сверкнув  безукоризненно  вычищенной  винтовкой,  поклонился,  выпрямился  и
отошел назад, старый маршал взял хлеб  и  под  любовным,  властным,  упорным
взглядом денщика стал крошить его в миску.
     Поступив семнадцатилетним юношей в Сен-Сир, он,  казалось,  помимо  тех
благ, которых не мог избежать даже там, взял из блестящего, оставленного  за
воротами внешнего мира только медальон  -  маленькую,  старую  гравированную
золотую безделушку, видимо, драгоценную или, во всяком  случае,  почитаемую,
похожую на карманные часы и, очевидно, способную вместить два портрета, лишь
способную, так как никто из сокурсников ни разу не видел медальон  открытым;
собственно, они узнали о его существовании лишь потому, что кто-то  случайно
увидел в ванной медальон, свисающий на цепочке с его шеи, словно распятие. И
даже столь скудная осведомленность была вскоре заслонена значительностью той
судьбы, от которой его не могли оградить даже эти ворота, - он был не только
племянником министра, но и крестным сыном председателя  правления  громадной
международной федерации, производящей боеприпасы,  подходившие  с  небольшой
разницей в маркировке, выбитой на снарядных и  патронных  гильзах,  почти  к
каждой винтовке, каждому пистолету и каждому легкому орудию во всем западном
полушарии и в половине восточного. И все же из-за одинокого и  поднадзорного
детства до поступления в академию мир  за  пределами  предместья  Сен-Жермен
почти не видел его,  а  мир,  начинавшийся  с  парижской  banlieue  {Окраины
(фр.).}, ничего не слышал о нем, разве что только фамилию. Он  был  сиротой,
единственным ребенком, последним  мужчиной  рода  и  с  младенчества  рос  в
мрачном, стоящем особняком на улице Вожирар доме  старшей  сестры  матери  -
жены министра, человека,  отличавшегося  лишь  безжалостным  и  безграничным
властолюбием; он нуждался в возможности продвинуться, получил  ее  благодаря
деньгам и связям жены, и - они были бездетны - законным образом усыновил  ее
семью, прибавив ее фамилию через дефис к своей; до  возмужания  ребенок  рос
наследником не только дяди, но  и  власти,  богатства  холостяка  крестного,
председателя Comite de Ferrovie, ближайшего друга покойного  отца,  но  пока
никто, кроме сен-жерменского салона тетушки, их слуг и его учителей  не  мог
связывать его судьбу с прекрасной обеспеченностью и баснословным будущим.
     Таким образом, до  поступления  в  академию  никто  из  сокурсников,  с
которыми ему предстояло провести четыре года (возможно, из преподавателей  и
профессоров тоже), никогда не видел его. И, видимо, он провел  там  двадцать
четыре часа, прежде чем кто-либо,  кроме  одного,  связал  его  лицо  с  его
знаменитой фамилией. Этот один  был  уже  не  юношей,  а  двадцатидвухлетним
мужчиной, он поступил в  академию  двумя  днями  раньше  и  в  день  выпуска
оказался на втором месте  после  него,  в  тот  первый  день  он  поверил  и
продолжал  верить  еще  пятнадцать  лет,   что   сразу   же   разглядел   на
семнадцатилетнем лице предначертание судьбы возродить (шел 1873 год,  прошло
два года после капитуляции  и  кратковременной  оккупации  Парижа)  славу  и
будущность Франции. Что до остальных,  их  реакция  была  реакцией  внешнего
мира: удивление, изумление и на миг полное  неверие,  что  он,  этот  юноша,
находится здесь. Причиной этому была не внешняя хрупкость  и  слабость;  они
просто приписали ему хрупкость и слабость,  поэтому  с  того  первого  мига,
когда он, казалось, не входил в ворота, а неподвижно стоял  в  них,  за  ним
закрепилась репутация совершенно и безнадежно никчемного для этой обнесенной
каменным  бастионом  железной  утробы  военного  обучения,  как   фигура   с
церковного витража, по необъяснимой  случайности  вделанная  в  проломленную
стену форта. Они считали так, потому что для них он был человеком счастливой
судьбы, наследником райской короны. Для них он был не просто счастливчиком -
