кими  не  было  ни
пыли, ни черноты, ни разрывов и дымков, бессмысленных, внезапных,  беззвучно
возникающих из ниоткуда, тут же рассеивающихся и тут же  сменяемых  другими,
ни вспышек орудий, виденных однажды, хотя, возможно, на такой высоте их  все
равно было не разглядеть; казалось,  это  лишь  коррелят  карты,  выглядящий
мирно, как выглядел бы в тот день,  когда,  по  словам  генерала,  последнее
орудие смолкнет за Рейном, пока взметнувшаяся конвульсивной волной земля  не
засыпала этот участок, скрыв его от дневного света и человеческого  взора...
Майор вышел из виража, он тоже. Теперь они пересекли линию фронта прямо  над
верхним английским аэростатом и взяли курс прямо  на  немецкий,  по-прежнему
набирая высоту. Потом он увидел белый дымок  залпа  далеко  внизу  и  четыре
одиночных разрыва, указывающих, словно четыре звездочки, на восток.  Но  ему
некогда было смотреть, куда они указывают, потому что в  эту  секунду  возле
них стали рваться немецкие зенитные снаряды, вернее, почти возле них, потому
что майор чуть сбавил высоту, продолжая лететь на восток. Однако  он  ничего
не замечал, кроме черного немецкого снаряда. Казалось, снаряд  был  повсюду;
он летел прямо через его разрыв, конвульсивно сжимаясь, съеживаясь от ужаса,
ожидая уже слышанных однажды  грохота  и  воя.  Но,  возможно,  скорость  их
аэропланов была слишком высока, они с майором пикировали уже  по-настоящему,
и он заметил, что Брайдсмена нет, он не представлял ни  куда  он  исчез,  ни
когда, и вдруг увидел двухместный  аэроплан,  он  не  знал,  какого  класса,
потому что никогда не  видел  в  воздухе  двухместных  немецких  аэропланов,
точнее, не видел никаких. Потом Брайдсмен вертикально спикировал  перед  его
носом, и он пошел вслед за Брайдсменом, заметил, что майор исчез, и  тут  же
забыл об этом, они с Брайдсменом шли  вертикально  вниз,  немецкий  аэроплан
находился  прямо  под  ними,  направлялся  он  на  запад;  он   видел,   как
трассирующие очереди Брайдсмена били прямо в него, пока Брайдсмен  не  вышел
из пике и не отвернул в сторону, потом и его очереди, хотя он, казалось,  не
мог попасть в немецкий аэроплан, пока тоже не вышел из пике и не отвернул  в
сторону; зенитные снаряды уже ждали его, прежде чем он выровнял свою машину,
словно немецкие батареи просто стреляли вверх, не целясь и  даже  не  глядя.
Один снаряд, казалось, разорвался между верхней и нижней правой  плоскостью;
он подумал: _Может, я не слышу никакого  грохота  потому,  что  этот  снаряд
собьет меня, прежде чем я успею услышать_? Потом он снова увидел двухместный
аэроплан. Вернее, не сам аэроплан,  а  белые  разрывы  английских  снарядов,
указывающие ему или им, где  он  находится,  и  чей-то  "SE"  (должно  быть,
майора; Брайдсмен не мог улететь  так  далеко),  пикирующий  на  них.  Потом
Брайдсмен снова оказался рядом с  ним,  оба  летели  на  полной  скорости  в
клубящейся туче черных взрывов, как два воробья через вихрь  сухих  листьев;
потом он увидел аэростаты и ощутил или вспомнил, или просто заметил солнце.
