отчитывал  и
бранил солдат (крепко сжимая в  руке  саквояж),  потом  эта  самая  женщина,
старуха, бросилась к ним и ухватила сержанта за рукав. Это была  крестьянка,
казавшаяся более старой, чем  на  самом  деле,  с  морщинистым,  изможденным
словно бы от долгого недосыпания лицом, но теперь  оно  было  напряженным  и
даже светилось каким-то неистовым рвением и надеждой.
     - А? - сказал, наконец сержант. - Что? Чего вы хотите?
     - Вы едете в форт, - сказала она. - Мы знаем, зачем. Возьмите  с  собой
меня.
     - Вас? - сказал сержант; теперь к его словам прислушивались  все.  -  С
какой еще стати?
     - Там Теодуль, - сказала она. - Мой сын. Мне сообщили, что он  погиб  в
1916 году, но домой его не отправили... и меня  не  пускают  туда,  отыскать
его.
     - Отыскать? - сказал сержант. - Через два года?
     - Я же узнаю его, - сказала  она.  -  Мне  бы  только  попасть  туда  и
посмотреть. Наверняка узнаю. У вас тоже есть мать; представьте, как  бы  она
убивалась, если б вы погибли и вас не отправили бы домой. Возьмите  меня.  Я
узнаю его, уверяю вас. Узнаю наверняка. Возьмите.
     Она ухватила сержанта за руку, он попытался высвободиться, но не смог.
     - Пустите! - сказал он. - Без приказа я не могу взять вас, даже если  б
захотел. Нам нужно выполнить задание; вы будете мешать. Пустите же!
     Но старуха не выпускала его руки и оглядывала остальных, не сводивших с
нее глаз, в лице ее были мольба и надежда.
     - Ребята... дети, - сказала она, - У вас ведь тоже есть матери... вы...
     - Пустите! - Сержант переложил саквояж в другую  руку  и  на  этот  раз
вырвался. - Уходите! Убирайтесь! - И, взяв старуху за плечи так, что саквояж
оказался у нее на спине, повел по перрону к молчаливой толпе, тоже неотрывно
глядевшей на происходящее. - Там уже нет ничего, кроме гнилого мяса;  вы  не
сможете его найти, даже если попадете туда.
     - Смогу, - сказала она. - Я знаю,  что  смогу.  Послушайте,  я  продала
ферму. Деньги у меня есть. Я заплачу вам...
     - Не надо мне платить, -  сказал  сержант.  -  Но,  будь  моя  воля,  я
отправил бы вас туда, чтобы вы нашли своего и прихватили еще одного для нас,
а мы подождали бы вас здесь. Только вам ехать нельзя.
     Он выпустил ее и почти мягко сказал:
     - Возвращайтесь домой и забудьте об этом. Муж с вами?
     - Я потеряла и его. Мы  жили  в  Морбиане.  Когда  война  кончилась,  я
продала ферму и приехала сюда искать Теодуля.
     - Тогда возвращайтесь туда, где вы живете теперь. Потому что с нами  вы
не поедете.
     Но она вернулась лишь к толпе, от которой отделилась, и  встала,  снова
глядя на них; ее  усталое,  бессонное  лицо  было  по-прежнему  напряженным,
упорным, неукротимым, сержант повернулся к своему отделению и бросил на него
еще один злобный, задумчивый взгляд.
     - Ладно, - наконец сказал он. - Пошли - у кого  не  двоится  в  глазах.
Потому что я не хочу нянчиться там с вами, пока  не  получу  один  смердящий
труп, тем более два.
     - Может, сперва выпьем? - сказал один.
     - Попробуй возьми.
     - Давай я понесу твой саквояж, серж, - сказал другой.
     Ответ  сержанта  был  незамысловатым,  кратким   и   непристойным.   Он
повернулся и пошел, остальные гурьбой  двинулись  за  ним.  Их  ждал  крытый
грузовик, в кабине сидели водитель и капрал. Солдаты вытащили пустой гроб из
вагона, отнесли его к машине, задвинули в кузов и влезли сами.  Для  сидения
им в кузове была настелена  солома;  сержант  уселся  на  гроб,  по-прежнему
крепко сжимая ручку лежащего на коленях саквояжа, словно боялся, что кто-то,
может быть, все попытаются его выхватить. Грузовик тронулся.
