и ударами прикладов.
     Капрал стоял у  окна  и  смотрел  вниз,  пока  не  пришел  конвой.  Все
тринадцать человек находились  в  маленькой,  совершенно  голой,  совершенно
неприступной камере с единственным окном, видимо, служившей  комнатой-сейфом
в прежнее время, когда фабрика была просто фабрикой.  В  центре  потолка  за
проволочной, напоминающей крысоловку, сеткой  тускло  светила  электрическая
лампочка. Утром, когда их привели сюда, она уже горела, а  поскольку  службе
обеспечения американского экспедиционного корпуса за электричество заплачено
было надень вперед, то с тех пор и не гасла. Поэтому с наступлением  темноты
лица тринадцати людей, спокойно сидящих  на  полу  у  стены,  не  расплылись
бледными пятнами, наоборот, стали видны резче,  не  бледные,  а  небритые  и
потому еще более мужественные, вобрали в себя  еще  больше  мрачной  и  злой
силы.
     Когда сенегальцы стали выгонять полк из бараков и первый  шум  движения
разнесся по лагерю, тринадцать человек, сидевших в камере у стены, казалось,
не  среагировали  на  него,   разве   что   еще   большая   молчаливость   и
настороженность как бы передавались от одного к другому среди  двенадцати  -
они поворачивались и бросали быстрые,  почти  незаметные  взгляды  искоса  в
сторону тринадцатого, капрала, сидящего посередине; он - капрал  -  даже  не
шевельнулся, пока первый вопль, прокатясь  по  плацу,  не  разбился,  словно
волна, о стену под окном. Тогда капрал поднялся на ноги, не столько спокойно
и неторопливо, сколько легко, как жители гор, подошел к окну и, положив руки
на решетку так же легко и непринужденно, как они лежали  на  верхней  планке
грузовика, стал смотреть на крик. Казалось, он даже не прислушивался к нему,
просто смотрел, как этот рев катится по лагерю, чтобы с  неслышным  грохотом
разбиться о стену под окном; в льющемся из окна тусклом свете стали видны  и
люди - сжатые кулаки, отдельные бледные лица, которые, несмотря на разинутые
в крике рты, он мог узнать после четырех лет, проведенных с  ними,  сидя  за
изрешеченным пулями бруствером, или пытаясь с прикушенным языком  вжаться  в
вонючую грязь воронок под ураганным обстрелом или огневым  валом,  или  лежа
неподвижно и не дыша под шипение и хлопки ракет ночных патрулей. Неподвижный
и обособленный, он, казалось, не вслушивался, а вглядывался  в  крик,  когда
раздались  пронзительные  свистки,  неистовый   рев   горна,   и   отделение
пехотинцев, обрушась на  подавшийся  фланг,  стало  медленно  отгонять  его.
Капрал не шевелился.  Казалось,  это  совершенно  глухой  человек  глядит  с
любопытством, но без удивления и тревоги  на  какой-то  катаклизм  или  даже
вселенскую катастрофу, которая не  угрожает  ему  и  даже  не  заботит  его,
поскольку он ее совершенно не слышит.
     Потом в коридоре гулко затопали тяжелые сапоги.  Капрал  отвернулся  от
окна, и на этот раз лица остальных двенадцати все как одно поднялись и стали
следить  за  шагами  невидимых  ног  по  ту  сторону   стены;   потом   шаги
прекратились, и все взгляды замерли на двери;  она  распахнулась,  в  проеме
появился сержант (это были не  сенегальцы  и  даже  не  белые  пехотинцы,  а
военные полицейские) и властно взмахнул рукой. - Поднимайтесь!

     По-прежнему впереди начальника  штаба,  замедляя  шаг  лишь  настолько,
чтобы адъютант успел распахнуть дверь,  и  посторониться,  командир  дивизии
вошел в комнату чуть поменьше современного  концертного  зала.  Некогда  она
представляла собой будуар герцогини или маркизы и до сих пор  хранила  следы
той блестящей, бессмысленной (и, как, возможно, считала  одна  из  герцогинь
или маркиз, неотъемлемой) роскоши в альковах с балдахинами, лепном  потолке,
хрустальных люстрах и канделябрах, зеркалах и  жирандолях,  инкрустированных
этажерках и полированных шкафчиках с фаянсовыми безделушками, в белом ковре,
где сапоги, потерявшие на войне свой цвет,  утопали  по  лодыжку,  словно  в
траншейной грязи, допустим, на холодной лунной поверхности, нежном и мягком,
как облако, во всем этом великолепии, в глубине которого сидели  три  старых
генерала.
