не  с
поднятыми, не сдаваясь, а просто с  открытыми,  показывая,  что  в  них  нет
ничего, что мы не хотим никому причинять вреда, и не бегом,  не  спотыкаясь,
просто будем идти вперед, как свободные люди, - все  как  один;  представьте
себе одного  человека  и  умножьте  на  целый  батальон;  представьте  целый
батальон нас, стремящихся только  вернуться  домой,  надеть  чистую  одежду,
работать, вечером выпить немного пива, поболтать, потом лечь, заснуть  и  не
бояться. И, может быть, лишь может быть, столько же немцев, которые тоже  не
хотят больше ничего, или, может, лишь один немец, не желающий больше ничего,
бросят свои винтовки и гранаты и тоже вылезут с пустыми руками не для  сдачи
в плен, а чтобы все видели, что в них ничего нет, что они  не  хотят  никому
причинять вреда...
     - А вдруг не вылезут? - сказал  старый  негр.  -  А  вдруг  они  начнут
стрелять в нас?
     Но связной даже не расслышал этого "нас". Он продолжал говорить:
     - Разве они все равно не будут стрелять в нас завтра,  когда  избавятся
от страха? Как только генералы из Шольнемона, Парижа, Поперинга и  тот,  кто
прилетел в немецком аэроплане,  встретятся,  они  устроят  совещание,  точно
установят, где таится угроза, опасность, уничтожат ее и вновь начнут  войну;
она будет длиться завтра, завтра, завтра, пока  все  правила  этой  игры  не
будут соблюдены, последнего искалеченного игрока не унесут с поля, а  победа
будет вознесена на алтарь, подобно футбольному кубку в клубной витрине.  Вот
и все, чего я хочу. Вот и все, что я стремлюсь  сделать.  Но,  возможно,  вы
правы. Тогда убедите меня.
     Старый негр закряхтел. Кряхтение было спокойным. Он высунул руку из-под
одеяла, откинул его, передвинул ноги на край кровати и сказал парню:
     - Подай мне ботинки и брюки.
     -  Послушайте,  -  сказал  связной.  -  Времени  нет.  Через  два  часа
рассветет, а я должен вернуться. Вы только покажите мне,  как  подать  знак,
сигнал.
     - Вы не сможете сделать его правильно, - сказал старый негр. - А если и
сможете, я все равно пойду с вами. Может быть, я тоже ждал этого.
     - Вы же сами говорили, что немцы могут открыть по нам огонь,  -  сказал
связной. - Не понимаете? Опасность, риск вот в чем: кое-кто из немцев  может
выйти навстречу нам. Тогда стрелять начнут и те и другие, с нашей стороны  и
с ихней - чтобы перекрыть нам дорогу  огневым  валом.  Они  так  и  сделают.
Ничего другого им не остается.
     - Значит, вы передумали? - сказал старый негр.
     - Вы только покажите мне знак, сигнал, - сказал связной.  Старый  негр,
опуская с кровати ноги, снова закряхтел, спокойно, почти  беспечно.  Чистый,
незапятнанный капральский мундир был аккуратно повешен на стул,  под  стулом
были аккуратно поставлены ботинки с носками. Парень взял их и  теперь  стоял
на коленях у кровати, держа носок, чтобы негр сунул в него ногу.
     - Вы не боитесь? - спросил связной.
     - Разве впереди у нас  мало  дел,  чтобы  затрагивать  этот  вопрос?  -
раздраженно ответил старый негр. - И я знаю, что вы спросите  потом:  как  я
собираюсь добираться туда? Могу ответить: я безо всяких добрался до Франции;
думаю, что смогу одолеть еще каких-то шестьдесят миль.  И  я  знаю,  что  вы
скажете на это: я не смогу ходить там в этом французском  костюме,  если  со
мной не будет генерала. Только отвечать мне не нужно, потому  что  ответ  вы
уже нашли сами.
     - Убить еще английского солдата? - сказал связной.
     - Вы сказали, что он жив.
     - Я сказал, может быть.
     - Вы сказали: "Надеюсь, что он жив". Не забывайте  этого.  Связной  был
последним, кого часовой хотел бы видеть. Но
     он был первым, кого часовой увидел в то утро, не считая заступившего на
смену охранника,  который  принес  ему  завтрак  и  теперь  сидел  напротив,
приставив винтовку к стенке.
