-  сказал  ему  подполковник,  -  не  вздумайте  ничего
затевать. Вам должно быть понятно, что  единственно  возможный  путь  -  это
продолжать войну, завершить ее и разделаться с ней ко всем чертям. У нас уже
есть один солдат, который может поднять смуту - если мы  не  узнаем  заранее
его намерений. - Подполковник назвал фамилию солдата. - Он из вашей роты.
     - У меня такой возможности нет, - ответил связной. -  Солдаты  пока  со
мной не общаются. Я, наверно, не смог бы склонить их ни к чему, даже если  б
они общались со мной и у меня была бы такая цель.
     - И даже - (подполковник снова назвал  фамилию  солдата)?  И  вам  тоже
неизвестно, что он замышляет?
     - Я не агитатор, - сказал связной. - И тем более не шпик. Не забывайте,
это в прошлом, - сказал он, легонько касаясь правой рукой левого плеча.
     - Я сомневаюсь, что вам удастся об этом забыть, - сказал  подполковник.
- Не морочьте себе голову. Если так уж ненавидите солдата, достаточно  взять
пистолет, пойти в уборную и там избавиться от него.
     - Слушаюсь, сэр, - ответил связной деревянным голосом.
     - Раз уж необходимо кого-то ненавидеть, ненавидьте немцев.
     - Слушаюсь, сэр.
     - Ну что? Не можете ответить?
     - Все немцы, со всей их родней, не могут заменить солдата.
     - Мне заменяют - в настоящее время,  -  сказал  подполковник.  -  Будет
лучше, если заменят и вам. Не вынуждайте меня напоминать  о  той  звездочке.
Да,  я  тоже  знаю:  те,  кто  надеется  войти   в   историю   победоносными
премьер-министрами или просто министрами, поставляют людей.  Те,  кто  хочет
стать миллионерами, поставляют пушки и снаряды. Те,  кто  хочет  именоваться
"фельдмаршал",  "виконт  Плат-стрит"  или  "граф  Лоо",   выдумывают   игры,
называемые планами. Те, кто хотят быть победителями, если возможно,  находят
врага, если необходимо - выдумывают. Значит, обещаете?
     - Да, - ответил связной.
     - Хорошо, - сказал подполковник. - Можете разъезжать где угодно. Только
не забывайте.
     И он разъезжал, иногда по службе, но большей частью в те периоды, когда
батальон находился на отдыхе, незаряженная винтовка за  спиной  служила  ему
эмблемой,  опознавательным  знаком,  в  кармане  на  всякий   случай   лежал
какой-нибудь листок бумаги, подписанный адъютантом или подполковником.
     Иногда он ездил на попутном транспорте - грузовиках, пустых  санитарных
машинах, в свободной коляске мотоцикла. Иногда  в  районах  отдыха  он  даже
ухитрялся сам брать мотоцикл, будто настоящий курьер; его можно было  видеть
сидящим  на  пустых  жестянках  из-под  бензина   в   ангарах   разведчиков,
истребителей или бомбардировщиков, в складах артиллерийских  и  транспортных
парков, у задних дверей полевых телефонных станций, госпиталей и дивизионных
штабов, в кухнях, столовых и  у  маленьких  оцинкованных  стоек  деревенских
кабачков, и он, как обещал подполковнику, слушал и помалкивал.
     Так он почти сразу же узнал о тринадцати французских солдатах - вернее,
о тринадцати во французской  форме,  -  вот  уже  год  известных  всем  ниже
сержанта по чину в английских и, видимо, во французских войсках, и в тот  же
миг понял не только что из всех солдат всего фронта союзников  узнал  о  них
последним, но и почему: пять месяцев он был офицером, и звездочки на погонах
полностью отлучили, отторгли его от права и свободы на простые  человеческие
чувства,  надежды  и  страхи  -беспокойство  о  женах  и  выплате  денег  по
аттестату, тоску по дому, легкому  пиву  и  ежедневному  шиллингу,  которого
мало, чтобы купить пива вдоволь; даже от права на страх смерти -  от  всего,
что объединяет солдат, давая им силы  выносить  бремя  войны;  он  был  даже
удивлен,  что  ему,  бывшему  офицеру,  вообще  позволили  узнать  об   этих
тринадцати.