     Он видел из всех - двухместный аэроплан, летящий  над  ничейной  землей
аккуратно и точно, прямо и ровно по  линии  между  английскими  аэростатами,
майора позади и выше него,  Брайдсмена  и,  возможно,  себя  в  черной  туче
взрывов; все четверо напоминали бусины, скользящие  по  нитке,  две  из  них
двигались не очень быстро, потому что он и Брайдсмен тут  же  поравнялись  с
майором. Видимо, у него было такое выражение лица, что майор бросил на  него
торопливый взгляд и жестом приказал ему и  Брайдсмену  снова  выстроиться  в
боевой порядок. Но он  даже  не  сбавил  скорости,  Брайдсмен  тоже,  и  они
обогнали майора, он подумал: _Может, я  ошибся,  может,  снаряды  гуннов  не
издают грохота, и в тот день я слышал разрывы наших_. И продолжал думать  об
этом, когда он впереди, Брайдсмен чуть  сзади  пересекли  ничейную  землю  и
влетели  в  белые  разрывы,  окружавшие  немца;  прежде  чем  кто-то  сказал
зенитчикам, что можно прекратить огонь, последний белый клуб  дыма  растекся
тонкой струйкой возле него и Брайдсмена, и показался  двухместный  аэроплан,
летящий прямо, ровно и спокойно к послеполуденному солнцу; он навел  пулемет
и прошелся очередью вдоль всего аэроплана и обратно - по двигателю,  затылку
летчика, потом наблюдателя, невозмутимого, словно едущего  на  автомобиле  в
оперу,  по  молчащему  пулемету,  свисающему   из   гнезда   позади   кабины
наблюдателя, будто сложенный зонтик с вешалки: потом наблюдатель неторопливо
повернулся,  взглянул  прямо  на  пулемет,  прямо  на  него  и  одной  рукой
неторопливо приподнял очки - у  него  было  прусское  лицо,  лицо  прусского
генерала (за последние три года он видел много  карикатур  на  принца  крови
Гогенцоллерна и мог узнать прусского генерала), увидев его, а  другой  рукой
вставил в глаз монокль, посмотрел сквозь него, потом вынул монокль  и  снова
отвернулся.
     Тогда он взял в сторону и пролетел мимо него; прямо под ними  находился
аэродром, и он вспомнил о зенитной батарее возле деревни, где прошлой  ночью
видел свет фонарика и слышал шум грузовика; резко  спикировав,  он  взглянул
вниз на зенитчиков, погрозил им кулаком и закричал:  "Стреляйте!  Стреляйте!
Это ваш последний шанс!" - и снова пошел в пике, наведя пулемет на орудие  и
бледные, все еще запрокинутые вверх круги лиц, глядящих на  него;  когда  он
прекратил стрелять, то увидел человека, которого раньше не замечал, стоящего
на опушке леса за батареей; легкий нажим на ручку  управления  -  и  человек
оказался в перекрестье прицела; перестав стрелять  и  выровняв  самолет  над
деревьями, он знал, что должен был попасть ему в пупок,  словно  в  десятку.
Снова аэродром; он увидел двухместный аэроплан, идущий на посадку, -  и  два
"SE", позади и вверху, сажающие его; сам он был очень высоко и  летел  очень
быстро; даже после сильного скольжения на крыло он рисковал сломать  хрупкое
шасси "SE", это  могло  случиться  даже  при  спокойной  посадке.  Но  шасси
выдержало, не сломалось; машина уже  бежала  по  земле:  сперва  он  не  мог
вспомнить, где видел канистру, потом вспомнил, стал поворачивать, как только
посмел. (Когда-нибудь на  них  поставят  тормоза;  те,  кто  летал  на  этих
аэропланах и остался в живых, возможно,  увидят  это.)  И  повернул.  Увидел
проблеск медно-красного где-то возле канцелярии и колонну пехоты,  выходящую
из-за угла; он теперь быстро катил назад по взлетной  полосе  мимо  ангаров,
откуда трое механиков бегом  бросились  к  нему,  но  он  махнул  им  рукой,
подкатил к углу поля, канистра валялась там, где  он  видел  ее  на  прошлой
неделе; двухместный аэроплан уже сел; майор и Брайдсмен тоже садились у него
на глазах, и все трое, словно ковыляющие гуси, покатили  к  канцелярии,  где
медно-красное красочно  и  великолепно  сверкало  на  солнце  перед  стоящей
пехотой. Бежать в летных сапогах было тяжело,  и,  когда  он  появился  там,
ритуал уже начался - майор и Брайдсмен были уже на земле, с  ними  адъютант,
Торп, Монаган и все звено В, в центре стояли трое  гвардейских  офицеров  из
Поперинга в медно-красном, с блестящими гвардейскими значками, а позади  них
- пехотный офицер со  своим  взводом,  построенным  в  две  шеренги,  и  все
смотрели на немецкий аэроплан.
