель. - Я уже два года живу при  тюрьме.  Мне
даже не придется переезжать. Думаю, что смогу вынести и работу в  кандальной
команде.
     - Ерунда, - сказал адвокат не сквозь дым, а  дымом,  посредством  дыма,
клуб, струя, светлое, великолепное, яркое облако расплылось, исчезло, придав
твердому, спокойному,  негромкому  слову  простоту  и  твердость  камня  или
картечины: - Арестовав этого человека вторично, вы нарушили закон. Когда  вы
его освободите, ему не придется искать адвоката, потому что,  видимо,  целая
дюжина их из Мемфиса, Сент-Луиса и Литтл-Рока  уже  дожидается  во  дворе  с
надеждой, что вы не придумаете ничего лучшего, как  отпустить  его.  Они  не
хотят сажать вас в тюрьму. Даже не хотят возбуждать против вас дело.  Потому
что денег у вас нет и вы не знаете, где их взять, как и этот черномазый. Они
хотят привлечь к ответственности ваших поручителей - кто бы они  ни  были  и
чего бы от вас ни ждали - и вашего - кто он вам? - шерифа.
     - Это мои... - он чуть было  не  сказал  "родственники",  но  это  были
родственники жены; у него было много и своих родственников, но ни у кого  из
них - и у всех, вместе взятых, -  не  было  столько  денег  в  банке,  чтобы
обеспечить поручительство. Потом он  хотел  сказать  "друзья",  но  то  были
друзья жениной семьи. Но было неважно, что он скажет, потому что  обладатель
голоса уже прочел его мысли:
     - ...Это еще хуже; вы могли бы обмануть надежды своих родственников, но
это друзья шерифа, а вам приходится еженощно спать с его племянницей.
     Это не соответствовало действительности вот уже три года два  месяца  и
тринадцать ночей, но тоже было неважно, сигара  уже  дымилась  в  пепельнице
судьи, голос произнес: "Подойдите сюда". - И  он  вернулся,  таща  за  собой
негра, они остановились  перед  белым  жилетом  с  петлей  часовой  цепочки,
напоминающей золотую борозду, и голос произнес:
     - Вам нужно поместить его в какую-нибудь тюрьму, где смогут  продержать
его, хотя бы пока вы не предъявите  обвинение,  которое  закон  примет.  При
желании его могут выпустить через день или через минуту; вам  только  нужно,
чтобы  правомочный  служащий  правомочного  суда  зарегистрировал  его   как
правомочно  обвиненного  в  преступлении  или  проступке,  тогда,  если  его
адвокаты привлекут к ответу  ваших  поручителей  за  незаконный  арест,  они
смогут послать их к черту.
     - Какое обвинение? - спросил надзиратель.
     - Где тут ближайшая тюрьма? Окружной центр не годится  -  городок,  где
живет не более пяти тысяч людей?
     Надзиратель сказал:
     - Хорошо. Отвезите его туда. Возьмите  мою  машину;  я  позвоню  своему
шоферу.  Только  придется...  но  не  мне   объяснять   вам,   как   спасать
арестованного от толпы.
     Это была правда, надзиратель мечтал и об этом; он уже планировал, снова
и снова продумывал все до последнего великолепного  победного  жеста  с  той
минуты, когда два года назад положил руку на Библию и принял присягу; он  не
ждал, что такое случится, но готовился к  той  минуте,  когда  ему  придется
проявить не только свою пригодность для этой должности, но и мужскую честь и
смелость, сохранив верность своей присяге перед лицом тех, с чьего  согласия
он занимал эту должность.
     - Да, - сказал он. - Только...
     - Хорошо, - сказал адвокат. - Снимите, к черту,  эти  наручники.  Дайте
мне ключ, - взял у него ключ, снял наручники и бросил их на  стол,  где  они
снова издали легкий мелодичный звон.
     - Только... - снова сказал надзиратель.
     - Теперь пройдите по коридору, закройте большую дверь в зал заседаний и
заприте ее снаружи.
     - Это не остановит... не удержит их...