     Часовой был под арестом уже почти тридцать часов. И  только:  лишь  под
арестом, словно яростными ударами прикладом позапрошлой ночью он  не  только
заглушил ставший невыносимым голос, но и каким-то образом  отделил  себя  от
всего  человечества,  словно  эта  ошеломляющая  перемена,  это  прекращение
четырехлетней крови и грязи и сопутствующий ему спазм тишины  забросили  его
на этот скрытый под землей уступ, где не было видно людей, кроме сменяющихся
охранников, приносящих еду и сидящих напротив до прихода  смены.  Дважды  за
все это время в проеме входа  внезапно  появлялся  сопровождающий  дежурного
офицера сержант, кричал  "Смирно!",  и  он  вставал  с  непокрытой  головой,
охранник отдавал честь, входил дежурный офицер, торопливо бросал  положенный
по уставу вопрос: "Жалобы имеются?" - и уходил.
     Накануне он пытался заговорить с одним из сменяющихся охранников, потом
кое-кто из них пытался заговорить с ним, но и только, таким образом вот  уже
более тридцати часов он, мрачный, угрюмый, неисправимый сквернослов, ворчун,
в сущности,  лишь  сидел  или  спал  на  своей  земляной  полке,  равнодушно
дожидаясь того, что сделают с ним или с тишиной или с ним и с ней, когда  (и
если) в конце концов примут решение.
     Потом он увидел связного. В тот же миг он заметил мелькнувший  пистолет
- связной ударил им охранника между ухом и краем каски, подхватил его, когда
он стал падать, уложил на полку, потом отошел, и часовой увидел  пародию  на
солдата - неумело накрученные обмотки,  мундир,  не  сходящийся  на  брюшке,
выросшем не от сидячего образа жизни, а от старости, и  под  каской  -  лицо
шоколадного цвета, которое четыре года назад он пытался поместить в закрытую
книгу своего прошлого и оставить там.
     - Это уже пятый, - сказал старый негр.
     - Ничего, ничего, - торопливо и жестко ответил связной. - Он тоже  жив.
Думаете, я за пять  раз  не  научился  этому?  -  И  торопливо  обратился  к
часовому: - Не волнуйся. От тебя требуется только бездействие.
     Но часовой даже не взглянул на него. Он смотрел на старого негра.
     - Я говорил, оставь меня в покое, - сказал он. Но ответил ему  связной,
так же торопливо и жестко:
     - На  разговоры  времени  нет.  Я  оговорился:  от  тебя  требуется  не
бездействие,  только  молчание.  Пошли.  Заметь,  у  меня   пистолет.   Если
понадобится, я пущу его в ход. Я прибегал к нему уже пять раз, но действовал
только рукояткой. Теперь же я нажму на спуск.
     Потом тем же самым торопливым, жестким и почти отчаянным голосом сказал
старому негру:
     - Ну что ж, этот будет мертв. Тогда вы придумаете что-нибудь.
     - Тебе это так не пройдет, - сказал часовой.
     - Разумеется, - последовал ответ.  -  Потому-то  нам  и  нельзя  терять
времени. Пошли. Знаешь, тебе нужно будет выплатить полученные взносы;  после
такой передышки они с рвением начнут все заново, тем более что им уже  ясно,
к чему может привести людей в военной форме долгое безделье, и весь батальон
может быть уничтожен, как только нас  опять  заставят  идти  под  огонь.  Не
исключено, что это произойдет сегодня  же.  Вчера  к  ним  вылетел  немецкий
генерал; к ужину он наверняка был в Шольнемоне с нашими главными вояками и с
американскими тоже, они уже поджидали его, и все дело было  улажено  еще  до
подачи на стол портвейна (если немецкие генералы пьют портвейн, хотя  почему
бы и нет, ведь мы могли убедиться за четыре  года,  даже  если  нас  еще  не
убедила история,  что  двуногое  существо,  которому  посчастливилось  стать
генералом, перестает быть немцем, англичанином, американцем, итальянцем  или
французом, так  как  оно  не  было  и  человеком),  теперь,  несомненно,  он
возвращается назад, и обе стороны  лишь  дожидаются,  пока  он  прибудет  на
место, - так задерживают игру в поло, пока один из прибывших на матч  раджей
не съедет с площадки...
