те находился массивный, похожий
на викторианский, даже на американский, стол, окруженный четырьмя  креслами,
в которых сидели четыре генерала. Немецкий  генерал  поужинал,  и  стол  был
убран; денщик уносил  последний  поднос  с  грязной  посудой.  Перед  старым
генералом стоял кофейный сервиз и поднос  с  графинами  и  бокалами.  Старый
генерал налил в чашечки кофе и раздал их. Потом взял один из графинов.
     - Вам, разумеется, шнапс, генерал, - сказал он немцу.
     - Благодарю, - ответил немец.
     Старый генерал наполнил бокал и передал его немцу.  К  британцу  старый
генерал не обращался; он просто передал ему графин  с  портвейном  и  пустой
бокал, потом еще один.
     - Поскольку генерал, - (он назвал фамилию американца), - сидит слева от
вас...
     И, ни к кому не обращаясь, снова назвал фамилию американца:
     - ...как правило, не  пьет  после  обеда.  Однако  не  сомневаюсь,  что
сегодня он изменит этому правилу.
     Потом обратился к американцу:
     - Может быть, вы будете пить и коньяк?
     - Благодарю, генерал, только портвейн, - ответил американец. - Мы  ведь
только ослабляем наш союз, а не рвем его.
     - Ерунда, -  сказал  немец.  Он  сидел  неподвижно,  сверкая  орденами,
непрозрачный монокль (без шнурка и без  ленты,  словно  бы  невынимаемым  из
правой глазницы, как глазное яблоко) с жестким матовым блеском  был  обращен
на американца. - Союзы. Вот что всегда плохо.  Ошибка,  которую  мы  -  наша
страна и ваша - и ваша - и ваша, - жесткий матовый блеск монокля перемещался
от лица к лицу, - совершаем всякий раз, словно никогда не поумнеем и  теперь
за нее поплатимся мы. Ода, мы. Неужели вы не понимаете, что мы знаем не хуже
вас, что происходит, чем все это кончится через год? Год? Ерунда. Не пройдет
и года. Конец наступит уже зимой. Мы знаем это лучше, чем вы, - обратился он
к англичанину, - вы сейчас отступаете, и у вас нет времени ни на что другое.
Даже если бы не отступали, то, видимо, тоже не поняли бы, потому что  вы  не
воинственный народ. А мы воинственный. Наша национальная судьба - это  война
и слава; для нас в них нет ничего загадочного, и мы понимаем, что нас  ждет.
Итак, расплачиваться за эту ошибку будем мы. А поскольку это предстоит  нам,
то вам - и вам, и вам, - холодный безжизненный блеск монокля остановился  на
американце,  -  считающим,  что  вступили  в  войну  слишком  поздно,  чтобы
подвергаться риску, - придется расплачиваться тоже.
     После этого он уже не смотрел ни на кого; казалось, он сделал  быстрый,
тихий, спокойный вздох, однако не двинулся, не шевельнулся.
     - Но я прошу прощенья.  Сейчас  для  этого  уже  слишком  поздно.  Наша
проблема не терпит отлагательства. Но сперва...
     Он бросил на стол измятую салфетку, поднял наполненный коньячный  бокал
и вскочил так резко, что кресло со скрипом отъехало назад и опрокинулось бы,
если бы американец не подхватил его, потом застыл  с  бокалом  в  руке,  его
облегающий мундир  казался  несминаемым,  словно  кольчуга,  в  сравнении  с
просторным, похожим на куртку лесника, кителем британца, кителем американца,
напоминающим маскарадный костюм, в котором  он  будет  представлять  солдата
прошлых времен, и кителем старого  генерала,  выглядящим  так,  словно  жена
вынула его из сундука с нафталином, обрезала часть ткани,  а  на  оставшуюся
нашила галуны, ленты и пуговицы.
     - Xox! - выкрикнул немец, опрокинул  в  рот  шнапс  и,  не  раздумывая,
швырнул бокал через плечо.
     - Хох, - вежливо произнес старый генерал.  Он  тоже  выпил,  но  пустой
бокал поставил на место.
     - Вы должны извинить нас, - сказал он. - У нас другое положение; мы  не
можем позволить себе бить французские бокалы.
     Он взял с подноса еще один коньячный бокал и стал наполнять его:
     - Садитесь, генерал, - сказал он.
     Немец не шевельнулся.