     Рассказал  ему  о  них   рядовой   вспомогательного   корпуса,   старик
шестидесяти с лишним лет, мирской  проповедник  небольшой  нонконформистской
конгрегации в Саутворке; он служил в юридической фирме "Судебные Инны", был,
как в прошлом его отец, наполовину швейцаром, наполовину доверенным слугой с
незапятнанной репутацией, сын в свою очередь должен был пойти по его стопам,
однако весной 1914 года на судебном процессе в Олд Бейли сын избежал  тюрьмы
за кражу со взломом лишь потому, что судья оказался не только гуманистом, но
и членом филателистического общества, в котором состоял  глава  фирмы;  сыну
позволили на другой же день вступить в армию,  в  августе  его  отправили  в
Бельгию, потом пришло известие, что он пропал без вести под Монсом в течение
тех самых трех недель; в это  поверили  все,  кроме  отца,  который  получил
отпуск, чтобы уйти из фирмы в армию, лишь  благодаря  сомнению  нанимателей,
что ему удастся пройти медкомиссию; восемь месяцев  спустя  он  оказался  во
Франции; год спустя он все еще добивался отпуска; потом,  потерпев  неудачу,
стал добиваться перевода куда-нибудь поближе к Монсу, чтобы  поискать  сына,
хотя о сыне давно уже не упоминал, словно забыл цель и  помнил  лишь  место,
по-прежнему  мирской  проповедник,  по-прежнему  наполовину  ночной  сторож,
наполовину сиделка у детей (на его  взгляд),  служивших  на  большом  складе
боеприпасов  в  Сент-Омере;  там  он  и  рассказал  связному  о   тринадцати
французских солдатах.
     -  Сходи  послушай  их,  -  сказал  старый  швейцар.  -   Ты   говоришь
по-иностранному, ты их поймешь.
     - Вы  же  сами  сказали,  что  девятеро,  которые  должны  бы  говорить
по-французски, не говорили ничего,  а  остальные  четверо  вообще  не  могут
сказать ни слова.
     - Им незачем говорить, -  сказал  старый  швейцар.  -  А  тебе  незачем
понимать. Пойди и просто посмотри на него.
     - На него? Значит, теперь это всего один?
     - А прежде разве был не один? - сказал старый  швейцар.  -  Разве  мало
было одного, дабы возвестить нам то же самое две тысячи лет назад;  что  нам
нужно лишь сказать: "Хватит", - нам, даже не сержантам и  капралам,  а  нам,
немцам, солдатам из колоний и всем прочим иностранцам,  что  сидят  здесь  в
грязи,  сказать  всем  вместе:  "Хватит".  Пусть  больше  не  будет  убитых,
искалеченных и пропавших без вести  -  это  так  просто  и  ясно,  что  даже
человек, полный зла, греха и  безрассудства,  может  на  сей  раз  понять  и
поверить. Сходи посмотри на него.
     Но связной их не видел.  И  не  потому,  что  не  мог  найти;  бывая  в
английской зоне, эта группа из тринадцати человек в  небесно-голубой  форме,
пусть даже покрытой окопной  грязью,  выделялась  на  фоне  хаки  как  пучок
гиацинтов в шотландском крепостном рву. Он даже еще не пытался. Не смел:  он
был офицером, пусть всего пять месяцев, и хотя сам отверг звание, оно все же
оставило что-то неизгладимое -  так  бывшего  священника  или  убийцу,  даже
полностью отрекшегося от веры или раскаявшегося, вечно окружает  неизменный,
неискоренимый ореол прошлого; ему казалось, что он не посмеет и подступить к
собравшейся вокруг них пусть даже громадной толпе,  даже  пройти,  прошагать
мимо, тем более остановиться среди людей, обступивших эту маленькую  голубую
группу надежды; это чувство не покидало его, даже когда он убеждал себя, что
не верит, что это невероятно, невозможно,  ведь  иначе  им  не  пришлось  бы
скрываться от Власти; что было бы неважно,  знают  о  них  власти  или  нет,
потому что даже безжалостная, могучая и непререкаемая  Власть  оказалась  бы
бессильна  перед   массовой,   несопротивляющейся,   ничего   не   требующей
пассивностью. Он думал: Им не расстрелять всех нас, у них износятся винтовки
с пистолетами и  кончатся  патроны,  и  мысленно  представлял  себе:  сперва
подножие иерархии, безвестных  младших  чиновников  и  офицеров,  к  которым
некогда принадлежал и сам, приставленных к станкам  и  машинам  для  нарезки
стволов и набивания гильз; затем стоящих ступенькой повыше более  испуганных
и остервенелых капитанов и майоров в мундирах и при  орденах,  секретарей  и
атташе в  полосатых  брюках  и  при  портфелях  -  с  ручными  масленками  у
шпинделей; затем старших офицеров и  чиновников:  полковников,  сенаторов  и
членов парламента; затем  самых  старших:  послов,  министров  и  генералов,
бестолково  суетящихся  среди  замедляющих  вращение  колес   и   плавящихся
подшипников, в то время как владыки, последняя горстка королей, президентов,
фельдмаршалов, баронов сапожных гвоздей и тухлой говядины, защищая последний
оплот своего реального,  надежного,  привычного  мира,  усталые,  измотанные
отнюдь не кровопролитием, а чрезмерным напряжением  глаз  при  прицеливании,
усилиями мышц  при  наводке  и  сведенными  от  нажатия  на  спуск  пальцами
выпаливают вразброс последний, неслаженный, ничтожный  залп  по  бескрайнему
людскому морю.