     Часовой - за то время, что ему оставалось, - ни на секунду  не  забывал
об этом. Он сразу понял, что слова связного насчет пистолета - не  шутка,  и
тут же получил  наглядное  подтверждение  -  по  крайней  мере  в  отношении
рукоятки, - чуть не споткнувшись о распростертые в  проходе  тела  дежурного
офицера и  сержанта.  Но  ему  казалось,  что  не  твердое  дуло  пистолета,
упершееся ему в поясницу,  а  голос  -  неумолчный,  негромкий,  торопливый,
отчаянный, страшный голос -  ведет,  гонит  его  в  соседнюю  землянку,  где
находился целый взвод, солдаты сидели или лежали на земляной  полке,  и  все
лица  до  единого  обратились  к  ним,  когда  связной  втолкнул  его  дулом
пистолета, а потом подтолкнул вперед старого негра со словами:
     -  Сделайте  им  знак.  Ну...  Сделайте.  -  Взволнованный,  негромкий,
отчаянный голос не умолкал даже теперь,  и  часовому  казалось,  что  он  не
умолкнет никогда.
     - Ничего, можно обойтись и  без  этого  знака.  Вы  и  так  должны  нам
поверить. Этот человек прибыл издалека. Собственно говоря, я  тоже,  и  если
кто-то сомневается в моих словах, то будет  достаточно  взглянуть  на  него;
кое-кто, возможно, даже узнает на его мундире  орден  Хорна  "За  выдающиеся
заслуги". Но не волнуйтесь. Хорн жив, как и мистер Смит с сержантом Бледсоу;
рукояткой этой штуки, - он поднял на миг пистолет, чтобы все его видели, - я
научился действовать точно и умело. Дело  в  том,  что  сейчас  у  нас  есть
возможность покончить с войной, прекратить ее, избавиться от нее, не  только
от убийства, смерти, потому что они только часть этого кошмара, этой гнилой,
вонючей, бессмысленной...
     Часовой помнил, он был  настроен  по-прежнему  и  помалкивал  в  полной
уверенности, что ждет, выжидает момента, когда он или, может быть, двое  или
трое  сразу  внезапно  бросятся  на  связного  и  удавят;  прислушиваясь   к
неумолчному торопливому голосу, глядя на обращенные у нему  лица  остальных,
он все еще был уверен, что видит на них, лишь удивление, изумление,  которое
скоро перейдет в то чувство, которого он ждал.
     - И мы не добрались бы  сюда,  если  бы  не  его  пропуск  из  Военного
министерства в Париже. Вы пока даже не  знаете,  что  сделали  с  вами.  Вас
оцепили - весь фронт от Ла-Манша до Швейцарии. Правда, судя по тому,  что  я
вчера ночью видел в Париже - не  только  французскую,  американскую  и  нашу
военную полицию, но и обычную, - я мог бы подумать,  что  им  некем  оцепить
нас. Но у них есть кем; сам полковник не  смог  бы  вернуться  сюда  сегодня
утром, если бы на его пропуске не было подписи  старика,  сидящего  в  своей
шолькемонской крепости. Это как бы еще один фронт из войск  трех  армий,  не
говорящих на языках тех государств, чью форму они надели, приехав из  жарких
стран умирать от холода и сырости: сенегальцы, марокканцы,  курды,  китайцы,
малайцы, индусы, полинезийцы, меланезийцы, азиаты и негры, которые не  могут
понять пароль R прочесть пропуск, разве что  механически  запомнив  подпись,
как загадочный иероглиф. Но у вас нет пропусков. Вы теперь не  сможете  даже
уйти, тем более вернуться обратно. Ничейная земля уже  не  перед  нами.  Она
позади. Раньше те, кто смотрел на нас из-за винтовок и пулеметов, по крайней
мере мыслили, как мы, хотя не говорили ни по-английски, ни по-французски, но
эти даже думают иначе. Они чужды нам. Им на все наплевать. Они  четыре  года
убивали немцев, стремясь вернуться домой от холода, грязи и дождя белых,  но
у них ничего не вышло. Кто знает, может, перебив оцепленных здесь французов,
англичан и американцев, они смогут отправиться домой  завтра  же?...  И  нам
остается лишь идти на восток...
     Тут часовой вышел из оцепенения. То есть он еще не шевелился, не  смел;
он вздрогнул, судорожно сжался и с руганью заорал в застывшие,  восторженные
лица:
     - Чего развесили уши?? Не понимаете, что мы все за это поплатимся?! Они
уже убили лейтенанта Смита и сержанта Бледсоу!..
