нные дети,  но
на  самом  деле  неистовые,  готовые  на   все,   по   пути   они   негромко
перебрасывались фразами, потом грузовик въехал в город и  остановился  перед
дверью, у которой стоял часовой: очевидно,  это  была  комендатура;  сержант
стал подниматься с гроба. И тут Взломщик сделал последнюю попытку.
     - Насколько я понимаю, нам выдали коньяк  не  только  затем,  чтобы  мы
приехали в Валомон и достали труп, но и чтобы привезли его в  Париж.  Или  я
неправ?
     - Если неправ, кто в этом виноват? - сказал сержант.  Он  еще  какое-то
время смотрел на Взломщика. Потом повернулся к  дверце,  казалось,  он  тоже
признал во Взломщике их главаря.
     - Мне нужно подписать  кой-какие  бумаги.  Отвезите  гроб  на  станцию,
погрузите в вагон и ждите меня. Потом сходим поесть.
     - Ладно, - сказал Взломщик.
     Сержант спрыгнул с машины и скрылся; и сразу же, не успел грузовик  еще
тронуться, вся  атмосфера  стала  другой,  будто  их  личности  и  характеры
преобразились, или, скорее, будто они сбросили маски  или  личины;  речь  их
сделалась краткой, быстрой, немногословной, загадочной, подчас даже лишенной
глаголов,  словно  они  не  общались,  а  пробуждали  друг  в  друге   общее
таинственное знание.
     - Часы Мораша, - сказал один.
     - Не спеши, - сказал Взломщик. - Сперва на станцию.
     - Тогда поторопи их, -  сказал  другой.  -  Сейчас  я  сам,  -  и  стал
подниматься.
     - Говорю, подожди, - одернул его Взломщик.  -  Хочешь  познакомиться  с
военной полицией?
     Разговор прекратился, солдаты молча  сидели  в  кузове,  неподвижные  и
мчащиеся, неистовые в неподвижности, как люди, силящиеся сдвинуть  пирамиду,
они словно подталкивали  едущий  грузовик  своей  нетерпеливостью.  Грузовик
остановился. Они уже вылезали из кузова,  первые  спрыгнули  еще  до  полной
остановки и уже взялись за гроб. Теперь на перроне никого не  было,  вернее,
им так казалось, могло бы показаться, если б они хоть окинули его  взглядом,
но они, даже не глядя по сторонам, вытащили гроб из грузовика и снова  почти
бегом потащили его к своему вагону, стоящему на запасном пути; вдруг  чья-то
рука начала дергать Взломщика за рукав, и чей-то назойливый голос произнес у
его локтя:
     - Господин капрал! Господин капрал!
     Взломщик скосил глаза вниз. Это  была  утренняя  старуха,  сын  которой
погиб в верденском сражении.
     - Уходи, бабуся, - сказал Взломщик, вырывая  руку.  -  Пошевеливайтесь.
Открывайте дверь.
     Но  старуха  по-прежнему  цеплялась  за  него  и  продолжала  с  жуткой
настойчивостью:
     - Вы привезли кото-то из форта. Может быть, это Теодуль. Я  узнаю  его.
Дайте мне на него посмотреть.
     - Говорю, уходи! - сказал Взломщик. - Мы заняты.
     И тут не Взломщик, хотя он был главарем,  а  один  из  остальных  вдруг
резко, негромко выпалил:
     - Постойте.
     Однако в следующий миг та же самая  мысль?  казалось,  осенила  и  всех
остальных, гроб уже стоял одним концом на полу вагона, четверо держались  за
другой конец, собираясь втолкнуть его полностью, все замерли и обернулись, а
тот солдат продолжал:
     - Утром вы что-то говорили о проданной ферме.
     - О моей ферме? - сказала женщина.
     - О деньгах! - сказал другой так же негромко.
     - Да! Да! - Старуха полезла под шаль и достала сумку величиной почти  с
саквояж сержанта. Тут инициативу перехватил Взломщик.
     - Погодите, - бросил он и обратился к старухе: - Если мы  покажем  его,
купите нам две бутылки коньяка?
     - Три, - сказал третий.
     - И авансом, - сказал четвертый. - Она все равно ничего там  не  сможет
определить:
     - Смогу! - сказала она. - Я узнаю! Дайте только взглянуть.
     - Ладно, - сказал Взломщик. - Несите  две  бутылки  коньяка  и  глядите
себе. Быстрей, пока не вернулся сержант.
     - Да, да, - сказала она, повернулась и побежала по перрону напряженно и
неуклюже, прижимая к груди сумку.