     - Дело не в том, что я не верю, - сказал он. - А в том,  что  этого  не
может быть. Нас теперь не спасти; даже Ему больше мы не нужны.
     И он поверил, что даже не ждет, лишь выжидает.  Снова  наступила  зима,
сплошная длинная линия фронта лежала почти в бездействии,  в  отвратительной
грязевой менопаузе; для  тринадцати  это  было  подходящее  время,  так  как
солдаты на передовой получили короткую передышку и вспоминали  о  тех  днях,
когда они были в тепле, сухими и чистыми; для него  и  двенадцати  остальных
(связной думал почти с раздражением: Хорошо,  хорошо,  их  тоже  тринадцать)
почва была не только подготовленной, но даже благодатной, у солдат появилось
время задуматься, вспомнить и ужаснуться; он (связной) думал, что главное не
в смерти, а в недостойности метода: даже приговоренный  убийца  находится  в
лучшем положении, его час определен и  назначен  в  будущем,  чтобы  он  мог
собраться с духом и смело взглянуть в  глаза  смерти,  ему  дано  уединение,
чтобы, если потребуется, скрывать отсутствие духа; он не подвергается  казни
в  один  миг  с  вынесением  приговора,  без  подготовки;  и   даже   не   в
неподвижности, а на бегу, спотыкаясь,  нагруженный  бренчащим  железом,  как
вьючный мул, окруженный смертью, могущей настичь его откуда угодно, спереди,
сзади, сверху, тяжело дышащий, вшивый, смердящий, лишенный  уединения,  даже
чтобы справить нужду. Он даже знал, чего выжидает: того мига в этом затишье,
когда Власть наконец узнает об этой чуждой, несовместимой с ней голубизне  в
своем крепостном рву. Теперь это могло произойти со дня  на  день;  ему  это
представлялось чем-то вроде  гонок.  Зима  уже  шла  к  концу;  у  них  -  у
тринадцати - было время, но оно уходило. Близилась весна; начиналась  теплая
солнечная пора, грязь подсыхала; а  на  Уайтхоллах,  Кэ  д'Орсэ,  Унтер  ден
Чем-угодно и Гарглеплатцах должны были заранее подготовить что-то очередное,
пусть даже потерпевшее крах в прошлом.  И  внезапно  он  понял,  почему  для
Власти неважно, знает она об этих тринадцати или нет.
     В этом не было необходимости, на ее стороне была не только власть, но и
время; ей незачем было отыскивать, хватать  и  казнить  каких-то  тринадцать
человек: само положение служило ей прикрытием и защитой.
     И время ушло. Наступила весна; в войну  (уже  шел  1918  год)  вступили
американцы, они остервенело стремились за Атлантический океан, пока было еще
не поздно, пока не кончились все бои, не настал час победы;  старый  затхлый
германский поток снова залил Сомму и пикардийские города, можно сказать, уже
прошедшие искус, месяц спустя он хлынул вдоль Эны, и чиновники  в  парижских
конторах стали снова защелкивать замки старых дорожных  портфелей;  наступил
май,  и  бои  возобновились  даже  на  Марне,  американские  войска   теперь
контратаковали среди разрушенных городов, которым  уже,  казалось  бы,  пора
было получить и отпущение грехов. И теперь он не размышлял; ему было  не  до
того; вот уже две недели с винтовкой, из которой ни разу  не  выстрелил,  он
находился в одном из взводов арьергарда, был слишком занят  тем,  что  снова
приучался ходить в строю, и заглушал неотвязную потребность  думать,  твердя
про себя отрывок, памятный  с  прежних  времен,  когда  он  еще  не  утратил
способности верить,  возможно,  с  оксфордских  (он  словно  бы  видел  даже
страницу), хотя сейчас казалось, что это было гораздо раньше, слишком давно,
чтобы помниться и поныне:

     Я согрешил,
     Но то было в другой стране, К тому же девушка мертва.