     - А как насчет завтрака? - спросил один.
     - Вы уже выпили свой завтрак, - ответил сержант. - Сперва украв его.
     Но завтрак был: кофе и хлеб на оцинкованной стойке  крошечного  бистро,
каким-то чудом уцелевшего при бомбардировках, правда, на нем была  новенькая
железная крыша американского производства, она вздымалась над  беспорядочной
массой окружавших его полуразрушенных стен. Все было устроено и на этот раз;
за еду уже было заплачено из Парижа.
     - Черт возьми, - сказал один. - Видно, армии позарез нужен  этот  труп,
раз начали накупать жратву у гражданских.
     Сержант ел, поставив саквояж на стойку и оградив  его  с  обеих  сторон
руками. Потом они снова ехали в грузовике, и сержант крепко держал  саквояж,
стоявший у него на  коленях;  теперь  в  открытую  заднюю  дверь  грузовика,
ползущего  среди  груд  мусора  и  старых  воронок,   были   видны   участки
разрушенного города - горы и холмы щебня, которые уже  убирали,  между  ними
уже вздымалось поразительно много железных крыш американского  производства,
сверкающих под утренним солнцем как серебро; пусть американцы воевали  и  не
всю войну, но все же оплачивали восстановление разрушенного ею.
     То есть мог видеть это сержант, потому что его солдаты почти  сразу  же
впали в состояние, близкое к коматозному, еще до того, как грузовик  миновал
мост через Мез и  подъехал  к  углу,  откуда  со  временем  пять  гигантских
барельефных фигур на символической секции каменного бастиона  будут  упорно,
неукротимо глядеть на восток. Вернее, мог  бы  видеть,  он  сидел,  обхватив
руками лежащий на коленях саквояж, словно мать  больного  ребенка,  и  минут
десять не сводил пристального взгляда с лежащих  вповалку  солдат,  грузовик
тем временем отъехал далеко от города. Потом он поднялся, по-прежнему крепко
держа саквояж; на  передней  стенке  кузова  было  окошко  с  отодвигающейся
фанеркой. Он отодвинул  ее,  торопливо  и  негромко  поговорил  с  капралом,
сидящим в кабине, потом отпер саквояж, достал оттуда  весь  коньяк,  оставив
лишь одну  бутылку,  передал  его  капралу,  запер  саквояж  с  единственной
бутылкой, вернулся, снова уселся на гроб и положил саквояж на колени.
     И  теперь,  когда  грузовик  поднимался  по  восстановленной  дороге  к
извилистым Мезским высотам, сержант наконец стал смотреть на  расстилающуюся
разоренную и  погубленную  землю  -  труп  земли,  многие  участки  которой,
навсегда окисленные порохом, человеческой кровью и страданием,  уже  никогда
не оживут, словно они  были  не  только  покинуты  человеком,  но  и  навеки
отвергнуты самим Господом Богом; воронки, старые траншеи, ржавая  проволока,
голые, расщепленные деревья, деревеньки  и  фермы,  напоминающие  расколотые
черепа, давно потерявшие вид черепов, уже исчезали под  неистовыми,  буйными
зарослями бледной, лишенной питания травы, словно бы не  мягко  растущей  из
почвы, а тянущейся милями, лигами из самой преисподней, будто дьявол пытался
скрыть то, что человек сотворил с землей, со своей матерью.