     - Чепуха, - сказал связной. - Они  живы.  Я  же  сказал,  что  научился
действовать рукояткой пистолета. Дело в  его  деньгах,  вот  и  все.  Все  в
батальоне должны ему. Он хочет, чтобы мы  сидели  сложа  руки,  пока  он  не
получит своего месячного дохода. Потом пусть война начинается  снова,  чтобы
мы заключали с ним пари  на  двадцать  шиллингов  в  месяц,  что  в  течение
тридцати дней нас не убьют. А у них именно такая цель - начать ее снова.  Вы
все видели вчера четыре  аэроплана  и  стрельбу  зениток.  Зенитки  стреляли
холостыми снарядами. А в аэроплане гуннов находился немецкий генерал.  Вчера
вечером он был в Шольнемоне. Иначе зачем  же  он  прилетел?  Зачем  же  было
лететь через разрывы холостых снарядов под огнем трех "SE-5", бивших по нему
вхолостую? Ода, я был там,  я  видел,  как  позавчера  ночью  подвозили  эти
снаряды, и вчера стоял неподалеку от одной из  батарей,  стреляющих  ими,  а
когда один из "SE-5" - тот  летчик,  конечно  же,  был  мальчишкой,  слишком
молодым, чтобы они посмели известить его заранее, еще не знающим, что правда
и факт не одно и то же, - спикировал, дал очередь по  батарее  и  попал  мне
чем-то в полу мундира - не знаю, что это могло быть, -  то  меня  лишь  чуть
обожгло. Зачем было  нужно  все  это?  Разумеется,  чтобы  дать  возможность
немецкому генералу встретиться с французскими, английскими и американскими в
резиденции главнокомандующего союзников  втайне  от  нас,  прочих  двуногих,
родившихся не генералами, а просто людьми. И поскольку они - все  четверо  -
говорят на своем языке, хотя изъясняться им пришлось на  каком-то  отдельном
национальном,  то  моментально  пришли  к  соглашению;   немецкий   генерал,
очевидно, сейчас возвращается к себе,  и  теперь  холостые  снаряды  уже  не
нужны; как только он прибудет на место, орудия  будут  заряжены  настоящими,
чтобы  смести,  уничтожить,  стереть  навсегда  это   ужасное,   невероятное
осложнение. Так что времени у нас нет. Может быть, не осталось  и  часа.  Но
часа хватит, если только все мы, весь батальон,  будем  заодно.  Не  на  то,
чтобы перебить офицеров; они сами отменили убийства на три дня. Кроме  того,
всем нам вместе в этом нет нужды. Будь у  нас  время,  можно  было  бы  даже
бросить жребий: один солдат на одного офицера, подержать его за  руки,  пока
мы не выйдем за проволоку. Но рукояткой пистолета быстрее и, в сущности,  не
опаснее, как скажут вам, придя в себя, мистер Смит и сержант Бледсоу и Хорн.
И потом мы  больше  не  прикоснемся  к  пистолетам,  винтовкам,  гранатам  и
пулеметам, мы навсегда покинем траншеи, выйдем за проволоку и пойдем  вперед
с пустыми руками, чтобы немцы смело, без страха вышли навстречу нам.
     Потом торопливо сказал с холодным отчаянием:
     - Ладно: вы скажете, что они  встретят  нас  пулеметным  огнем.  Но  их
снаряды вчера тоже были холостыми.
     И обратился к старому негру:
     - Сделайте же им знак. Вы ведь уже  доказали,  что  он  может  означать
только братство и мир.
     - Болваны! - крикнул часовой, то есть это было другое слово - злобное и
непристойное из его скудного, ограниченного лексикона, и, презрев  пистолет,
стал вырываться в яростном протесте, еще не сознавая, что маленькое железное
кольцо уже не упирается ему в спину, что связной просто держит его; и  вдруг
лица,  застывшие,  как  он  считал,  в  удивлении,   предшествующем   гневу,
одинаковые, враждебные, - слившиеся, грозно двинулись, устремились  к  нему,
потом его схватило столько крепких рук, что он не мог шевельнуться;  связной
теперь стоял перед ним, держа пистолет за ствол и крича:
     - Перестань! Перестань! Выбирай, но быстрее. Или ты пойдешь с нами, или
я пущу в ход пистолет. Решай сам.
     Он помнил: они были уже наверху, в траншее, он видел молчаливо  кишащую
толпу, в которой или под которой исчезли майор, двое командиров рот  и  трое
или четверо сержантов (адъютанта, старшину и капрала-связиста они  захватили
в землянке-канцелярии, а полковника -  в  постели),  видел  справа  и  слева
солдат, вылезающих из своих нор и муравейников;  все  еще  потрясенные,  они
щурились  от  света,  однако  лица  их  уже  выражали  изумленное   неверие,
превращающееся с  изумительным  согласием  в  робкую  и  неверящую  надежду.