     И поэтому прекращение огня оказалось для него  громом  с  ясного  неба.
Немцев остановили, и он опять стал связным; на рассвете он вернулся из штаба
дивизии, два часа спустя, когда он спал  на  койке  солдата,  посланного  на
хозяйственные работы, посыльный вызвал его в штаб.
     - Вы умеете водить мотоцикл, - сказал подполковник. Он  подумал:  Будто
не знаешь. И ответил:
     - Так точно, сэр.
     - Отправляйтесь в штаб корпуса. Там нужны курьеры. У штаба дивизии  вас
и остальных будет ждать грузовик.
     Он даже не подумал: Кого  остальных?  Подумал  лишь:  Они  убили  змея,
теперь им нужно избавиться от обрубков, и снова отправился в  штаб  дивизии,
где ждали еще восемь связных из других батальонов  и  грузовик;  все  девять
поехали этим специальным  транспортом  служить  специальными  курьерами  при
штаб-квартире  корпуса,  хотя  обычно  курьеров  там  хватало,  зачем   туда
потребовали еще их, они не знали, не спрашивали и  даже  не  интересовались;
видя все вокруг неизменным, давным-давно знакомым, он  бесстрастно  думал  с
легкой, кривой, похожей на улыбку гримасой: Да, змей  оказался  больше,  чем
они предполагали. Больше он ничего не узнал ни по прибытии в  штаб  корпуса,
ни в течение последующих двух часов, когда  на  полной  скорости  доставлял,
обменивал и получал депеши от  людей,  с  которыми  никогда  не  сталкивался
прежде, - то были не дежурные сержанты, а майоры, полковники... иногда  даже
и генералы в транспортных и  артиллерийских  парках,  возле  которых  стояли
замаскированные  колонны  грузовиков  и  орудий,  дожидаясь  темноты,  чтобы
тронуться в путь, на позиционных батареях, в штабах летных  подразделений  и
на прифронтовых аэродромах, - и за его застывшей, похожей на улыбку гримасой
не скрывалось даже любопытства; он был солдатом  во  Франции  двадцать  один
месяц, из них пять - офицером, и поэтому мог разобраться в  открывшейся  ему
картине:  гигантский,  неуклюжий  механизм  войны  со   скрежетом   полз   к
вынужденной остановке, с тем чтобы повернуть и с грохотом покатить  в  новом
направлении, - поток осевших было на складах боеприпасов,  приостановившийся
не сам по себе, а вследствие военных успехов, теперь снова хлынул к  фронту;
впоследствии ему казалось, что он несколько дней  носился  по  этим  тыловым
дорогам, прежде чем понял, что происходит; он даже не мог вспомнить,  когда,
где, какой незнакомый голос со встречного грузовика, или с  мотоцикла,  или,
может быть, в одной из канцелярий, где он сдавал одну депешу и брал  другую,
произнес: "Сегодня утром французы прекратили огонь..." - помнил  лишь,  что,
когда осознал услышанное,  он  ехал,  мчался  к  вышедшему  из-за  горизонта
солнцу.
     И лишь в час пополудни он в конце концов увидел человеческое  лицо:  на
деревенской улице возле кабачка  стоял  капрал  -  связной  еще  в  бытность
офицером  видел  его  в  канцелярии  старого  батальона:  он  притормозил  и
остановился, не слезая с мотоцикла; раньше он этого не делал.
     - Нет, - сказал капрал. - Это всего один полк. И  они  подняли  сильную
стрельбу по немецкому тылу и коммуникациям. Палят с самого рассвета...
     - Но один полк прекратил огонь, - сказал связной. - Один прекратил.
     Капрал уже не смотрел на него.
     - Промочи горло, - сказал он.
     - Кроме того, - сказал связной, - ты ошибаешься.  В  полдень  прекратил
огонь весь французский фронт.
     - А наш нет, - сказал капрал.
     - Пока нет, - сказал связной. - Но вскоре прекратят.
     Капрал смотрел в сторону. И молчал. Связной  легко  и  быстро  коснулся
правой рукой левого плеча.
     - Теперь здесь нет ничего, - сказал он.