     Грузовик подъехал к изуродованному форту, который тем не менее  выстоял
и до сих пор стоял твердо, хотя Франция, цивилизация больше не  нуждались  в
нем; стоял твердо, пусть даже лишь затем, чтобы заражать  воздух  не  только
более двух лет после окончания боев, но и более дважды  двух  месяцев  после
окончания войны. Потому что, едва сержант, уже стоящий, прижимая  саквояж  к
груди, поднял их носком сапога, они сразу же  ощутили  смрад  гниения,  хотя
думали, что начнется он только в стенах форта; однако, когда сержант пинками
и бранью выгнал их из кузова, они увидели источник этого запаха -  у  одного
из низких проемов в стене лежала груда белых костей и черепов, на многих  из
них еще сохранились лоскуты и пятна пожелтевшей или почерневшей кожи,  кроме
того, там валялись сапоги,  грязные  мундиры  и,  очевидно,  неразложившиеся
трупы, завернутые в брезент;  пока  они  разглядывали  все  это,  из  проема
появились двое солдат с повязками, прикрывающими  нижнюю  часть  лица,  и  в
мясницких фартуках, они волокли на тележке без колес останки тех, кто в 1916
году защищал форт. Впоследствии там  будет  выстроена  большая,  похожая  на
башню,  часовня,  склеп,  видимый  над  Высотами  за  много   миль,   словно
футуристическое изваяние гигантского серого гуся или  игуанодона,  созданное
из  серого  камня  не  скульптором,  а  искусными  каменщиками,  -  длинный,
громадный неф, окруженный нишами с вечно горящим светом, вход  в  каждую  из
них будет окаймлен высеченными фамилиями, взятыми из полковых списков, а  не
с опознавательных жетонов, так как их не с чем будет  сверять,  стоящий  над
большой,  глубокой  ямой,  в  которую  будут  свалены  и   засыпаны   голые,
неопознаваемые человеческие скелеты; перед ним будет откос, покрытый белыми,
четкими рядами христианских крестов с наименованиями полков и фамилиями тех,
кого можно будет опознать;  а  за  ним,  по  другую  сторону,  будет  откос,
покрытый  не  крестами,  а  закругленными  надгробиями;  слегка,  но  упрямо
повернутыми в сторону Мекки и усеянными загадочными высеченными иероглифами,
потому что были опознаваемы скелеты и этих людей,  уехавших  так  далеко  от
жаркого солнца и песка, от дома и всего родного, чтобы принести под северным
дождем, в грязи и холоде эту последнюю жертву, даже не зная ради чего,  если
их командиры, невежественные, как и они, не могли объяснить им хоть  что-то,
какую-то малость на родном языке. Но  пока  что  здесь  были  только  серые,
изуродованные и  выстоявшие  стены  крепости,  примыкающие  к  ним  круглые,
похожие на гигантские грибы, бетонные своды осевших пулеметных гнезд и груда
костей; солдаты в мясницких фартуках опрокинули на нее свою  тележку,  потом
направились обратно и, прежде чем снова спуститься вниз,  поглядели  на  эту
груду; их  застывшие,  невидящие,  немигающие  глаза  лунатиков  в  кошмарах
блестели над повязками, прикрывающими рот и нос;  и  надо  всем  этим  стоял
вездесущий и  неодолимый  запах,  смрад,  словно  скелеты,  будучи  жертвами
человека и потому свободными от него,  завещали  ему  то,  над  чем  он  был
невластен вот уже три года и будет еще  тридцать  или  триста  лет,  поэтому
человеку оставалось лишь удаляться, бежать отсюда.
     Они поглядели на груду, потом на  низкий  проем  в  серой  стене,  куда
солдаты с тележкой спустились, сошли, будто в самые недра земли; им было еще
невдомек, что и у  них  в  глазах  появился  такой  же  застывший,  суровый,
кошмарный блеск.
     - О господи, - сказал один.  -  Давай  возьмем  труп  из  этой  кучи  и
уберемся отсюда к чертовой матери.
     - Нет, - ответил сержант, в голосе  его  звучала  не  мстительность,  а
сдержанное предвкушение торжества - если только они заметили это.  Он  носил
форму с сентября 1914 года, но солдатом так и не стал; с тем же  успехом  ее
можно было носить еще десять лет. Это был  штабной  служака,  педантичный  и
надежный; его папки всегда были в порядке, рапорты никогда  не  запаздывали.
Он не курил и не пил и ни разу в жизни не слышал выстрела, если  не  считать
стрельбы охотников, паливших во что попало по  воскресеньям  в  окрестностях
деревушки на берегу Луары,  где  он  родился  и  жил,  пока  родина  его  не
призвала. Все это, очевидно, и явилось причиной того, что  данное  поручение
выпало ему.
     - Нет, - сказал он. - В предписании говорится: "Следовать  до  Вердена,
по прибытии немедленно спуститься в катакомбы форта Валомон, извлечь  оттуда
целый неопознанный труп французского солдата без полковых  эмблем  и  знаков
различия и вернуться с ним". Именно так мы и поступим. Ну, пошли вперед.
     - Давай сперва выпьем, - сказал один.
     - Нет, - ответил сержант. - Потом. Сперва уложим труп в грузовик.