Крепкие руки по-прежнему держали его; когда они  подняли,  швырнули  его  на
огневую ступеньку, а потом через насыпь бруствера, он  увидел,  как  связной
вспрыгнул наверх, протянул руки вниз и втащил старого негра, которого  снизу
подсаживали другие руки; они оба уже стояли на бруствере  лицом  к  траншее;
голос связного, уже пронзительный, громкий, звучал с тем  же  решительным  и
неукротимым отчаянием:
     - Знак! Знак! Сделайте его нам! Пошли! Если это называется  остаться  в
живых, захотели бы вы на этих условиях жить вечно?
     Тут он снова стал вырываться. Он даже не  собирался  этого  делать,  но
вдруг обнаружил, что бьется, наносит удары, ругается, отбрасывает,  отбивает
чьи-то руки, сам не понимая зачем, для чего, потом оказался возле проволоки,
у извилистого прохода,  которым  пользовались  ночные  патрули,  и,  колотя,
нанося удары по напирающим сзади, услышал свой голос в последнем протесте:
     - Так вашу перетак! Педерасты!
     Он уже полз, но не первым, потому что, когда поднялся и побежал,  рядом
с ним тяжело дышал старый негр, и он крикнул ему:
     - Поделом тебе, так твою перетак! Говорил я два года назад, чтобы ты не
совался ко мне? Говорил?
     Потом возле него оказался связной, схватил его за руку, повернул  назад
и крикнул:
     - Посмотри на них!
     Он взглянул и увидел, стал смотреть, как солдаты ползут на четвереньках
через прорезы в проволоке, словно из  ада,  их  лица,  руки,  одежда  и  все
остальное, казалось, было  навсегда  окрашено  безымянным,  сплошным  цветом
грязи, в которой они, словно животные, жили четыре года,  потом  поднимаются
на ноги, словно все эти четыре года не стояли на земле и вот теперь вышли на
свет и воздух из чистилища, будто призраки.
     - А теперь сюда! - крикнул связной, снова повернул  его,  и  он  увидел
вдали, у немецкой проволоки, какое-то движение,  суету,  сперва  он  не  мог
понять, что это, потом разглядел встающих и распрямляющихся людей;  тут  его
охватила какая-то страшная торопливость и что-то еще, он еще не мог  понять,
догадаться, определить, что это, чувствуя, ощущая лишь  спешку;  и  не  свою
спешку, а общую, не только своего батальона, но и немецкого  батальона,  или
полка, или какого-то подразделения; теперь те и другие бежали друг  к  другу
без оружия, он уже стал видеть, различать отдельные лица, но все же это было
одно лицо, одно выражение, и он вдруг понял, что его лицо выглядит  так  же,
как и все остальные:  пытливым,  изумленным  к  беззащитным,  затем  услышал
голоса и вдруг понял, что  его  голос  звучит  так  же  -  негромко,  тонко,
возвышаясь до невероятного беззвучия, словно щебет заблудившихся птиц,  тоже
отчаявшихся и беззащитных; и тут  он  понял,  чем  еще  был  охвачен,  кроме
спешки, даже до того,  как  с  английской  и  с  немецкой  стороны  неистово
взвились ракеты.
     - Нет! - крикнул он. - Нет? Не стреляйте в нас? - даже не сознавая, что
сказал "мы", а не "я", возможно, впервые в  жизни  и  наверняка  впервые  за
четыре года, даже не  сознавая,  что  в  следующий  миг  снова  сказал  "я",
обернувшись и крикнув старому негру: "Что  я  говорил  тебе?  Я  же  сказал,
оставь меня в покое!" Только перед ним стоял не старый негр,  а  связной,  и
тут раздался первый взрыв пристрельных снарядов. Он не слышал ни его, ни воя
и грохота двух огневых валов, не видел и не слышал в эту  последнюю  секунду
ничего, кроме голоса связного, кричащего из беззвучного пламени, охватившего
половину его тела от пяток до подбородка:
     - Они не смогут убить нас! Не смогут! Не побоятся - не смогут!

     Но сидеть там он мог лишь  в  течение  физически  строго  ограниченного
времени, так как близился рассвет. Разве что утром солнце  не  взойдет,  как
учат  в  подразделе  философии,  именуемом  диалектикой,   который   силятся
вызубрить, зубря раздел образования, именуемый  философией,  такой  аргумент
вполне допустим. Тогда почему бы не сидеть здесь и после рассвета