     - О них не беспокойтесь. Предоставьте это мне. Идите.
     - Иду, - сказал  надзиратель  и  направился  было  к  двери,  но  потом
остановился снова. - А как же те, что снаружи?
     Адвокат две-три секунды не произносил ни слова, а когда  заговорил,  то
казалось, что в комнате никого нет, или, в сущности, что  он  просто  думает
вслух:
     - Пять человек. А вы служитель  закона  и  вооружены.  Вы  можете  даже
выхватить пистолет. Если быть осмотрительным, они не опасны.
     - Да, - сказал он и снова направился к двери, потом снова  остановился,
не оглядываясь, просто остановился и замер.
     - Обвинение?
     - Бродяжничество, - сказал адвокат.
     - Бродяжничество? - удивился он. - Хотя ему принадлежит половина сорока
пяти тысяч долларов?
     - Ерунда, - сказал адвокат. - У него нет даже половины доллара. Идите.
     Но на этот раз надзиратель не двинулся; возможно, не оглянулся, но и не
двинулся с места и совершенно спокойно заговорил:
     - Не так. Наоборот. Закон увозит черномазого из  тюрьмы  и  из  города,
чтобы спасти от толпы, которая хочет отбить его и сжечь. Все эти люди  хотят
только освободить его.
     - Вы не считаете, что закон должен быть обоюдоострым? - сказал адвокат.
- Что он должен защищать и тех, кто не крал сорока пяти тысяч?
     - Все так, - сказал надзиратель; и теперь он взглянул на адвоката,  его
рука лежала на круглой ручке двери, но он пока не поворачивал ее. - Только я
хотел спросить не об этом. Полагаю, что ответ у вас уже есть, и надеюсь, что
хороший... - говорил он спокойно, медленно и отчетливо. - Я все  о  том  же.
Значит,  продержу  его  в  Блестоне,  пока  обвинение  не  будет  официально
зарегистрировано. Потом он может уходить.
     - Взгляните на его лицо, - сказал адвокат. - У него нет никаких  денег.
Он даже не знает, где они могут быть. Не знает ни тот, ни другой, потому что
их и не было, эту мелочь, что могла им достаться, этот кокни давно  истратил
на шлюх и виски.
     - Вы не ответили, - сказал надзиратель. - Потом он может уйти.
     - Да, - сказал адвокат. - Сперва заприте дверь в зал  заседаний.  Потом
возвращайтесь за черномазым.
     Надзиратель отворил дверь; пятеро стояли там, но он  даже  не  замедлил
шага, прошел посреди них, потом вдруг, вместо того чтобы пойти по коридору к
задней двери зала заседаний, как велел адвокат, он  направился  к  лестнице,
быстро, но не бегом, просто скорым шагом, спустился  и  прошел  по  холлу  в
кабинет дяди своей жены, где не было никого, открыл выдвижной ящик  стоящего
за перегородкой стола и, даже не роясь в нем, вытащил  из-под  массы  старых
судебных постановлений, недописанных повесток, скрепок, резиновых штампов  и
ручек со ржавыми перьями запасной служебный пистолет,  сунул  его  в  пустую
кобуру, вышел в холл и поднялся по другой лестнице  к  главному  входу  зала
заседаний, прикрыл двери, несмотря на то, что одно лицо,  затем  три,  затем
дюжина обернулись к нему, повернул ключ в замке, вынул его, сунул в карман и
снова заторопился, даже побежал бегом в кабинет судьи, где  адвокат  повесил
трубку, отодвинул телефон, потянулся к лежащей в пепельнице сигаре и впервые
обратил взгляд на негра; раскуривая  медленными  затяжками  сигару,  впервые
оглядел спокойное, лишенное возраста  лицо  римского  сенатора  над  старым,
поношенным, тщательно вычищенным  сюртуком,  обрамленное  венчиком  седеющих
волос, обвивающим череп, словно лавры Цезаря, а потом заговорил, разговор их
состоял из кратких, прямых, почти монотонных вопросов и ответов:
     - У тебя нет никаких денег, так ведь?