     - Порядок, - сказал  Взломщик.  -  Суйте  его  в  вагон.  И  кто-нибудь
сбегайте, принесите молоток с грузовика.
     На их счастье, крышку было приказано не заколачивать, а  лишь  временно
закрепить (очевидно, по прибытии в  Париж  тело  должны  были  переложить  в
другой гроб, более изящный или хотя бы  соответствующий  назначению),  чтобы
гвозди можно было вытащить без  труда.  Они  вытащили  их,  сняли  крышку  и
отпрянули от  запаха,  взвившегося  почти  зримо,  словно  легкий  дымок,  -
последнего, легкого, прощального дуновения тлена и смерти, словно труп берег
его  до  этой  или  подобной  минуты  с  ликующим,  дьявольским  злорадством
маленького мальчишки. Потом вернулась старуха  с  двумя  прижатыми  к  груди
бутылками, по-прежнему бегом или по крайней мере трусцой, теперь она  тяжело
дышала и тряслась, словно совсем выбилась из сил,  потому  что,  подбежав  к
двери, не могла взобраться на подножку, пока двое солдат не спрыгнули вниз и
не подняли ее в вагон. Третий взял у нее бутылки, но, казалось, она даже  не
заметила этого. Секунду или  две  она  словно  бы  не  видела  гроба.  Потом
увидела, опустилась, почти упала на колени у изголовья и откинула брезент  с
того, что некогда было лицом. Они тот, кто это говорил, - были правы: она не
могла ничего определить по  лицу,  потому  что  в  гробу  находился  уже  не
человек. Потом они поняли, что старуха и не смотрит на него, просто стоит на
коленях, одной рукой касаясь остатков  лица,  а  другой  поглаживая  остатки
волос. Она сказала:
     - Да. Да. Это Теодуль. Это мой сын.
     Внезапно она поднялась, на сей раз энергично, и оглядела их, не  отходя
от гроба, взгляд ее быстро перебегал  с  одного  лица  на  другое,  пока  не
остановился на Взломщике, голос ее был спокойным и сильным:
     - Я должна его забрать.
     - Вы собирались только посмотреть, - сказал Взломщик.
     - Это мой сын. Он должен вернуться домой. У меня есть деньги.  Я  куплю
вам сто бутылок коньяка. Или возьмите наличными.
     - Сколько дадите? - спросил Взломщик.
     Старуха без колебаний протянула ему закрытую сумку.
     - Сосчитайте сами.
     - А как вы заберете эт... его? Не понесете же на руках.
     - У меня есть телега с лошадью. Она стоит за станцией с тех пор, как мы
вчера прослышали, зачем вы едете.
     - Как прослышали? - спросил Взломщик - Это же секретное дело.
     - Не все ли равно? - ответила она с  легким  раздражением.  -  Считайте
деньги.
     Но Взломщик не стал открывать сумку. Он повернулся к Морашу.
     - Иди с ней и подгони  телегу.  Поставишь  у  окна  с  той  стороны.  И
поживей. Ландри может явиться в любую минуту.
     Все было сделано быстро. Открыли окно;  почти  тут  же  Мораш  подогнал
телегу, грузная крестьянская лошадь ошалело неслась тяжелым  галопом.  Мораш
резко остановил ее; ему подали из окна обернутое брезентом тело.  Он  бросил
вожжи сидевшей рядом старухе, вскочил на сиденье; взял тело, уложил в телегу
и спрыгнул на землю; в тот же миг Взломщик  бросил  сумку  из  окна  на  дно
телеги.
     - Поезжайте, - сказал Мораш старухе. - С глаз долой. Побыстрее.
     Она уехала. Мораш поднялся в вагон.
     - Сколько там? - спросил он у Взломщика.
     - Я взял сто франков, - ответил Взломщик.
     - _Сто франков_? - изумленно переспросил другой солдат.
     - Да, - ответил Взломщик. - И завтра меня  будет  мучить  совесть,  что
взял так много. Зато выйдет по бутылке на каждого.
     Он протянул деньги тому, кто говорил последним,
     - Сбегай принеси. - Потом обратился к остальным: - Закройте  гроб.  Или
ждете, чтобы пришел Ландри и помог вам?
     Они положили крышку на место и  воткнули  гвозди  в  старые  отверстия.
Абсолютный минимум рассудительности заставил  бы  их  или  по  крайней  мере
надоумил положить в гроб какой-нибудь, все равно какой,  груз,  но  им  было
плевать на рассудительность. Вернулся ганимед, держа у груди ветхую корзину;
ее выхватили у него, прежде чем он успел влезть в  вагон,  владелец  штопора
стал торопливо откупоривать подаваемые бутылки.