     Окаймленные колышущимся бордюром из стоящих сзади адъютантов и  штабных
офицеров, они восседали  за  громадным  длинным  столом,  голым,  плоским  и
величественно-строгим, будто крышка на саркофаге рыцаря  или  епископа;  все
трое были  в  старческих  очках,  перед  каждым  лежали  одинаковые  толстые
подшивки бумаг, отчего вся группа в голубых и коричневато-серых  мундирах  с
медно-красной  и  кожаной  сбруей   выглядела   парадоксально,   причудливо,
диковинно и чинно, словно стая диких лесных зверей, облаченных в  регалии  и
помещенных в обстановку современного  кабинета,  ждущих  с  благопристойной,
почти дремотной терпеливостью, когда три старых  вожака  высидят  положенное
время над бессмысленными бумагами, тоже  представляющими  собой  регалию,  и
наступит минута не судить, даже не выносить приговор,  а  просто  отшвырнуть
докучные бумаги, одеяния и казнить.
     Шторы были подняты, окна открыты,  и  в  комнату  проникали  не  только
дневной свет и воздух, но и отголоски городского волнения - не  шум,  потому
что голоса, даже их  внезапный  взрыв,  которым  Place  de  Ville  встретила
командира дивизии и начальника штаба, не  долетали  туда.  Скорее  это  было
отражение, отсвет сгрудившихся внизу лиц, льющийся в открытые  окна,  словно
блеск тронутой рябью воды, он едва заметно трепетал, пульсировал на потолке,
где  даже  писаря  и  секретари,  непрерывно  снующие  туда-сюда  по   своим
бесконечным, ничтожным делам, замечали его лишь при случайном взгляде вверх,
если только что-то, как  и  теперь,  не  ускоряло  биение  пульса;  по  этой
причине, когда командир дивизии с начальником штаба входили в  комнату,  все
взгляды уже были устремлены к двери. Однако едва они  вошли,  биение  пульса
утихло, и отсвет снова едва трепетал на потолке.
     Командир дивизии раньше не видел этой комнаты. Не разглядывал он  ее  и
теперь. Войдя, он лишь приостановился на краткий, напряженный миг; начальник
штаба поравнялся с ним, и разделять их стала сабля, находящаяся у начальника
штаба под мышкой. Затем почти  в  ногу  они  прошагали  по  белому  ковру  и
напряженно замерли рядом перед  столом;  начальник  штаба  откозырял,  вынул
из-под мышки обмотанную ремнями, похожую на плохо сложенный зонтик  саблю  и
положил на стол.  Пока  начальник  штаба  устно  совершал  формальный  обряд
умывания рук, командир дивизии, напряженно  глядя  в  пустоту,  думал:  _Это
правда. Он сразу узнал меня_. Нет, более  того,  этот  старик  вспомнил  его
намного раньше, чем об их прибытии доложили из какой-то приемной, и, видимо,
он проделал весь путь с той минуты на наблюдательном пункте номер два назад,
когда оборвалась его карьера, лишь затем, чтобы  убедиться  в  том,  во  что
верили все, знающие имя старого маршала: что старик помнил  фамилию  и  лицо
каждого человека в военной форме, если хотя бы раз его видел,  -  не  только
сослуживцев  из  полка,  "который  он  был  направлен  после   Сен-Сира,   и
командующих армиями с командирами корпусов, которых видел ежедневно, но и их
штабистов,  секретарей  и  писарей,  командиров  дивизий  к  бригад   с   их
штабистами,  полковых,  батальонных  и  ротных  офицеров  и  их  ординарцев,
денщиков и связных, всех рядовых, которых он награждал, распекал или отдавал
под суд, сержантов-направляющих и рядовых-замыкающих  взводов  и  отделений,
через чьи построенные для смотра ряды лишь однажды торопливо прошел тридцать
или сорок лет назад, обращаясь  ко  всем  "мое  дитя",  как  называл  своего
личного адъютанта-красавца, престарелого денщика и шофера-баска ростом шести
с половиной футов с лицом  детоубийцы.  Он  (командир  дивизии)  не  заметил
никакого движения: он помнил, что, когда вошел, старый маршал  держал  перед
собой развернутую подшивку. Однако теперь подшивка была не  только  сложена,
но и отодвинута чуть в сторону, старый  маршал  уже  снял  очки  и  небрежно
держал их в старческой руке  с  крапинками,  почти  полностью  скрывшейся  в
огромном  круглом  отверстии  безупречно  белой  манжеты,   пристегнутой   к
накрахмаленной старомодной штатской рубашке, и, глянув на  секунду  в  глаза
без очков, командир дивизии вспомнил, как Лальмон однажды  сказал:  _Будь  я
злым, я ненавидел бы его и боялся. Будь я святым, я бы рыдал. Будь я  мудрым
и притом либо святым, либо злым, либо и тем и другим  сразу,  я  впал  бы  в
отчаяние_.