     -  Брайдсмен,  -  окликнул  он,  но  в  эту  минуту  майор  скомандовал
"Смирно!", а пехотный офицер крикнул: "На краул!" - и, замерев, он  смотрел,
как немецкий летчик спрыгнул и  вытянулся,  а  человек,  сидевший  на  месте
наблюдателя, снял шлем, очки, бросил их куда-то, откуда-то  достал  фуражку,
надел ее, пустой рукой быстро, словно  фокусник,  достающий  карту,  вставил
монокль в глаз, спустился на  землю,  взглянул  на  летчика,  что-то  быстро
произнес по-немецки; летчик стал вольно;  потом  что-то  отрывисто  приказал
летчику, и тот снова вытянулся, а затем так же неторопливо, как при снимании
шлема, но все же так быстро, что  никто  не  успел  ему  помешать,  выхватил
откуда-то пистолет и даже секунду целился, в то время  как  замерший  летчик
(ему тоже было около восемнадцати) глядел даже не в  дуло  пистолета,  а  на
монокль, и выстрелил летчику прямо в лицо, повернулся, едва тело дернулось и
стало падать, взял пистолет в  другую,  обтянутую  перчаткой,  руку  и  стал
отдавать честь; тут Монаган бросился через тело летчика,! и шмякнул немца об
аэроплан, прежде чем Брайдсмен и Торп успели схватить его.
     - Осел, - сказал Брайдсмен. - Надо бы знать, что немецкие  генералы  не
дерутся с посторонними.
     - С посторонними? - сказал Монаган. - Я не посторонний.  Я  хочу  убить
этого сукина сына. Вот для чего я ехал сюда за две тысячи миль: перебить  их
всех к чертовой матери и вернуться домой!
     - Брайдсмен, -  снова  окликнул  он,  но  майор  сказал:  "Смирно  там!
Смирно!" - и, снова застыв, он смотрел, как немец  выпрямился  (он  даже  не
уронил монокля), повертел пистолет, потом  взял  его  за  ствол  и  протянул
майору, затем вынул из-за обшлага платок, отряхнул плечи  и  грудь  мундира,
где их касался Монаган, и бросил на Монагана  быстрый  взгляд,  за  моноклем
ничего не было видно, снова сунул платок за обшлаг, резко козырнул  и  пошел
прямо на группу офицеров, словно ее там не было и ему  не  нужно  было  даже
видеть, как она разделилась и даже немного смешалась, чтобы дать ему дорогу;
два гвардейских офицера пристроились сзади и пошли  с  ним  между  шеренгами
солдат к столовой; майор сказал Колльеру:
     - Займись этим; я не знаю, хотят они этого или  нет,  но  мы  не  хотим
этого здесь.
     - Брайдсмен, - снова окликнул он.
     - Тьфу! - злобно сплюнул Брайдсмен. - Незачем идти в столовую. У меня в
домике есть бутылка.
     Потом Брайдсмен догнал его.
     - Ты куда?
     - Это минутное дело, - сказал он. И тут, очевидно, Брайдсмен увидел его
аэроплан.
     - Что с твоей машиной? Ты сел хорошо.