     - Нет.
     - Ты даже не знаешь, где они могут быть?
     - Не знаю.
     - Потому что их нет. И не было, И если даже была какая-то мелочь,  твой
белый дружок тратил их, прежде чем ты...
     - Это не так. Вы и сами не верите в это. Потому что я знаю...
     - Ладно. Может, то была целая сотня долларов.
     - Больше.
     - Больше тридцати тысяч?
     И лишь едва заметное колебание, не замешательство,  лишь  пауза;  голос
был по-прежнему сильным, по-прежнему неодолимо твердым и уверенным:
     - Да.
     - Насколько  больше  тридцати  тысяч?..  Ладно.  Насколько  больше  ста
долларов? У тебя  было  хотя  бы  сто  долларов?  Ты  хотя  бы  видел  сотню
долларов?... Ладно. Ты знаешь, что там  было  больше  ста  долларов,  но  не
знаешь на сколько. Так?
     - Да. Но вам нечего беспокоиться...
     - И ты вернулся, чтобы получить хотя бы свою половину сотни?
     - Я хотел попрощаться, пока он не уехал домой.
     - Домой? - торопливо сказал адвокат. - То есть в Англию? Он сам  сказал
тебе это?
     Ответ был неодолимо спокойным, неодолимо твердым:
     - Как он мог мне сказать? Ему и незачем было  говорить.  Когда  человек
приезжает в такое место, где  ему  нечего  тратить  или  терять,  то  всегда
возвращается домой. Но вам нечего беспокоиться, потому что я  знаю,  что  вы
хотите устроить: держать меня в тюрьме, пока он не прочтет об этом в газетах
и не вернется. И вы правы, он так и поступит, потому что я тоже нужен ему. И
нечего вам беспокоиться, сколько там денег; их хватит на всех адвокатов.
     - Как хлебов и рыб? - спросил адвокат. Но на этот раз не было паузы, не
было никакого ответа, лишь безмятежное молчание,  и  нарушить  его  пришлось
адвокату:
     - Значит, это ты нужен ему. Однако же эти сорок тысяч у него. Как может
человек, имеющий сорок тысяч, нуждаться в тебе?
     И снова  молчание,  неодолимое  и  безмятежное,  и  снова  нарушил  его
адвокат:
     - Ты носишь духовный сан?
     - Не знаю. Я свидетельствую.
     - Перед кем? Перед Богом?
     - Перед человеком. Богу я не нужен. Конечно, я свидетельствую  и  перед
Ним, но прежде всего перед человеком.
     - Больше всего человек может пострадать от правдивого  свидетеля  перед
Богом.
     - Тут вы ошибаетесь, - сказал негр. - Человек полон греха  и  естества,
все, что он делает, не терпит взгляда, и многое из того, что говорит, - стыд
и позор. Но никакой свидетель не может повредить  ему.  Когда-нибудь  что-то
может одолеть его, но только не  Сатана.  -  Оба  они  повернулись  на  звук
открываемой двери и увидели, что надзиратель в кабинете и пытается  удержать
дверь,  ведущую  в  коридор,  изо  всех  сил  сопротивляясь  ее  медленному,
неумолимому движению, пока она не открылась до отказа, прижав его  к  стене;
из коридора вошли пятеро, но адвокат, увидев их, поднялся, подошел к  двери,
ведущей в зал, сказал через плечо: "Сюда, джентльмены",  -  открыл  дверь  и
встал  сбоку,  придерживая  ее;  он  не  сделал  ни  жеста,   ни   движения,
повелительного или хотя бы приглашающего, пока они,  покорно  и  робко,  как
овцы, шли к двери гуськом,  словно  пять  одинаковых  мишеней  -  уток,  или
глиняных трубок, или звезд, - тянущихся на бесконечной  цепи  по  крошечному
пространству тира; они вышли, адвокат вышел вслед за последним, сказав через
плечо надзирателю, или негру, или никому: "Пять минут", -  и  прошел  сквозь
пятерых, которые остановились, сгрудились, загородив  узкий  проход,  словно