он был счастливчиком из счастливчиков; для всей академии и для  всего  мира,
простиравшегося от парижской banlieue до той черты, где кончался  Париж,  он
был даже не просто  парижанином,  а  парижанином  из  парижан:  миллионер  и
аристократ по рождению, сирота и единственный отпрыск, законный наследник не
только несметного богатства, размеры которого были известны лишь банкирам  и
адвокатам, чьей задачей было  охранять,  беречь  и  увеличивать  его,  но  и
громадного могущества и влияния дяди,  первого  члена  Кабинета,  хотя  этот
титул и звание принадлежали другому, и крестного  отца,  чье  имя  открывало
такие двери, которые из-за тайных связей и обязательств (председатель Comite
de Ferrovie) или пола их обладательниц (холостяк) не мог  открыть  даже  имя
министра;  ему  нужно  было   лишь   совершеннолетие,   чтобы   унаследовать
несравненное несчастье - привилегию прожигать свою жизнь - или, если угодно,
сокращать ее, пользуясь несравненными благами; он  был  молодым,  неженатым,
знатным, богатым, беззаботным  по  праву  рождения,  парижанином  -  жителем
столицы, представляющей собой целый мир, потому что она была  величайшей  из
всех столиц, о ней мечтали и ее обожали все - и не  только  когда  она  была
величайшей в своей гордости, но и теперь, когда была унижена в ней. В  самом
деле, никогда о ней так не мечтали, никогда ее так не обожали, как теперь, в
дни унижения, никогда - из-за того, что для любого другого  города  было  бы
унижением. Никогда эта столица не была, как теперь, Парижем  не  Франции,  а
всего мира, осквернение  было  не  только  частью  обожаемого  бессмертия  и
безупречности и потому неотделимо от них, но и,  поскольку  столь  блестящая
униженность  была  недоступна  другим  столицам,  оно  делало  ее  всемирным
Парижем; покоренная - или, скорее, непокоренная, потому что как  французский
Париж она была нетронута, свободна от той железной  пяты,  под  которой  вся
остальная Франция (и поскольку эта  столица  была  всемирным  Парижем,  весь
остальной мир тоже) лежала  распростертой  и  униженной,  -  неприступная  и
свободная, желанная, для  всего  цивилизованного  мира  нетронутая  и  вечно
беспутная,  -  девственно  бесплодная  и  ненасытимая  -  любовница,   вновь
утверждающая  свою  бесплодную   непорочность   каждым   актом   неслыханной
неразборчивости, Ева и Лилит для каждого, испытавшего в юности блаженство  и
счастье быть допущенным в сферу  ее  жадной  ненасытности;  сам  победоносно
вторгшийся гунн,  ошеломленный  не  столько  своим  успехом,  сколько  своим
неожиданным и невероятным  местонахождением,  шаркающий  своими  стоптанными
сапогами в надушенной передней, мечтал о ней не меньше, чем рожденный с этим
несравненным жребием, кому сама бессмертная  эта  столица  даровала  краткую
божественность бессмертия в обмен лишь на его цветущую юность.
     Однако же он был в академии одним  из  многих,  посвятивших,  жизнь  не
просто армии с ее строгой субординацией, а  той  армии,  которой  в  течение
ближайших пятидесяти лет предстояло стараться  лишь  уцелеть,  подняться  из
позора и катастрофы поражения, чтобы  ее  не  боялись  как  угрозы,  а  лишь
почитали как памятник. Англо-саксонский разум мог бы увидеть и  почти  любой
американский увидел бы в этом юношескую мечту, где он представлял себя  если
не спасающим какой-то  безнадежной  жертвой  этот  обожаемый  город,  словно
прикованную Андромеду со скалы, то по крайней мере схватившим щит и меч, как
один из сыновей Ниобеи или Рахили. Но  не  латинский,  не  французский;  для
француза  эту  столицу  было  не  от  чего  спасать,  она   сдавила   сердце
человечества лишь одной из прядей своих распущенных волос Лилит, бесплодная,
она не имела детей, то были ее  любовники,  и  когда  они  шли  воевать,  то
ложились перед алтарем ее доступной свежей постели ради славы.