     - А чья это вина, - заговорил он, - что мы  были  -  ja  {Да  (нем.).},
дважды - вынуждены уничтожать французскую собственность? Не ваша и не моя, в
этом не виноват никто из присутствующих здесь и никто из  тех,  кому  четыре
года пришлось смотреть друг  на  друга  из-за  колючей  проволоки.  Виноваты
политиканы, штатские  глупцы,  которые  вынуждают  нас  в  каждом  поколении
исправлять просчеты своего международного барышничества...
     - Садитесь, - повторил старый генерал.
     - Отставить! - выкрикнул немец. Потом спохватился, сделал пол-оборота к
старому генералу и щелкнул каблуками. - Я забылся. Прощу прошенья.
     Он сделал пол-оборота обратно, но каблуками  на  сей  раз  не  щелкнул.
Голос его стал мягче, по крайней мере спокойнее.
     - Та же самая ошибка, потому что всегда один  и  тот  же  союз:  только
фигуры передвигаются и  обмениваются.  Возможно,  они  вынуждены  совершать,
повторять одну и ту же ошибку; возможно, будучи  штатскими  и  политиканами,
они ничего не могут поделать. Или не смеют. Потому что они  первыми  погибли
бы при том союзе, который создали бы мы. Подумайте об этом, если до сих  пор
не задумывались: союз, который властвовал  бы  над  всей  Европой.  Европой?
Ерунда. Над всем миром - мы с вами, французами, и с  вами,  Англией,  -  он,
казалось, спохватился снова и повернулся к американцу,  -  и  вы,  как...  с
вашего позволения...
     - Младший акционер, - сказал американец.
     - Благодарю, - ответил немец. - Союз, такой союз, который  покорит  всю
землю - Европу, Азию,  Африку,  острова,  -  совершит  то,  что  не  удалось
Бонапарту, о чем мечтал Цезарь, на что Ганнибалу не хватило жизни...
     - А кто будет императором? - спросил старый генерал.
     Сказано это было так вежливо и  мягко,  что  сперва  показалось,  будто
этого никто не расслышал. Немец взглянул на него.
     - Да, - сказал британец так же мягко. - Кто?
     Немец взглянул на британца. В  его  лице  ничто  не  дрогнуло:  монокль
просто выпал из глазницы, скользнул  по  лицу,  потом  по  мундиру,  блеснул
раз-другой, переворачиваясь в воздухе, и упал в подставленную  ладонь,  рука
сжалась,  потом  открылась  снова,  монокль  уже  находился  меж  большим  и
указательным пальцами; на его  месте  не  было  глаза:  ни  шрама,  ни  даже
зажившего шва, лишь пустая впадина без  век,  устремленная  сверху  вниз  на
британского генерала.
     - Может быть, еще? - спросил  старый  генерал.  Но  он  по-прежнему  не
шевельнулся. Старый генерал поставил  наполненный  бокал  перед  его  пустым
креслом.
     - Благодарю, - сказал немец.
     Продолжая смотреть на британского генерала, он достал из рукава платок,
протер монокль и вставил его во впадину, теперь на британца  глядел  матовый
овал.
     - Знаете, почему мы должны ненавидеть вас, англичан? - сказал он. -  Вы
не солдаты. Возможно, и не способны быть солдатами. Это  ничего;  если  дело
обстоит так, то это не ваша вина; ненавидим мы вас не за это. Даже не за то,
что вы не пытаетесь ими стать. Мы вас ненавидим за то, что вы даже не хотите
пытаться. Вы участвуете в войне; так или иначе, вы пройдете через нее и даже
уцелеете. Из-за крошечных размеров вашего  островка  вам  не  удастся  стать
сильнее, и вы это знаете. И поэтому вы знаете, что  рано  или  поздно  снова
будете воевать и снова даже  не  подготовитесь  к  войне.  О,  вы  отправите
горстку молодых людей в свои военные колледжи, где их в совершенстве  обучат
сидеть  на  коне  и  производить  смену  караула  перед  дворцом;  они  даже
приобретут некоторый практический опыт, перенеся в целости  этот  ритуал  на
какой-нибудь аванпост среди рисовых полей или чайных плантаций и козьих троп
в Гималаях. Но и  только.  Вы  будете  ждать,  пока  враг  не  постучит  вам
выворота. Тогда вы подниметесь отразить его, как  деревня  с  проклятьями  и
бранью поднимается зимней ночью, чтобы спасти горящее сено, - соберете своих
бродяг, сброд из трущоб, с конюшен и ипподромов; они даже будут одеты не как
солдаты, а как  пахари,  землекопы  и  кучера;  офицеры  будут  походить  на
компанию,   вышедшую   из   загородного   дома   поохотиться   на   фазанов.