     - Ничего, - сказал он. - Я бросил ее там,  потому  что  рядом  в  траве
валяется пустая канистра, ее можно подставить под хвост.
     Канистра была на месте, тронутый ржавчиной металл  чуть  поблескивал  в
угасающем свете дня.
     - Дело в том, что война окончена, так ведь? Потому  и  потребовался  им
этот немецкий генерал. Хотя зачем обставлять это таким образом, когда  можно
просто вывесить  белую  простыню  или  скатерть;  в  Поперинге  должна  быть
скатерть, разумеется,  она  есть  и  в  штаб-квартире  у  немца,  отнятая  у
какой-нибудь француженки; и  кто-то  должен  кое-что  за  этого  несчастного
водителя такси, которого он... В книге не так: сперва он  должен  был  снять
железный  крест  со  своего  мундира,  приколоть  его   летчику,   а   потом
застрелить...
     - Дурак ты, - сказал Брайдсмен. - Чертов дурень.
     - Ладно. Это минутное дело.
     - Оставь, - сказал Брайдсмен. - Брось.
     - Я просто хочу посмотреть, - сказал  он.  -  Потом  брошу.  Это  всего
минута.
     - Потом бросишь? Обещаешь?
     - Конечно. Что мне еще остается? Я  просто  хочу  посмотреть.  Он  взял
пустую канистру, приподнял хвост "SE", поставил
     на нее, и получилось то, что надо. Почти под летным углом, почти как  в
ровном скольжении над землей: нос опустился как  раз  на  сколько  нужно;  и
Брайдсмен теперь отказался наотрез:
     - Ни за что, будь я проклят.
     - Тогда придется  взять...  -  Он  заколебался  на  миг,  потом  сказал
торопливо, многозначительно: - ...Монагана. Он  согласится.  Особенно,  если
мне удастся подойти к тому экипажу, или штабному  автомобилю,  или  что  оно
такое и позаимствовать фуражку немецкого генерала. Может быть,  хватит  даже
монокля - нет, только пистолета, я буду держать его в руке.
     - Сам посуди, - сказал Брайдсмен. - Ты был там. Видел, чем они стреляли
в нас и чем стреляли в этот аэроплан мы. Ты один раз палил в него  пять  или
шесть секунд. Я видел, как твоя  очередь  прошла  от  мотора  до  хвоста  по
генеральскому моноклю.
     - Ты тоже палил, - сказал он. - Лезь в кабину.
     - Почему ты не оставишь это?
     - Я оставил. Уж давно. Полезай.
     - По-твоему, это оставил?
     - Похоже на заигранную пластинку, не так ли?
     - Поставь под колеса колодки, - сказал Брайдсмен.
     Он нашел две колодки, сунул их под колеса и придерживал  фюзеляж,  пока
Брайдсмен влезал в кабину. Потом зашел вперед, и все  оказалось  в  порядке;
ему были видны скос обтекателя и дуло пулемета, установленного, поскольку он
был рослым, чуть выше, чем обычно. Но он мог  подняться  на  цыпочки  и  все
равно собирался прикрыть лицо руками на случай, если  от  вчерашних  зарядов
что-то останется после того, как они пролетят двадцать футов, хотя не видел,
чтобы что-то отскочило, срикошетило от немецкого аэроплана, а он стрелял  по
нему пять или шесть секунд, о которых говорил Брайдсмен. Ему оставалось лишь
встать на линию огня, но тут Брайдсмен высунулся из кабины:
     - Ты обещал.
     - Да, - сказал он. - Тогда все будет в порядке.
     - Отойди подальше, - сказал Брайдсмен. - Все  же  трассирующий  состав.
Может обжечь.
     - Да, - сказал он и, не сводя глаз с маленькой черной амбразуры, откуда
глядел пулемет, попятился назад, - хотел бы я знать, как они это сделали.  Я
думал, что трассирует пуля. Как они сделали трассу без пуль? Ты  не  знаешь?