     - Промочи горло, - ответил капрал, не глядя на него. Через час  он  был
так близко от передовой, что видел клубы пыли  и  дыма  и  слышал  неистовый
грохот стянутых туда орудий;  в  три  часа,  находясь  в  другом  месте,  за
двенадцать миль оттуда, он услышал, что стрельба стала вестись размеренными,
слитными залпами, словно при салюте или сигналах, и ему  представилось,  что
он видит всю линию фронта от северного  побережья  Франции  до  самых  Альп,
вдоль которой сидят на земле и на корточках грязные, дурно пахнущие солдаты,
за  четыре  года  разучившиеся  стоять  прямо,   пораженные,   ошеломленные,
неспособные поверить, настороженные, исполненные надежды, однако (теперь  он
это понимал) ничего иного нельзя было ждать; он подумал,  чуть  не  произнес
вслух: До, вот именно. Дело не в том, что мы не верили;  мы  уже  не  могли,
разучились верить. Это  самое  страшное,  что  они  сделали  с  нами.  Самое
страшное.
     Огонь прекратился, в сущности, почти двадцать четыре часа назад, только
связной еще не знал этого. Вечером  в  штабе  корпуса,  куда  они  -  девять
человек из его  дивизии  и  около  двух  дюжин  из  других  -  возвращались,
съезжались, их поджидал старшина.
     - Кто здесь старший? -  спросил  он.  Но  ответа  дожидаться  не  стал,
оглядел их еще раз и безошибочным профессиональным  чутьем  выбрал  человека
лет тридцати пяти, который выглядел тем, кем, видимо, и был разжалованным  в
1912 году младшим капралом из гарнизона на северо-западной границе.
     - Будешь исполнять обязанности  сержанта,  -  сказал  ему  старшина.  -
Обеспечь ужин и постели. - И еще раз оглядел всех. - Очевидно, говорить вам,
чтобы вы не болтали, бессмысленно.
     - О чем? - спросил кто-то. - Что мы знаем, чтобы болтать?
     - Об этом, - сказал старшина. - Вы свободны до подъема. Разойтись.
     И все.
     Спали они на каменном полу в коридоре;  завтраком  (хорошим,  это  была
штаб-квартира корпуса) их накормили еще до подъема; горны, трубящие  подъем,
и прочие сигналы он - связной - слышал в штабах других дивизий и корпусов, в
автопарках и на базовых складах, куда он ездил,  как  и  накануне,  исполняя
свою расхожую (разъезжую) роль в приведении войны к перерыву, к остановке, к
концу; с утра до вечера он носился по тыловым дорогам не вестником  мира,  а
рабом фантастической предпраздничной суеты. Вечером они - девять человек  из
его дивизии и две дюжины из других - были встречены тем же старшиной.
     - Это все, - сказал старшина. - Грузовики дожидаются вас, чтобы отвезти
назад.
     Это все, думал он. Все, что ты  должен  делать,  все,  что  тебе  нужно
делать, все, чего Он просил и ради чего принял  смерть  1885  лет  назад.  В
грузовике их было тридцать с лишним человек, в небе угасала  вечерняя  заря,
казалось, это отступает безбурное, безбрежное море отчаяния,  оставляя  лишь
тихую печаль и надежду; когда грузовик  остановился,  он  тут  же  высунулся
посмотреть, в чем дело. Оказалось,  что  невозможно  пересечь  дорогу  из-за
идущего по ней транспорта - дорога, шедшая, как он помнил, откуда-то  из-под
Булони  на  юго-восток,  теперь  была  заполнена   крытыми   грузовиками   с
погашенными фарами, они двигались друг за другом  впритык,  словно  вереница
слонов, преграждая путь их грузовику, поэтому водитель был вынужден высадить
своих  пассажиров,  чтобы  они  добирались  как  знают,  спутники   связного
разошлись, а он стоял там в угасающих лучах  заката;  мимо  него  без  конца
тянулись машины, потом с  одной  из  них  его  окликнули  по  имени:  "Давай
побыстрей сюда... показать тебе кое-что"; он побежал за машиной,  нагнал  ее
и, вскакивая на подножку, узнал этого человека: то был  старый  охранник  со
склада боеприпасов в Сент-Омере, прибывший во  Францию  четыре  года  назад,
чтобы отыскать  сына,  первым  рассказавший  ему  о  тринадцати  французских
солдатах.
     В три часа пополуночи он сидел на огневой ступеньке, а  часовой  стоял,
прислонясь