Представляете? Они выходят, вооруженные одними стеками, и  говорят:  "Пошли,
ребята. Там, кажется, враги, и похоже, их немало, но я не сказал бы, что  их
очень много", - а потом идут вперед, как на прогулке, даже  не  оглядываясь,
следуют за ними или нет, потому что оглядываться нет нужды,  потому  что  за
ними идут, по-прежнему бранясь и  ворча,  по-прежнему  неподготовленные,  но
идут и гибнут, продолжая браниться и ворчать, так и не  став  солдатами.  Мы
должны   ненавидеть   вас.   В   этом   есть   безнравственность,   вопиющая
безнравственность; вы даже не презираете славу, вы просто безразличны к ней,
у вас на уме лишь корысть.
     Он стоял неподвижно, спокойно  и,  глядя  сверху  вниз  на  британского
генерала, негромко сказал со сдержанным, безграничным презрением:
     - Знаете, вы свиньи. - Потом сказал: -  Нет,  -  и  тут  в  его  голосе
появилась еще и какая-то неверящая ярость, - вы хуже. Вы  невероятны.  Когда
мы на одной стороне, мы побеждаем - всегда; и весь мир отдает  честь  победы
вам: Ватерлоо. Когда мы против вас, вы проигрываете  -  всегда:  Пассендейл,
Монс, Камбрай и завтра Амьен - и вы даже не сознаете этого...
     - Прошу вас, генерал, - произнес своим мягким голосом хозяин  кабинета.
Немец будто не слышал. Он повернулся к американцу.
     - И вы тоже.
     - Свиньи? - спросил американец.
     - Солдаты, - ответил немец. - Вы не лучше.
     - Может быть, не хуже? Вчера вечером я прибыл из Сен-Мишеля.
     - Тогда, возможно, завтра вы сможете побывать в Амьене, - сказал немец.
- Я буду сопровождать вас.
     - Генерал, - сказал хозяин кабинета.
     На сей раз немец умолк и даже взглянул на старого генерала. Сказал:
     - Пока нет. Я - как это у вас называется? -  проситель.  -  И  еще  раз
повторил: - Проситель.
     Потом засмеялся нижней, до мертвого, неукротимого глаза, половиной лица
и заговорил, не обращаясь ни к кому, даже  к  себе  -  лишь  к  яростному  и
слепому неверию:
     - Я, немецкий генерал-лейтенант, прибыл за восемьдесят семь километров,
чтобы просить, ja, добиваться  у  англичанина  и  француза  поражения  своей
нации. Мы - я - мог бы спасти ее, просто отказом встретиться с вами.  Я  мог
бы спасти ее сейчас, просто уйдя отсюда. Я мог бы сделать это -  сегодня  на
вашем аэродроме, приставив к своему виску пистолет, который я пустил в  ход,
стремясь даже в поражении сберечь чистоту того, что все  это,  -  он  сделал
быстрый, отрывистый жест, едва шевельнув рукой, указал на весь свой мундир -
ремни, пуговицы, галуны, ордена  и  прочее,  -  знаменует,  заслужило  право
знаменовать, во имя чего отдали жизнь те из  нас,  кто  погиб.  Кроме  того,
война, ошибка попов, политиканов и штатских  приспособленцев,  кончается,  в
сущности, уже окончилась три дня назад. Но я не складываю оружия,  и  меньше
чем через год мы - не именно мы, - снова, не двигаясь, он указал на  мундир,
- а те, чью ошибку мы пытались исправить, будут побеждены, побиты; а с  ними
и мы, потому что мы уже неотделимы  от  них,  -  о  да,  и  мы  тоже,  пусть
американцы тревожат наш фланг сколько им угодно - они тоже не пройдут  через
Верден; завтра мы прогоним вас, - он повернулся к  британцу,  -  из  Амьена,
возможно, даже загоним вас в то, что вы называете своей канавой, а в будущем
месяце ваши соотечественники, - теперь он обращался к старому генералу, -  в
Париже будут прятать - в портфели свои священные талисманы, удирая в Испанию
или в Португалию. Но будет слишком поздно, война окончится, завершится;  еще
год, и мы - не они, а мы - будем вынуждены молить вас сохранить им жизнь  на
ваших условиях, поскольку их жизни уже неотделимы от  наших.  Потому  что  я
прежде всего солдат, потом  немец,  потом  -  вернее,  надеюсь  стать  им  -
победоносный немец. Но это даже не второе, а лишь третье. Потому что это,  -
он снова указал на мундир, - важнее, чем любой немец или даже любая победа.