     - Корзину он просил вернуть, - сказал ганимед,
     - Ну так отнеси,  -  ответил  Взломщик,  и  больше  никто  к  этому  не
возвращался; солдаты хватали бутылки, едва из  них  была  вынута  пробка,  и
вернувшийся через час сержант был  потрясен  -  не  разгневан:  потрясен  до
глубины души, Но тут уж он был бессилен, потому что теперь они были поистине
в коматозном состоянии, валялись и храпели в смеси соломы, мочи,  блевотины,
пролитого коньяка и пустых бутылок, неуязвимые и свободные в этом  забвении;
к вечеру паровоз подцепил вагон, отвез его в Сен-Мишель и поставил  на  путь
по другую сторону станции: проснулись  они  лишь  благодаря  яркому  желтому
свету, льющемуся в окна, и стуку молотков по крыше, потревожившим Взломщика.
     Голова  у  него  раскалывалась,  он  стиснул  ее  ладонями  и  поспешил
зажмурить глаза от невыносимого  света,  ему  казалось,  что  такого  яркого
восхода никогда не бывало.  Свет  очень  походил  на  электрический;  он  не
представлял, как может пошевелиться в нем, чтобы встать, и, даже уже  будучи
на ногах, пошатываясь, пока не собрался с силами,  он  не  представлял,  как
совершил этот подвиг, потом, опершись рукой о стену, стал пинками  приводить
одного за другим в чувство или по крайней мере в сознание.
     - Вставайте, - сказал он. - Вставайте. Нужно убираться отсюда.
     - Где мы? - спросил один.
     - В Париже, - ответил Взломщик. - Уже завтра.
     - О господи, - раздался чей-то голос.
     Потому что пробудились уже все и к ним вернулась даже не память, потому
что и в коматозном состоянии они ничего не забывали, а  ощущение  опасности,
словно к лунатикам, проснувшимся на оконном карнизе  сорокового  этажа.  Они
уже протрезвели. У них даже не было времени отлежаться.
     - Да, господи, - произнес тот же голос.
     Они поднялись, дрожа и пошатываясь на нетвердых  ногах,  кое-как  вышли
наружу и столпились, щурясь от яркого света, пока не привыкли к нему. К тому
же свет был электрическим, еще  стояла  (нынешняя  или  завтрашняя,  они  не
знали, и пока что им было все равно) ночь; два прожектора из тех, какие были
во время войны у зенитчиков, освещали вагон, в их лучах  люди  на  лестницах
обивали черным крепом свесы вагонной крыши. Это был не Париж.
     - Мы еще в Вердене, - сказал второй.
     - Значит, станцию перенесли на другую сторону путей, - сказал Взломщик.
     - Все-таки это не Париж, - сказал третий. - Выпить бы...
     - Нет, - сказал Взломщик. - Получишь кофе и чего-нибудь пожевать. -  Он
повернулся к ганимеду. - Сколько денег осталось?
     - Я отдал их тебе, - сказал ганимед.
     - Черт возьми, - сказал Взломщик, протягивая руку. - Выкладывай.
     Ганимед  выудил  из  кармана  несколько  монет  и  скомканных  бумажек.
Взломщик взял их и быстро сосчитал.
     - Может, и хватит, - сказал он. - Пошли.  Напротив  станции  находилось
небольшое бистро. Он повел их туда - там была маленькая оцинкованная стойка,
у которой стоял человек  в  крестьянской  вельветовой  куртке,  и  было  два
столика, за которыми остальные посетители в грубой крестьянской или  рабочей
одежде  сидели  со  стаканами  кофе  или  вина,  играя  в  домино;  все  они
обернулись, когда Взломщик вошел со своей компанией и повел ее к стойке, где
громадная женщина в черном спросила:
     - Messieurs? {Господа? (фр.).}
     - Кофе, мадам, и хлеба, если он у вас есть, - ответил Взломщик.
     - На кой мне кофе? - сказал третий. - Я выпить хочу.
     - Не волнуйся, - сказал Взломщик негромким, яростным голосом, даже чуть
понизив его. - Побудь здесь, пока кто-нибудь не придет и  не  поднимет  этот
ящик или даже откроет его. Я слышал, что перед подъемом  по  лесенке  всегда
дают выпить.
     - Может, удастся найти другой... - начал четвертый.
     - Замолчи, - сказал Взломщик. - Пей кофе. Мне надо подумать.
     Тут послышался новый голос:
     - В чем дело, ребята? Что-нибудь стряслось?