наткнулись на невидимую стену, в переполненный, нетерпеливо ждущий  зал;  он
прошел через дверцу за барьер и стал лицом к залу почти на том же месте, что
и десять минут назад, теперь уже один, но отнюдь не одинокий в обществе,  на
фоне словно бы вытканных или вышитых золотом на  гобелене  титанов,  ставших
вехами возвышения человека: Цезаря и Христа, Бонапарта и Петра,  Мазарини  и
Александра, Чингиза и Талейрана, Уорвика, Марлборо и  Бриана,  Билла  Санди,
генерала Бута и Престера  Джона,  принца  и  епископа,  нормандца,  дервиша,
заговорщика и хана, - гигантов, которые подчиняли, взнуздывали,  направляли,
а иногда и вели свои бесчисленные орды не ради власти и славы и даже не ради
богатства - это было лишь второстепенным и даже несущественным,  -  но  ради
человека, чтобы заставить  его  двигаться  в  одном  направлении  ради  него
самого,  хоть  на  какое-то  время  освободить  землю,  убрать  его  с   его
собственного пути, - он стоял  там  секунду,  другую,  третью,  не  принимая
всеобщего внимания, а притягивая его, так зеркало в темной комнате  собирает
в себе весь свет, и все остальное  становится  видимым  лишь  на  его  фоне;
четыре секунды, пять, шесть не было слышно ни  звука,  ни  вздоха,  ни  даже
дыхания,  раздавались  лишь  золотое  журчание  часовой  цепочки  и  тонкая,
назойливая музыка  жемчужины;  казалось,  он  держит  в  руке,  будто  воск,
замершую  в  ожидании  массу,  как  скульптор  задерживает  на  миг  мягкую,
покорную, бесстрастную глину или дирижер занесенную палочку, невесомый блеск
которой содержит в себе всю громкую ярость, любовь и страдание.
     Затем он  поднял  руку,  ощущая  при  этом,  что  весь  громадный  груз
напряжения и внимания сосредоточился на ней, словно на руке фокусника, вынул
часы, открыл крышку и,  взглянув  на  стрелки,  увидел  в  матовой  вогнутой
поверхности крышки, словно в магическом кристалле пророка, тусклое отражение
надзирателя и негра, которым нужно было уже находиться на площади или даже в
переулке, ведущем к гаражу отеля; и  тут  в  зал  ворвался  нарастающий  шум
мотора, а потом и самого автомобиля, мчащегося  с  вызывающей,  безрассудной
скоростью; его надменный негр-шофер всегда ездил так, когда по  распоряжению
своего господина возил  пассажиров,  которых  считал  недостойными  его  или
великолепия  автомобиля,  -  самодовольный  полу-д'Артаньян,   мулат-убийца,
которого адвокат продержал  в  тюрьме  ровно  один  год  и  один  день,  так
дрессировщик привязывает убитую птицу к шее непослушной охотничьей собаки, и
потом взял на поруки, не потому, что он (адвокат) имел какое-то сочувствие к
убийце той женщины, а из-за способа, каким было совершено убийство; мужчина,
очевидно, с раскрытой бритвой в руке, гонял, изматывал женщину, не  выпуская
ее из лачуги; эта сцена, как представлялось адвокату, должна  была  походить
на балет, потом женщина вырвалась и с  криком  выбежала  на  залитую  лунным
светом тропинку; несомненно, она бежала искать спасения к белым,  у  которых
работала кухаркой, но мужчина легко догнал ее и не схватил, не  вцепился,  а
резанул наотмашь бритвой, безошибочно, как хирург, замерев на миг, когда все
движение слилось в один роковой взмах, небрежно-точный и почти изящный,  как
у матадора, они пробежали бок о бок два или три шага, пока женщина не упала;
мужчина даже не забрызгался кровью; и лезвие было чистым, словно  он  рассек
не шейную вену, а вопль, нарушавший полуночную тишину.