     И лишь тот единственный сокурсник верил, что не юноша отверг рай, а рай
отверг своего отпрыска и наследника, что поступил сюда он не по  собственной
воле, а по настоянию семьи -  семья  заставила  его  пойти  в  армию  как  в
наилучшее для себя, для своего имени и положения - карантин, изоляцию от той
угрозы, в которую он мог превратиться, и в наихудшее - мавзолей того позора,
который угроза могла бы повлечь  за  собой,  и  -  для  него  -  убежище  от
последствий. Потому что он был  тем,  кем  был,  -  мужчиной,  холостяком  и
наследником; семья будет использовать свою  власть  и  влияние,  хотя  ей  и
пришлось изолировать его, не ставшего тем, кем мог стать и,  наверное,  стал
бы. В сущности, семья даже не покупала ему отпущение грехов.  Напротив,  она
стремилась придать своему славному имени  дополнительный  блеск  от  золотых
галунов, которые в будущем украсят его фуражку и  рукава.  Потому  что  даже
этот сокурсник верил, что весь курс (потом и вся академия) ест  и  спит  под
одной крышей вместе с тем, кто в сорок  лет  будет  генералом  и  -  если  в
течение тридцати лет представится возможность для военной победы,  достойной
такого названия, - маршалом Франции, когда нация похоронит его.
     Однако влиянием семьи он не пользовался,  по  крайней  мере  в  течение
первых четырех лет. В этом даже не было нужды.  Он  был  выпущен  не  только
первым на курсе, но и с лучшими отметками, какие были когда-либо в академии;
у него была такая характеристика, что сокурсники, которым не  предложили  бы
этой   должности   ни   при   каких    отметках,    даже    не    завидовали
капитан-квартирмейстерству, по слухам, ждущему его на  выходе  из  академии,
словно шляпа или плащ в руках лакея  на  выходе  из  театра  или  ресторана.
Однако, когда он снова встретился с ними буквально  на  другой  день,  когда
весь остальной курс уходил в положенный двухнедельный отпуск перед тем,  как
приступить к несению службы, - то капитанского звания у  него  не  было.  Он
появился в Тулоне без него, почти неизменившимся за четыре года: не  столько
хрупкий, сколько некрепкий, с чистой расчетной книжкой, необходимой  ему  не
больше,  чем  нищему  гвоздь  кузнеца  королевских  лошадей,  или  королю  -
нищенская  кружка  для  подаяний,  с   новенькой   спартанской   экипировкой
субалтерна,  с  неразрезанным   экземпляром   "Военного   наставления"   (и,
разумеется, с медальоном; сокурсники о нем не забыли; собственно говоря, они
знали, чьи портреты должны были находиться в нем: дяди и крестного отца;  по
сути дела, медальон был его распятием, его  талисманом,  его  ладанкой),  но
капитанского звания у него не было - как у гостя  или  хозяина,  покидающего
театр или ресторан через черный ход, не будет ни шляпы, ни плаща,  когда  он
выйдет на бульвар.
     Но все они - кроме одного  -  считали,  что  знают,  в  чем  тут  дело.
Считали, что это жест не  юноши,  а  семьи  -  один  из  жестов  скромности,
сдержанности тех, кто настолько могуч и  силен,  что  может  позволить  себе
сдержанность и скромность; что он и они ждут одного и того же:  торжественно
подъедет большой, черный,  словно  катафалк,  лимузин,  из  него  выйдет  не
штатский секретарь,  несущий  капитанские  погоны  на  бархатной  подушечке,
словно корону герцога, а сам  дядя-министр,  он  повезет  племянника  на  Кэ
д'Орсэ и там, где их никто не будет видеть, вырвет у него скудную экипировку
африканского субалтерна с холодной яростью, словно  кардинал,  выдергивающий
баптистский псалтырь из-под рясы коленопреклоненного кандидата  в  епископы.
Но этого не произошло. Лимузин  запаздывал.  Потому  что,  хотя  команда,  в
которую его должны были включить, отбывала через две недели и ее  члены  еще
даже не появлялись на базе, он, проведя в Тулоне лишь одну  ночь,  отплыл  в
Африку, прямо к месту службы, тихо, почти тайком, в чине младшего лейтенанта
и со скудной экипировкой, какую в свою очередь получат и остальные.