Интересно, что там вместо них. Хлебный мякиш? Нет, хлеб сгорел бы в  стволе.
Наверно, там деревянные пули, пропитанные светящимся составом.  Забавно,  не
так ли? Наш ангар прошлой ночью  был  накрепко  заперт,  как...  снаружи,  в
холоде и темноте, расхаживал часовой,  и  кто-то  был  внутри,  может  быть,
Колльер; шахматисту нужно уметь вырезать, вырезание тоже звучит  философски,
а говорят, что шахматы - это философская игра, или, может, то  был  механик,
который завтра станет капралом, или капрал, который завтра станет сержантом,
даже если война и окончена, потому что капралу могут дать еще одну  нашивку,
даже отправляя его домой, или по крайней мере накануне  демобилизации.  Или,
может, КВС даже сохранят, потому что много  людей  пришло  в  них  прямо  из
колыбели, успев научиться только летать, и даже в мирное время им все  равно
нужно есть и хотя бы время от времени... - Он пятился, потому что  Брайдсмен
продолжал махать ему рукой, держа его на прицеле, - ...три года  здесь  -  и
ничего, потом одну ночь он сидит в запертом ангаре  с  перочинным  ножичком,
грудой деревянных чурок и делает то, чего ни Болл, ни Маккаден, ни  Бишоп  и
никто из них никогда не совершал, - сажает немецкого генерала. И в ближайший
отпуск получает должность истопника в Букингемском дворце - только  отпусков
уже не будет, теперь не от чего уезжать, а  даже  если  б  и  было...  какую
награду дадут за это, Брайдсмен?
     - Ладно, - сказал он, - ладно. Я прикрою и лицо...
     Только в этом не было необходимости: на этом расстоянии линия огня  как
раз проходила через его грудь. Он в последний раз взглянул на прицел,  потом
чуть склонил голову, скрестил руки перед лицом и сказал: "Готово".  Раздался
треск пулемета, темная миниатюрная роза замерцала  на  стекле  его  наручных
часов, резкое, жгучее (это были какие-то гранулы; если  бы  он  находился  в
трех футах отдула, а не в тридцати, они убили бы его, как настоящие пули.  И
даже на этом расстоянии  ему  пришлось  упереться  не  для  того,  чтобы  не
отступить назад, а чтобы не быть сбитым с ног: в этом случае - при падении -
линия огня пошла бы вверх по груди, и прежде,  чем  Брайдсмен  прекратил  бы
огонь, последние заряды могли бы попасть ему в  лицо),  колющее  чок-чок-чок
прошло по его  груди,  их  прежде,  чем  он  ощутил  жжение,  почувствовался
тягучий, ядовитый запах горящей ткани.
     - Снимай комбинезон! - крикнул Брайдсмен. - Его  не  погасишь!  Снимай,
черт возьми! - И Брайдсмен стал расстегивать комбинезон.
     Он сбросил с ног летные сапоги и высвободился из него.  От  комбинезона
шел тягучий, невидимый, вонючий дым.
     - Ну что? - спросил Брайдсмен. - Теперь ты доволен?
     - Да, спасибо, - сказал он. - Теперь все в порядке. Почему он застрелил
летчика, Брайдсмен?
     - Слушай, -  сказал  Брайдсмен,  -  убери  его  от  машины,  -  схватил
комбинезон за штанину и хотел  отбросить  в  сторону,  но  он  удержал  руку
Брайдсмена.
     - Постой, - сказал он. - Надо вынуть пистолет. А  то  меня  отдадут  за
него под трибунал.
     Он вынул пистолет из наколенного кармана  комбинезона  и  сунул  его  в
карман мундира.
     - Ну и все, - сказал Брайдсмен. Но он не бросил комбинезона.
     - Его надо в мусоросжигатель, - сказал он. - Здесь оставлять нельзя.
     - Ладно, - сказал Брайдсмен. - Пошли.