     - Брось ты, серж, - сказал другой. - Представь, какая вонь будет в этой
берлоге.
     - Говорю, нет? - повысил голос сержант. - Марш туда! Вперед!
     Он не повел их за собой, он их погнал, заставил одного за  другим  тоже
спуститься, пригибаясь, по крутым каменным ступеням, словно ведущим к  самым
недрам земли, в каменный туннель, там было сыро и темно, однако от  подножия
лестницы они увидели дрожащий красный отсвет, не от  электричества,  он  был
слишком красным и дрожащим, а от огня. Там горели факелы; один был  укреплен
у первого проема в стене, и тут им стало видно  друг  друга,  лица  их  были
обвязаны грязными носовыми платками и тряпьем, какое у них оказалось  (один,
у которого, должно быть, не нашлось ничего, прикрывал лицо воротом мундира),
они торопливо шли гурьбой, потом остановились, потому что из проема появился
офицер в шелковой маске до самых глаз; все прижались к стене, а  сержант  со
своим саквояжем вышел вперед, откозырял и протянул офицеру свое предписание,
тот пробежал его глазами, потом  обернулся  к  проему  и  окликнул  кого-то,
оттуда появился капрал с электрическим фонариком и сложенными  носилками;  с
шеи у него свисал противогаз.
     Потом они снова пошли меж сырых стен, впереди шагал капрал с фонариком,
идущий за ним солдат нес носилки, пол под ногами  был  скользким  от  липкой
грязи, в проемах виднелись ярусы коек; люди в течение тех пяти месяцев  1916
года приучились слать там под приглушенный грохот и содрогание земли; запах,
в котором наверху все-таки было что-то живое, словно он до  сих  пор  хранил
частицу того движения,  что  есть  жизнь,  не  столько  усиливался,  сколько
становился привычным - эта старая, давняя, древняя способность  притерпеться
неискоренима, поэтому человек со временем привыкает и даже перестает ощущать
подземный, рвущийся наружу и обреченный на тьму запах не только  разложения,
но и страха, застарелого пота, застарелых экскрементов  и  стойкости;  страх
доходил до того предела, за которым  следовало  либо  безумие,  либо  потеря
сознания, и с его потерей вместо страха появлялась вонь...
     Им повстречалось еще  несколько  солдат  в  масках,  шедших  попарно  с
гружеными носилками или тележками; внезапно  перед  ними  оказалась  ведущая
вниз лестница, еще более  липкая  и  сырая;  у  ее  подножия  туннель  резко
сворачивал в сторону, уже без бетонного пола, свода  и  стен;  они  свернули
вслед за капралом; теперь это был даже не туннель, а грот, пещера,  огромная
ниша, вырытая в стене в разгар сражения; когда иным способом  избавиться  от
трупов было нельзя, туда сваливали убитых и разорванных на части и  засыпали
землей, за нишей продол, - жался туннель - обшитая досками нора, где человек
даже не мог выпрямиться,  -  в  глубине  его  виднелся  ровный  белый  свет,
очевидно, электрический,  оттуда  появились  еще  двое  солдат  в  масках  и
фартуках, они несли носилки, на сей раз, очевидно, с целым трупом.
     - Постойте здесь, - сказал капрал.
     - В моем предписании сказано... - начал было сержант.
     - Твое предписание... - перебил его капрал. - У нас тут система.  И  не
указывай. Здесь тебе  не  канцелярия,  приятель.  Дай  мне  двух  человек  и
носилки. Можешь пойти с нами, если опасаешься чего-то.
     - И пойду, - заявил сержант. - У меня в предписании...
     Но капрал, не слушая его,  пошел  вперед,  за  ним  двое  с  носилками,
последним в тоннель вошел сержант, пригибаясь и прижимая  саквояж  к  груди,
словно  больного  ребенка.  Вернулись  они  быстро,   словно   в   ближайшем
захоронении был широкий выбор; почти сразу  же,  как  показалось  оставшимся
десяти, они увидели, как из норы появился пригнувшийся  сержант,  попрежнему
сжимая саквояж, за ним неуклюже выбежали оба солдата с гружеными  носилками,
последним вышел капрал, не замедлив шага, он обошел поставленные  носилки  и
направился к лестнице, но сержант остановил его.