     И теперь те, кто завидовал ему (не только питомцы Сен-Сира,  ровесники,
старшие и младшие, у которых не было дяди-министра и крестного-председателя,
но и карьеристы, имеющие родителей и опекунов,  однако  не  министров  и  не
председателей Comite de Ferroive, ненавидящие его не  за  то,  что  ему  был
предложен  чин  капитана,  а  потому,  что  он  от  него  отказался),  могли
успокоиться. Было ясно, что  им  уже  никогда  не  нагнать  его;  он  уходил
навсегда от зависти и, следовательно,  от  ненависти  и  страха;  все  трое,
племянник, дядя и крестный отец, действовали быстро, пренебрегая даже давней
традицией протекционизма; юноша  спешил  к  какой-то  далекой  границе,  где
власть и воля его дяди и крестного отца будут поистине всемогущими и  никто,
кроме  случайного  генерал-инспектора,  не  сможет  бросить  им  вызов:   не
существовало  ни  пределов  фамильного  честолюбия,   ни   препятствий   его
домоганиям. Со временем их зависть уляжется, и они будут  свободны  от  нее;
года через два, возвратясь двадцатитрехлетним полковником, он  будет  далеко
за пределами чьей угодно, тем более их, ревности и зависти. Или, может, двух
лет даже не потребуется, хватит и одного года - так велика была их  вера  не
только в могущество и волю дяди и крестного отца,  но  и  в  ненасытность  -
участливую, всемогущую, всевидящую  и  всеохватывающую;  Кэ  д'Орсэ  однажды
мягко вздохнет,  и  волны  официальной  пропаганды  начнут  биться  об  этот
раскаленный африканский берег так долго и громко, что  не  только  затуманят
обстоятельства этого факта, но и отвлекут общественное внимание от  интереса
к ним; останутся  лишь  свершение  и  его  главный  герой,  представшие  без
прошлого  на  сцене,  без  истории,  подобно  двум  маскам  для   пантомимы,
извлеченным из бескровного чулана литературы, потому что к тому  времени  он
уйдет не только от страха и ненависти,  но  и  от  долгого  неукоснительного
подъема  по  служебной  лестнице  так  же  бесповоротно,  как   девушка   от
девичества; они будут - смогут - даже взирать на него спокойно, бесстрастно,
забыв о былых терзаниях, смогут даже смотреть, как он под восторженные крики
едет по оранской улице  мимо  реющих  знамен  и  стоящих  в  строю  войск  в
автомобиле самого генерал-губернатора, сидя справа  от  него  самого:  герой
двадцати двух или двадцати трех лет, который не  просто  спас  какой-то  там
клочок или осколок  империи,  а  принес  новую  славу  французскому  оружию,
представляющую на самом деле кроху славы тех орлов,  которые  семьдесят  лет
назад парили над всей Европой, Азией и Африкой; они мысленно рисовали  себе,
уже без  зависти  или  даже  злобы,  скорее  с  изумленным  восхищением,  не
Францией, а непобедимым Человеком - герой, не утративший  изнеженности  даже
после двух лет  одиночества  под  африканским  солнцем,  по-прежнему  внешне
хрупкий и хилый, так юные девушки кажутся невероятно нежными и вместе с  тем
стойкими, словно  клубы  тумана  или  пара,  беспрепятственно  и  безмятежно
плывущие  по  литейному  цеху  среди   чудовищ,   грохочущих   на   бетонных
фундаментах, только теперь он кажется более стойким вопреки - нет, благодаря
своей хрупкости, хилый и вместе с тем невредимый  и  неприкосновенный  после
того, что другому не просто испортило, а погубило бы карьеру,  как  было  со
святой в старом предании, с девушкой, которая  без  возражений  и  колебаний
заранее отдала свою девственность паромщику за переправу через  реку  в  рай
(предание  англосаксонское,  потому  что  только  англосакс  может   считать
всерьез, будто нечто, покупаемое такой ценой, может быть достойно святости),
- герой, глупая толпа, хотя никому в ней нет  дела,  что  он  совершил,  или
когда, или где, над кем или чем одержал победу, рукоплещет,  пока  он  едет,
даже не обращая внимания на шум, по ликующему городу к бухте, откуда эсминец
(возможно, даже крейсер, но эсминец уж наверняка) повезет его  к  парижскому
триумфу, а потом  доставит  обратно  начальником  управления  и  командующим
округом, а может быть, даже генерал-губернатором.