     Теперь  он  глядел  на  всех,  тон  его  был   уже   спокойным,   почти
непринужденным:
     - Это наша жертва: вся немецкая армия за один французский полк.  Но  вы
правы. Мы теряем время.
     Он глядел на них, все еще стоя прямо, но уже не как истукан.
     - Вы здесь у себя. Я... - Поглядел на них снова  и  сказал:  -  Ерунда.
Сейчас нам не  до  секретов.  Я  должен  возвращаться  за  восемьдесят  семь
километров.  Как  вы  говорите,  -  он  взглянул  на  американца  и  щелкнул
каблуками, звук этот очень громко раздался в тихой, обособленной комнате,  -
это всего лишь передышка - не перемирие.
     Опять не двигаясь, ом снова перевел взгляд на англичанина, потом  снова
на американца.
     - Вами можно восхищаться. Но вы не солдаты...
     - Все молодые люди смелы, - сказал американец.
     - Продолжайте, - сказал немец. - Договаривайте. Даже немцы.
     - Даже французы, - произнес старый генерал своим мягким голосом. - Бели
вы сядете, нам всем будет удобнее.
     - Минуту, - сказал немец. На старого генерала он даже  не  взглянул.  -
Мы, - по-прежнему не двигаясь, он быстро перевел взгляд с одного на другого,
- вы оба и я, тщательно обсудили  этот  вопрос,  пока  ваш  -  как  сказать,
официальный  или  общий  -  главнокомандующий  отсутствовал.  В   том,   что
необходимо делать, мы согласны: это не было проблемой. Теперь нам нужно лишь
договориться сделать это в течение того небольшого срока, что остался у  нас
после четырех лет противостояния, когда мы, немцы, с одной  стороны,  а  вы,
англичане, французы и, - он повернулся к  американцу,  снова  раздался  щелк
каблуков, - вы, американцы, тоже - я не забыл  о  вас  -  использовали  лишь
четверть сил, потому что остальные три четверти требовались  нам  для  того,
чтобы защищать свои тылы  от  своих  попов  и  политиканов.  Во  время  этой
дискуссии, до появления главнокомандующего, было что-то сказано о решении.
     И снова повторил: "О решении". На этот раз он даже не сказал: "Ерунда".
     Немец бросил быстрый взгляд на британца, потом снова на американца.
     - Вы, - сказал он.
     - Да, - сказал американец. - Решение подразумевает выбор.
     Немец взглянул на британца.
     - Вы.
     - Согласен, - сказал британец. - И да поможет  нам  Бог.  Немец  сделал
паузу.
     - Прошу прощенья?
     - Виноват, - сказал британец. - В таком случае просто да.
     - Он сказал: "Да поможет нам Бог", - обратился американец  к  немцу.  -
Почему?
     - Почему? - спросил немец. - Вы задаете этот вопрос мне?
     - На этот раз мы оба правы, - сказал американец. -  Во  всяком  случае,
незачем ломать над этим голову.
     - Итак, - произнес немец. - Это вы двое. Мы трое.
     Он сел, взял скомканную салфетку, придвинулся вместе с креслом к столу,
поднял бокал, выпрямился и застыл с той же церемонной почтительностью, как и
прежде, когда стоя провозглашал тост за хозяина, поэтому даже теперь в  этой
неподвижности был какой-то сдержанный  вызов,  словно  в  беззвучном  щелчке
каблуков; бокал он держал на уровне жестко поблескивающего матового монокля;
по-прежнему не двигаясь, он,  казалось,  бросил  быстрый  взгляд  на  бокалы
остальных.
     - Прошу вас наполнить бокалы, господа, - сказал  он.  Ни  британец,  ни
американец не шевельнулись. Немец, сидя напротив них  с  церемонно  поднятым
бокалом, сказал непреклонно и сдержанно, даже не презрительно:
     - Итак. Остается лишь ознакомить вашего главнокомандующего с той частью
нашей дискуссии, какую он захочет услышать.  Затем  официальная  ратификация
нашего соглашения.
     - Официальная ратификация чего? - спросил старый генерал.
     - В таком случае общая ратификация, - сказал немец.
     - Чего? - спросил старый генерал.
     - Соглашения, - ответил немец.
     - Какого? - удивился старый генерал.  -  Разве  нам  нужно  соглашение?
Портвейн у вас под рукой, генерал, - обратился он к британцу. - Налейте себе
и передайте.