     - Да, генерал Граньон? - сказал старый маршал.
     Снова глядя не на что-то,  а  лишь  прямо  перед  собой  поверх  головы
старого маршала, командир дивизии дословно повторил свой  рапорт,  сразу  же
бросившийся ему в глаза, размноженный на мимеографе  машинописный  текст  за
его подписью лежал перед тремя генералами, - и, сделав  краткую  паузу,  как
лектор,  которому  нужно  перевернуть  страницу  или  глотнуть  воды,  он  в
четвертый раз повторил свое официальное требование  расстрелять  весь  полк;
непоколебимый и сдержанный, стоя перед столом, где лежали  три  мемориальные
доски его карьеры, тройной памятник тому, что командующий группой назвал его
славой, он в четвертый раз вычеркнул полк  из  списков  дивизии,  словно  бы
уничтоженный два дня назад огнем пулеметной батареи или взрывом единственной
мины.  В  своем  требовании  командир  дивизии  был  непреклонен.  Оно  было
справедливым тридцать шесть  часов  назад,  когда  честь  и  долг  командира
дивизии подсказали ему это  решение,  оно  не  перестало  быть  справедливым
секунду спустя, когда он понял, что выдвинуть это требование его  заставляет
черта характера, давшая ему возможность стать командиром дивизии в обмен  на
посвящение жизни и чести военной службе. Значит,  оно  было  справедливым  и
теперь, так как требовать,  настаивать  его  вынуждали  не  высокий  чин,  а
удостоенные трех звезд генерал-майора неизменные честь и долг.
     Потому что высокий чин не нуждался в этом  жесте.  Как  ему  утром  дал
понять командующий группой армий, то, что он  говорил  теперь,  не  имело  с
лежащим на столе рапортом ничего общего, кроме  дословного  совпадения.  Эта
речь существовала задолго до той минуты на наблюдательном пункте,  когда  он
понял, что ее придется произнести. Зачата она  была  в  тот  миг,  когда  он
узнал, что его направляют в офицерскую школу, родилась она в тот день, когда
ему присвоили звание и наряду с пистолетом, саблей  и  звездочками  младшего
лейтенанта вошла в экипировку для  пожизненного  служения  верой  и  правдой
своему жребию; аналогом ее и ровесником  был  заряженный  патрон,  постоянно
хранимый в барабане револьвера на тот случай, если  добровольно  возложенный
на себя долг чести потребует искупления  того,  что  гражданский  назвал  бы
невезением и  лишь  солдат  -  позором;  невезение  было  лишь  в  том,  что
необходимость сейчас требовала речи и в то же время отвергала  пулю.  Сейчас
ему даже казалось, что они обе, пуля и речь, были аналогами и ровесниками не
только по рождению - аналогичность была и в самом  различии  источников,  от
которых, еще даже не сформировавшись, они шли к общей цели  -  из  недр  был
извлечен кусок руды и стал от огня медью, а от сильной и точной прессовки  -
патронной гильзой;  из  лаборатории  была  взята  щепоть,  толика,  понюшка,
ускоряющая первоначальное движение земли и воздуха, потом  они  соединились,
сошлись  за  крошечным,  скошенным  к  концу  кусочком   металла,   идеально
подходящим к казеннику ствола и еще не  знакомым  с  ним,  подобно  курьеру,
нанятому по телефону через бюро по найму, - половина Европы начала воевать с
другой половиной и  в  конце  концов  втянула  в  войну  половину  Западного
полушария;   план,   замысел,   громадный   в   масштабе,   возвышенный    в
представлениях, а по сути (и цели) ужасающий,  был  даже  не  задуман  тремя
старыми  генералами  с  их  компетентными  сотрудниками  и  советниками   на
организованном здесь, в главной  штаб-квартире,  совещании,  а  из-за  общей
ярости и  страха  трех  разделенных  океаном  наций  был  зачат  посредством
какого-то безгреховного опыления одновременно в Лондоне, Париже и Вашингтоне