     - Брошу в мусоросжигатель и приду.
     - Пошли. Денщик бросит.
     - Опять у нас заигранная пластинка, - сказал он.
     Брайдсмен выпустил штанину комбинезона, но с места не двинулся.
     - Потом приходи.
     - Непременно, - сказал он. - Только нужно будет зайти в ангар, сказать,
чтобы закатили машину. Почему, же он убил летчика, Брайдсмен?
     - Потому что он немец,  -  сказал  Брайдсмен  с  какой-то  спокойной  и
яростной терпеливостью. - Немцы  воюют  по  уставу.  А  по  уставу  немецкий
летчик, посадивший на вражеский  аэродром  неподбитый  немецкий  аэроплан  с
немецким  генерал-лейтенантом,  либо  трус,   либо   предатель   и   поэтому
заслуживает смерти. Этот бедняга, наверно, еще утром, завтракая сосисками  и
пивом, знал, что его ждет. Если бы генерал не застрелил его, немцы, наверно,
расстреляли бы генерала, как только он попал бы им в руки. Брось  комбинезон
и приходи.
     - Хорошо, - сказал он.
     Брайдсмен ушел, и снова он побоялся свернуть  комбинезон,  чтобы  нести
его. Потом подумал, что уже  все  равно.  Он  свернул  комбинезон,  подобрал
сапоги и пошел к ангарам. Ангар звена В был открыт,  туда  вкатывали  машины
майора и Брайдсмена; устав, очевидно, запрещал ставить немецкий аэроплан под
английский навес, но, с другой стороны, потребовалось  бы  по  меньшей  мере
шестеро англичан  (и  поскольку  пехота,  видимо,  уже  ушла,  это  были  бы
авиамеханики, непривычные ни к оружию, ни к бессонным ночам), чтобы всю ночь
посменно ходить возле него с винтовками.
     - У меня заело пулемет" - сказал он. - Патрон застрял в стволе. Капитан
Брайдсмен помог его извлечь. Теперь можно закатить машину.
     - Слушаюсь, сэр, - сказал механик.
     Он неторопливо пошел со  свернутым  комбинезоном  под  мышкой,  обогнул
ангары и в сумерках направился к  мусоросжигателю  за  солдатской  столовой,
потом вдруг резко повернул к уборной; там будет совершенно темно, если никто
не придет с фонариком (у Колльера был жестяной подсвечник; входя в уборную и
выходя оттуда, он походил на монаха с  тонзурой  и  подтяжками,  обвязанными
вокруг  талии  под  распахнутой  шинелью).  Было  темно,  и  запах  тлеющего
комбинезона  внутри  ощущался  сильнее.  Он  поставил  сапоги  и   развернул
комбинезон, но даже в полной темноте огня не  было  видно,  лишь  медленное,
удушливое, невидимое тление; он слышал: в прошлом году  одному  человеку  из
звена В трассирующая пуля угодила в  кость  щиколотки,  и  ему  по  сих  пор
отрезали кость, гниющую от фосфора; Торп говорил, что в  следующий  раз  ему
отрежут ногу по самое колено в надежде, что  гниение  прекратится.  Конечно,
этот парень совершил ошибку, что  не  отложил  вылет  на  патрулирование,  к
примеру, до послезавтра (или до завтра,  или  до  сегодняшнего  дня,  только
Колльер не позволил бы ему этого), только как можно было знать об  этом  год
назад, если он сам знал одного  человека  в  эскадрилье,  который  догадался
лишь, когда в него выстрелили холостым зарядом, и даже тогда  словно  бы  не
мог поверить в это? Он снова свернул комбинезон и с минуту  шарил  в  полной
темноте (когда глаза привыкли, кое-что можно  было  разглядеть.  Брезентовые
стены еле  заметно  светились,  словно  запоздалый  день  начинался  внутри,
окончившись снаружи), ища сапоги. Снаружи было еще не со