ЧЕТВЕРГ, ВЕЧЕР ЧЕТВЕРГА

     На сей раз встреча состоялась в спальне.  Серьезное,  благородное  лицо
глядело на связного с подушки из-под фланелевого колпака с завязками. Сквозь
распахнутый ворот ночной рубашки,  тоже  фланелевой,  виднелся  не  особенно
свежий мешочек, свисающий на шнурке  с  шеи,  в  нем,  очевидно,  находилось
что-то пахнущее ладаном. Возле  кровати  стоял  парень,  одетый  в  парчовый
халат.
     - Снаряды  были  холостыми,  -  негромко  сказал  связной  бесстрастным
голосом. - Аэропланы -все четыре - пролетали прямо через  разрывы.  Немецкий
аэроплан ни разу не отвернул в сторону, он  преспокойно  летел,  даже  когда
один из наших зашел ему в хвост и целую минуту бил из пулемета. Я сам видел,
что трассирующие очереди попадали в цель. И тот же самый -  наш  -  аэроплан
спикировал на нас, на меня; я даже ощутил, как один заряд из пулемета  попал
мне в ногу. Если бы не запах, не вонь жженого фосфора, было бы  похоже,  что
это ребенок выдул горошину через трубку. Потому что в аэроплане был немецкий
генерал. Я имею в виду, в немецком. Должен был быть;  требовалось  либо  нам
послать кого-то туда, либо немцам сюда. И так как  предложение,  инициатива,
исходило от нас или от французов, то,  видимо,  нашим  правом,  привилегией,
долгом было выступить в роли хозяев. Только снизу это должно было  выглядеть
воздушным боем; они не могли - во всяком случае, не посмели бы  -  приказать
солдатам с обеих сторон одновременно  закрыть  глаза  и  считать  до  ста  и
поэтому прибегли к почти столь же надежному средству скрыть ото всех...
     - Что? - спросил старый негр.
     - Вы не поняли? Они не могут допустить, чтобы война прекратилась  таким
образом. То есть чтобы прекратили ее мы. Не смеют. Ведь если мы  догадаемся,
что можем прекратить войну так просто, как прекращают работу  усталые  люди,
тихо и спокойно решив...
     - Я говорю о  вашем  костюме,  -  сказал  старый  негр.  -  Это  костюм
полицейского. Вы просто взяли его, не так ли?
     - Пришлось, - с  тем  же  безмятежным  ужасающим  спокойствием  ответил
связной. - Мне нужно было уйти. И вернуться. По крайней  мере  туда,  где  я
спрятал свою форму. Раньше бывало очень трудно проходить туда или обратно. А
теперь вернуться назад будет почти невозможно. Но вы  не  беспокойтесь;  мне
нужно только...
     - Он жив? - спросил старый негр.
     - Что? - сказал связной. - А, полицейский. Не знаю. Наверное, да. - И с
каким-то удивлением произнес: - Надеюсь, что да. - Потом продолжал:
     - Позавчера вечером - во вторник - я понял, что  они  замыслили,  но  у
меня не было доказательств. И я пытался втолковать ему. Но  вы  его  знаете;
вы, наверно, и сами пытались втолковать ему то, чего не могли  доказать  или
чему он не хотел верить. Так что придется действовать иначе.  Не  доказывать
ему, не убеждать - времени на это нет. Вот  почему  я  пришел  сюда.  Нужно,
чтобы вы сделали меня масоном. Или, может,  времени  нет  и  на  это.  Тогда
просто покажите мне знак - примерно такой...
     Он шевельнул, взмахнул рукой у бедра, пытаясь  повторить  виденный  два
года назад, в день своего прибытия в батальон, жест того солдата.
     - Этого будет достаточно. Должно быть; я обману остальных...
     - Постойте, - сказал старый негр. - Объясните не торопясь.
     - Я объясняю, - сказал связной с тем же ужасающим спокойствием.  -  Все
солдаты в батальоне отдают ему жалованье за неделю, если они доживут,  чтобы
получить его, а он - чтобы забрать у них. И добился он этого, сделав их всех
масонами  или  по  крайней  мере  заставив  их  поверить,  что  они  масоны.
Понимаете, они у него в руках. Они не могут  отказать  ему.  И  если  бы  он
только...
     - Постойте, - сказал старый негр. - Погодите.
     - Как вы не понимаете? - сказал связной. - Если мы все, весь  батальон,
пусть даже один батальон, одно подразделение на всем фронте, начнем, покажем
пример - бросим винтовки к гранаты в  траншеях,  поднимемся  безоружными  на
бруствер, выйдем за проволоку  и  пойдем  вперед  с  пустыми  руками,