и появился на свет даже не в главной  штаб-квартире,  а  на  Кэ  д'Орсэ  при
закрытых и охраняемых  дверях  -  на  совещании,  где  компетентных  военных
специалистов, посвятивших себя войне так же  бесповоротно,  как  монахини  -
Богу, превосходили количеством те, кто не изучал военного искусства  и  даже
не носил военной формы,  -  премьер-министры  и  государственные  секретари,
члены  правительств,  сенаторы  и  канцлеры;  их  превосходили  председатели
громадных компаний, производящих  боеприпасы,  обувь  и  консервы,  а  также
скромные,  невоспетые,  всесильные  жрецы  одних  лишь  денег;  но  даже  их
превосходили политиканы, лоббисты, издатели и владельцы газет,  носящие  сан
слуги  церкви  и  всевозможные   аккредитованные   представители   громадных
кредитоспособных организаций, братств  и  движений,  управляющих  с  помощью
лести и силы  духом  и  поступками  человека  и  всеми  его  стремлениями  к
утверждению или отрицанию, -  все  это  громадное,  мощное,  внушающее  ужас
представителю, верша все дела демократии в мире, само собой приходит к войне
и находит свой подлинный апофеоз в железном конклаве, навязывающем  половине
планеты свой план,  громадный  в  намерении  стирать  границы  и  еще  более
громадный - в яростном стремлении уничтожать людей; конклав этот  был  столь
единым, что даже старый, седой,  непроницаемый  верховный  генерал  с  лицом
человека, давным-давно  заслужившего  право  не  верить  ни  во  что,  кроме
бессмертного человеческого безрассудства, должен был даже не  голосовать,  а
лишь председательствовать, сидя на председательском месте; он видел рождение
плана и потом следил за ним, даже не имея необходимости  руководить,  потому
что план принял свой предписанный,  неуклонный  курс,  переходя  от  союзных
наций к нациям вовлеченным, к вооруженным силам, к группам армий, к армиям и
корпусам; и вся эта  громадная,  долгая,  сложная  хроника  в  конце  концов
свелась к нелепой атаке одним полком какого-то нелепого, слишком маленького,
чтобы значиться на карте, пригорка, известного лишь в прилегающей  местности
по номеру и кодовому названию, данным менее четырех лет назад, когда  кто-то
понял, что с его вершины  будет  видно  на  четверть  миля  дальше,  чем  от
подножия; к атаке, вызванной  не  военной  необходимостью,  а  расположением
дивизии и неизрасходованным  боезапасом,  так  как  израсходовать  его  иным
способом было невозможно, и навязанной именно его дивизии потому, что  атака
по замыслу была  обречена  на  провал,  а  его  дивизией  было  проще  всего
пожертвовать ради неудачи, как чьей-то еще - ради форсирования реки и взятия
деревни; теперь он понимал, что  предвидеть  мятеж  никому  не  было  нужно,
потому что сам по себе мятеж ничего не значил, нужен был лишь провал  атаки,
а причины никого не заботили, мятеж лишь добавился к намеченному  результату
с единственной целью: поставить его навытяжку перед столом, где в обмотанных
портупеей ножнах лежал труп его карьеры, чтобы он, отвергнув пулю,  повторил
эту речь в четвертый раз и замолчал.
     -  Весь  полк,  -  повторил  за  ним  старый  маршал;  голос  его   был
непроницаем, спокоен и настолько лишен оттенков, что  мог  показаться  почти
теплым, рассеянным, почти равнодушным. - Не только  зачинщика  и  двенадцать
его приверженцев. Или  девятерых  из  двенадцати  -  французов,  позволивших
совратить себя.
     - Там не было зачинщика, - хрипло и твердо сказал командир  дивизии.  -
Полк взбунтовался.
     - Полк взбунтовался, - снова повторил старый генерал. - Предположим, мы
расстреляем его. А как быть с  другими  полками  вашей  дивизии,  когда  они
узнают об этом?
     - Расстрелять, - сказал командир дивизии.