     Этот человек стоял у стойки, когда они вошли. Теперь они уставились  на
него - перед ними был крепкий, коренастый мужчина, очевидно фермер не  такой
уж старый, как им сперва показалось, с круглым, жестким, недоверчивым лицом,
на отвороте куртки у него была орденская ленточка - не из высших, но  вполне
достойная, под стать той, что носил Взломщик; возможно, именно поэтому он  и
подошел к ним, они с Взломщиком быстро оглядели друг друга.
     - Где получил орден? - спросил Взломщик.
     - Комбле, - сказал незнакомец.
     - Я тоже был там, - сказал Взломщик.
     - У вас какая-то беда? - спросил незнакомец.
     - С чего ты взял? - сказал Взломщик.
     - Слушай, приятель, - заговорил незнакомец. - Может, когда  вы  уезжали
из Парижа, у вас и было  секретное  предписание,  но  после  того,  как  ваш
сержант днем вышел из вагона, уже никакого секрета не  существует.  Он  что,
вроде проповедника-реформата, какие, говорят, есть в Англии и  Америке?  Был
прямо-таки вне себя. Ему вроде было наплевать, что вы напились. Похоже,  его
беспокоило, как вы раздобыли двенадцать бутылок.
     - Днем? - сказал Взломщик. - Значит, еще сегодня. Где мы?
     - В Сен-Мишеле. Ночь вы простоите здесь, ваш вагон должны обить  черным
крепом, чтобы  он  походил  на  катафалк.  Завтра  утром  специальный  поезд
подцепит вас и отвезет в Париж. Так в чем дело? Случилось что-нибудь?
     Взломщик неожиданно шагнул от стойки.
     - Иди сюда, - сказал он.
     Незнакомец последовал за ним. Они чуть отошли от других к углу стойки и
задней  стены.  Взломщик  кратко,  но  обстоятельно  рассказал   обо   всем,
незнакомец спокойно слушал.
     - Вам нужно взять другой труп, - сказал он.
     - Ты подскажешь, где?
     - Почему бы нет? У меня на поле лежит один. Я наткнулся  на  него,  как
только начал пахать. Сообщил о нем, но пока никто не приезжал. У меня  здесь
телега с лошадью; путь в оба конца займет часа четыре.
     Они поглядели друг на друга.
     - У вас впереди целая ночь - пока что.
     - Ладно, - сказал Взломщик. - Сколько?
     - Скажи свою цену. Тебе лучше знать, какая у вас в нем нужда.
     - У нас нет денег.
     - Ты разбиваешь мне сердце, - сказал незнакомец.
     Они поглядели друг на друга. Не отводя взгляда, Взломщик  чуть  повысил
голос:
     - Мораш.
     Мораш подошел.
     - Часы, - сказал Взломщик.
     - Какой ты прыткий, - сказал Мораш.
     Это были швейцарские часы в золотом корпусе, он давно мечтал о таких, и
однажды ночью, отделясь от группы, посланной  отыскать  живого,  пусть  даже
умирающего, но способного говорить немца,  наконец  обнаружил  эти  на  руке
раненого немецкого офицера, лежащего в  снарядной  воронке.  Он  бросился  в
воронку перед самой вспышкой ракеты  и  в  мертвенном  свете  магния  увидел
сперва заблестевшие часы, а потом человека - полковника, очевидно, раненного
в позвоночник, так как он, казалось, был парализован, в  полном  сознании  и
даже не очень страдал от раны; это был бы прекрасный "язык", если бы не часы.
И Мораш прикончил его ножом (выстрелом он мог бы навлечь на  себя  настоящий
артобстрел), снял часы и  лежал  у  своей  проволоки,  пока  его  группа  не
возвратилась (с пустыми руками) и не нашла его. Однако на  другой  день  он,
казалось, не решался надеть часы, даже взглянуть на них, пока  не  вспомнил,
что лицо его в этот миг находилось в тени, и немец не  смог  бы  определить,
был это негр или белый, тем более опознать его; к тому же немца уже не  было
в живых.
     - Какой ты прыткий, - сказал он. - Подожди.
     - Все ясно, - сказал Взломщик. - Жди в вагоне, пока не  придут  за  тем
ящиком. Не знаю, что с тобой сделают тогда, но знаю, что  сделают,  если  ты
сбежишь, потому что это будет дезертирство.
     Он протянул руку.
     - Давай их сюда.
     Мораш расстегнул ремешок и отдал часы Взломщику.
     - Возьми уж и хоть немного коньяка, - сказал он. Незнакомец потянулся к
часам.
     - Нет, смотри оттуда, - сказал Взломщик, держа часы на открытой ладони.