     Но не произошло и этого.  Он  переплыл  Средиземное  море  и  бесследно
исчез. Когда они разъезжались после отпуска, то узнали, что он в ту же  ночь
отбыл с этой же портовой базы к месту своего назначения где-то  в  глубинных
районах - куда именно и для какой службы, никто на  базе  не  знал.  Но  они
предвидели это. Они даже считали, что знают, где он должен  быть:  в  месте,
укромном не просто потому, что оно находится далеко  и  до  него  невозможно
добраться, как, например, Браззавиль, где трое белых - комендант-губернатор,
новый  субалтерн  и   метис-переводчик   -   забывают   о   субординации   и
панибратствуют,  благосклонные,  непостижимые  и  вспыльчивые,   загадочные,
словно тотемный столб американских индейцев в невинности негритянского  рая,
а в укромном по-настоящему,  не  пассивно  изолированном,  а  активно,  даже
вызывающе уединенном, словно оазис  в  центре  пустыни,  более  глухом,  чем
пещера,  и  огражденном,  чем  охотничий  лагерь,  -  шелковистый,  пахнущий
благовониями шатер, куда доносятся лишь мерные удары дровосека да звук шагов
водоноса; там, на покрытом львиной шкурой диване,  он  будет  ждать  подарка
медлительной судьбы. Но они ошибались. Он поспешил  отправиться  с  портовой
базы в гарнизон, пользующийся в их кругу такой же  славой,  как  Черная  Яма
Калькутты, - маленький сторожевой пост не только в  пятистах  километрах  от
чего-то, напоминающего цивилизованную крепость или хотя бы опорный пункт, но
и более чем в шестидесяти от ближайшей базы снабжения - крошечный затерянный
лагерь,  где  под  началом  сержанта  стоял  взвод   Иностранного   легиона,
набранного из отребья со всей Европы, Южной Америки и  Леванта,  -  колодец,
флагшток и единственное  глинобитное  строение  с  бойницами  в  раскаленной
безжалостной пустыне, где лишь песок и  солнце;  войска  посылались  туда  в
наказание или для изоляции неисправимых, пока жара и однообразие  жизни  при
чрезмерности наследственных и благоприобретенных пороков не сведут их с ума.
Он отправился туда прямо с портовой базы три года назад и (единственный  там
офицер и, по сути дела, единственный белый)  отслужил  там  не  только  свой
годичный срок в должности командира, но и срок своего преемника, и  вот  уже
десять месяцев служил за того, кто был бы преемником его преемника; при этом
потрясающем известии в первую секунду им всем, кроме одного, показалось, что
земля сошла с орбиты, что ненасытность иссякла, раз, каким  бы  ни  был  его
проступок, разрушивший мечту или надежду семьи семь, или восемь, или  десять
лет назад, крестный отец и дядя не смогли спасти его; потом тот единственный
сокурсник восстановил всю картину и представил ее в подлинном свете.
     Это был нормандец, сын кайеннского врача; его прадед, будучи  студентом
художественной школы в Париже, стал другом, а потом фанатичным  приверженцем
Камиля Демулена, и кончилось тем, что Робеспьер  казнил  их  обоих;  правнук
тоже приехал в Париж, чтобы стать художником,  но  отверг  свою  мечту  ради
военной академии во имя Франции, как прадед свою -  ради  гильотины  во  имя
Человека; несмотря на свой громадный крестьянский костяк, он в двадцать  два
года выглядел более непостоянным и возбудимым, чем его кумир  в  семнадцать;
мужчина с широким болезненным лицом, с пылким  и  страстным  взором  однажды
взглянул на того, кто для всего остального мира был просто  семнадцатилетним
юношей, и с тех пор не мог оторвать от него глаз, как старый вдовец от бедер
потерявшей сознание девушки; он взял эти три фигуры  -  дядю,  племянника  и
крестного отца, - словно бумажных кукол, повернул и снова поставил в тех  же
позах и положениях, но задом наперед. Однако это будет спустя несколько лет,
собственно говоря, почти десять с  того  дня,  как  раскаленное  взморье  за
Ораном приняло этого юношу, а потом бесследно скрыло,  словно  разрисованный
театральный задник, и не только бесследно, но и непроницаемо, и даже не  как
задник, а как зеркало, но он  не  шагнул  сквозь  него  в  нереальность,  а,
наоборот, взял  ее  с  собой  -  чтобы  утвердить  там,