     - А остальные дивизии вашего корпуса, а другие корпуса с обоих флангов?
     - Расстрелять, - сказал командир дивизии и снова замер, непреклонный  и
сдержанный.
     Старый маршал отвернулся и негромко, быстро перевел сидящим рядом с ним
английскому и американскому  генералам,  потом  снова  повернулся  и  сказал
начальнику штаба:
     - Благодарю вас, генерал.
     Начальник штаба отдал честь. Но командир дивизии не ждал  его,  он  уже
повернулся кругом, и начальник штаба снова задержался на долю  секунды,  так
как должен был завершить свой маневр, которого даже лучший  сержант-строевик
не смог бы выполнить четко, с меньшей  затратой  времени;  в  сущности,  ему
нужно было сделать два шага пошире, чтобы пристроиться к  командиру  дивизии
справа; и снова он потерпел неудачу - или  почти,  поэтому  сбоку  командира
дивизии  пристроился  личный  адъютант  старого  маршала;  начальник   штаба
отставал от них на полшага, когда они шли по ковру к уже распахнутой  двери,
возле которой, вытянув руки по швам, ждал офицер  военной  полиции;  однако,
когда они подошли к нему, командир дивизии опередил и адъютанта.
     Таким образом, адъютант  сопровождал  к  распахнутой  двери  начальника
штаба, почтительно шагая слева от него, а  не  командира  дивизии,  которого
поджидал военный полицейский.
     Тем самым адъютант не только уничтожал впечатление от сданной сабли, он
рассеивал и всю военную атмосферу в комнате. Когда он быстро, легко  и  даже
чуть самодовольно шагал к  открытой  двери,  за  которой  скрылись  командир
дивизии и военный полицейский, казалось, что, не  пожелав  придержать  дверь
перед командиром дивизии  (хотя  командир  дивизии  сам  отказался  от  этой
любезности, не дожидаясь ее), он не только отплатил младшему генералу за то,
что не пропустил старшего вперед, но и показал своим невниманием к младшему,
что он и начальник штаба совершенно чужды и глубоко равнодушны  ко  всему  и
всем в комнате - очень  рослый,  стройный  капитан  лет  двадцати  восьми  -
тридцати с лицом и сложением  неизменного  кумира  женщин,  его  можно  было
представить   человеком   с   другой   планеты,   анахроничным,   свободным,
неприкосновенным, что на любой планете он мог  чувствовать  себя  как  дома;
даже в военное время, перенесясь с помощью обратного воплощения в  мир,  где
остатки заблудшего и обреченного человечества сражаются  из  последних  сил,
чтобы прожить еще миг среди руин своего прошлого - человеком,  безболезненно
переживающим, что у него нет ни места, ни дел на войне,  точно  так  же  его
можно  было  представить  шествующим,  несмотря  на  все  барыши  и   утраты
безжалостной военной игры или обезумевших  гибнущих  наций,  в  студенческой
мантии и шапочке (с золотой кисточкой лорда, так как он походил на  отпрыска
знатного рода больше, чем  любой  герцогский  сын)  по  двору  Оксфорда  или
Кембриджа, поэтому те, кто смотрел на него и начальника штаба,  прощали  ему
нейтрализацию  военного  духа  даже  от  их  мундиров,  превращавшую  их   в
обыкновенные костюмы; он быстро,  легко  и  щеголевато  опередил  начальника
штаба, взялся за ручку двери, прикрыл ее, щелкнул задвижкой, снова распахнул
и стукнул каблуками, но,  когда  начальник  штаба  проходил  мимо  него,  не
вытянулся, а лишь чуть согнулся в талии.
     Затем он прикрыл дверь, повернулся и направился было назад, но  тут  же
остановился,  очевидно,  вознамерясь  теперь   изгнать   из   комнаты   даже
доносящийся с Place отголосок войны; он стоял на переднем плане великолепной
удаляющейся  перспективы,  словно   бы   окруженный   ореолом   беззаботного
одиночества и галантности, как Арлекин Solus во  втором  или  третьем  акте,
когда  занавес  поднимается  или  опускается,  и,  чуть   повернув   голову,
прислушивался. Потом быстро и упруго зашагал на своих длинных, упругих ногах
к ближайшему окну. Но, прежде чем он успел сделать второй шаг, старый маршал
негромко сказал по-английски:
     - Не закрывай окон.
     Адъютант словно бы и не слышал. Он подошел  к