     - Само собой, я дам на коньяк, - сказал незнакомец. Взломщик сжал  руку
и опустил ее.
     - Сколько?
     - Пятьдесят франков, - сказал незнакомец.
     - Двести, - сказал Взломщик.
     - Сто.
     - Двести.
     - Давай часы, - сказал незнакомец.
     - Давай телегу, - ответил Взломщик.
     Проездили они чуть больше четырех часов ("Все равно вам придется ждать,
пока они не обтянут вагон крепом и не уйдут", - сказал незнакомец), их  было
четверо ("Еще двоих - и хватит, - сказал незнакомец. - Мы подъедем  прямо  к
месту"). Взломщик и незнакомец сидели на сиденье, Мораш и  еще  один  позади
них в кузове, путь их лежал к северо-востоку от города по темной проселочной
дороге,  лошадь  сама,  без  поводьев,  свернула  на   нее,   понимая,   что
возвращается домой, в потемках  мерная  рысь  неторопливой  лошади,  стук  и
дребезжание телеги представлялись шумом и тряской, а не  движением,  поэтому
казалось,  что  придорожные  деревья,  словно  бы  возникающие  из  темноты,
проплывают мимо них на фоне неба.  Но  телега  двигалась,  хотя  и  казалось
(Взломщику) целую вечность, внезапно деревья  вдоль  дороги  превратились  в
беспорядочно торчащие столбы, и  лошадь,  по-прежнему  без  поводьев,  резко
свернула влево.
     - Сектор обстрела? - спросил Взломщик.
     - Угу, - сказал незнакомец. - Американцы устроили в сентябре. Там  вон,
- указал он, - Вьенн-ла-Пуссель. Били по нему. Досталось городку. Теперь  уж
недалеко.
     Но было не так уж близко, однако в конце концов они добрались до  места
- к неосвещенной ферме с темным двором. Незнакомец остановил лошадь и  отдал
Взломщику поводья.
     - Я схожу за лопатой. Захвачу и какой-нибудь саван. Вернулся он быстро,
отдал саван с лопатой сидящим сзади, взобрался  на  сиденье  и  взял  вожжи;
лошадь тронула и сделала решительную попытку свернуть во двор, но незнакомец
резко повернул ее. Показались ворота в  живой  изгороди;  Мораш  спрыгнул  и
распахнул их.
     - Не закрывай, - сказал незнакомец. - Закроем, когда поедем обратно.
     Мораш вскочил в телегу, когда она проезжала мимо;  теперь  они  были  в
поле, на мягкой пахоте, лошадь по-прежнему сама безошибочно находила дорогу,
уже не прямую, а вьющуюся, иногда чуть  ли  не  поворачивающую  назад,  хотя
Взломщик не мог разглядеть ничего.
     - Невзорвавшиеся снаряды, - объяснил незнакомец. - Пока их не извлекли,
обнесены флажками. При пахоте их приходится огибать. Как говорили женщины  и
старики, жившие тогда здесь, война после майского перерыва началась вновь на
том поле. Фамилия его хозяев Дюмон. Муж умер прошлым летом; видно, две войны
с недельным перерывом у него на поле доконали  беднягу.  Вдова  теперь  сама
трудится там с работником. Могла бы и без него обойтись; плуг она  ведет  не
хуже, чем он. У нее есть сестра. Слабоумная. Та стряпает.
     Он встал на ноги и вгляделся в темноту; еле различимый на фоне неба, он
постучал себя по голове. Вдруг он резко свернул лошадь в  сторону  и  вскоре
остановил ее.
     - Вот и приехали, - сказал он. - Метрах в пятидесяти, на том валу,  что
разделяет наши поля, рос крупнейший во Франции бук.  Мой  дед  говорил,  что
даже при его деде он был уже большим деревом.  Наверно,  тоже  погиб  в  тот
день. Ладно. Давай доставать покойника. Вам тоже незачем терять здесь время.
     Он указал место, где под лемехом плуга обнаружил труп и  снова  засыпал
его землей. Слой земли был тонким, они ничего не видели и почти  не  ощущали
запаха, потому что успели к нему притерпеться, или, может быть, потому,  что
труп был один. Вскоре длинный, сплошной ворох легких  костей  и  тряпья  был
вынут, уложен в саван, а потом в телегу; лошадь, решив, что в этот раз  она,
несомненно, попадет в конюшню, даже пыталась снова бежать легкой  рысцой  по
мягкой пахоте. Мораш закрыл ворота в живой изгороди и был вынужден  догонять
телегу бегом, потому что лошадь теперь неслась тяжелым галопом,  не  обращая
внимания на поводья, и снова попыталась све