     И теперь адвокат мог бросить все это, одним словом опять  заставить  их
не двигаться с мест, как матадор одним движением плаща  заставляет  замереть
быка, уйти в кабинет судьи, а оттуда в отель и  собрать  свои  вещи.  Но  не
бросил: он должен был сделать эту малость, как тот старый язычник,  который,
прежде чем осушить полный кубок, выплескивал из него в очаг хотя  бы  каплю,
не для задабривания, а просто в знак признания тем,  кто  создал  его  сыном
своего времени; в одном из домов на одной из лучших  улиц  одного  из  самых
спокойных районов Нового Орлеана у него было полотно, картина, не  копия,  а
подлинник, и притом известный, заплатил он за  нее  столько,  что  не  любил
вспоминать об этом, хотя эксперты подтверждали ее подлинность до  покупки  и
еще дважды после, и ему дважды предлагали за нее в полтора раза  больше,  он
был равнодушен к ней с самого начала и  сомневался,  что  понимает  ее,  но,
когда картина стала его собственностью, отпала  необходимость  притворяться,
будто она ему нравится, потому-то - хотя  в  это  никто  не  верил  -  он  и
приобрел ее; однажды вечером, одиноко сидя в кабинете (у  него  не  было  ни
жены, ни детей, и в доме с ним жил только бесшумно ходящий  в  белой  куртке
мулат-убийца), он внезапно понял, что смотрят не  на  висящий  прямоугольник
волнующей средиземноморской голубизны, желтизны и охры, даже  не  на  афишу,
утверждающую, словно трубный глас,  неизменную  устроенность  как  итог  его
прошлой жизни - дом на безукоризненной улице, членство в  созданных  еще  до
основания штата клубах, где  имя  его  отца  не  произносилось  и  не  могло
произноситься,  загадочные  комбинации  цифр,  открывающие  его   сейфы,   и
постоянное увеличение перечня ценных бумаг, - он  смотрел  на  символ  своей
судьбы, напоминающей  обветренное  знамя  старого  нормандского  графа,  под
огромной  сенью  которого  не  только  суетились  и  наживались  банкиры   и
политиканы, не  только  бледнели  и  дрожали  управители  и  вассалы,  но  и
шестьдесят тысяч не носящих мечей и шпор, не имеющих фамилий людей ежедневно
возлагали на ломящиеся столы, во дворы и даже  на  псарни  последнюю  высшую
жертву: добровольный дар своей нищеты, и он (адвокат)  подумал:  Я  ведь  не
заслужил этого. Не у спел. Мне даже не нужно было  заслуживать;  человек,  в
своей безграничной и неизмеримой глупости навязал  мне  это,  прежде  чем  я
успел воспротивиться; он закрыл часы, сунул их в жилетный  карман,  а  затем
голос,  негромкий,  вялый,  чревовещательный,  непонятно  откуда  взявшийся,
словно даже не адвокат, а само окружение,  зал,  бесплотный  воздух  вверху,
где-то возле или вокруг высящихся темных карнизов, не обратился к  людям,  а
спустился не как звук, а как благословение, как свет на  покорные,  стойкие,
торжествующие головы:
     - Леди и джентльмены... - Потом не громче, лишь резко,  безапелляционно
и отрывисто, словно щелчок игрушечного пистолета  или  короткого  хлыста:  -
Демократы, четвертого ноября два года назад  из  избирательных  урн  Америки
поднялось невиданное солнце тысячелетнего  мира  и  процветания;  четвертого
ноября через два года мы увидим, как оно зайдет, если  спрут  Уолл-стрита  и
фабриканты-миллионеры из Новой  Англии  добьются  своего;  они  хотят  снова
воздвигнуть баррикаду тарифа  между  южным  фермером  и  голодными  рабочими
Старого Света в Европе, уже вошедшей в  свой  золотой  век  мира  и  разума,
вздохнувшей, наконец, свободно после двух тысячелетий войн и  страха  войны;
она стремится лишь покупать у вас по приемлемым ценам пшеницу,  кукурузу,  и
хлопок и продавать вам по доступным ценам промышленные  товары,  необходимые
для вашей жизни и счастья, для жизни и счастья ваших детей, снова подтвердив