     - Постой, - сказал он, взял саквояж под мышку, другой рукой  достал  из
внутреннего кармана предписание, карандаш и,  встряхнув  бумагой,  развернул
ее. - У нас в Париже тоже есть система. Это француз.
     - Верно, - ответил капрал.
     - Ничего не оторвано. Все на месте.
     - Верно.
     - Ни полка, ни звания определить нельзя.
     - Верно.
     - Тогда подпиши, - сказал ему сержант, протягивая карандаш. - А  ты,  -
приказал он ближайшему солдату, - повернись кругом и пригнись.
     Солдат повиновался, сержант расстелил на его  спине  бумагу,  и  капрал
расписался.
     - Нужна еще  подпись  вашего  лейтенанта,  -  сказал  сержант  капралу,
забирая у него карандаш. - Иди скажи ему.
     - Ладно, - ответил капрал уже на ходу.
     - Все в порядке, - сказал сержант носильщикам. - Несите наверх.
     - Подожди, - сказал один из них. - Сперва выпьем.
     - Нет, - ответил сержант. - Когда погрузим его в машину.
     Ему не хотелось ехать в эту командировку, и ему в самом деле здесь было
не место, потому что теперь все двенадцать  набросились  на  него  и  отняли
саквояж, не злобно,  не  возмущенно,  лишь  быстро:  без  горячности,  почти
равнодушно, почти рассеянно, так срывают для растопки листок с прошлогоднего
календаря; бывший взломщик на этот раз действовал в открытую, он достал свой
инструмент и на глазах у всех  стал  возиться  с  замком.  Они  думали,  что
саквояж удалось отнять так легко и быстро потому, что  сержант  один,  а  их
много, и уставились на единственную бутылку сперва  с  изумлением,  потом  с
яростью, потом с чем-то  похожим  на  ужас,  а  сержант  стоял  над  ними  и
посмеивался с каким-то мстительным и торжествующим наслаждением.
     - А где остальные? - спросил один.
     - Выбросил, - ответил сержант. - Вылил.
     - Какое там вылил, - сказал другой. - Продал.
     - Когда? - сказал еще один. - Когда он мог их продать? Или вылить?
     - Пока мы спали в грузовике.
     - Я не спал, - сказал второй.
     - Ладно, ладно, - сказал бывший взломщик. - Какая  разница,  что  он  с
ними сделал? Их нет. Разопьем эту. Где у  тебя  штопор?  -  обратился  он  к
третьему. Но тот уже достал его и ввинчивал в пробку.
     - Ладно, - сказал сержант, поднимая пустой саквояж. - Я  тоже  хочу  на
свежий воздух. И не собираюсь пить, показывая, что мне тут не нравится.
     Он ушел. Они  быстро  осушили  бутылку,  передавая  ее  друг  другу,  и
выбросили.
     - Так, - сказал бывший взломщик. - Взяли носилки и пошли отсюда.
     Он уже стал  главарем,  никто  не  знал,  когда  это  произошло,  и  не
задумывался над этим. Потому что они были теперь не пьяными, не трезвыми,  а
бешеными; выпитый коньяк в  желудках  казался  холодным  и  твердым,  словно
шарики льда, они подняли носилки и почти бегом понесли их вверх по лестнице.
     - Куда же он дел коньяк? - спросил у бывшего взломщика шедший за ним.
     - Отдал капралу, который сидел в кабине, - ответил бывший  взломщик.  -
Через окошко, пока мы спали.
     Они выбежали наружу, на землю, на  свежий  воздух,  грузовик  ждал  их,
водитель и капрал стояли в стороне с группой солдат. Все слышали, что сказал
взломщик, и,  даже  не  останавливаясь,  бросили  носилки  и  устремились  к
грузовику, но взломщик остановил их.
     - Постойте, - сказал он. - Я сам.
     Но бутылок в грузовике нигде не было. Взломщик вернулся к носилкам.
     - Кликни этого капрала, - сказал один. - Я заставлю  его  сказать,  где
они.
     - Не дури, - сказал взломщик. - Знаешь, чем это  кончится?  Он  вызовет
военную полицию, нас арестуют и возьмут других сопровождающих у адъютанта  в
Вердене. Здесь мы ничего не можем сделать. Придется потерпеть до города.
     - А в городе что? - сказал другой. - Купим выпивку? На какие шиши?
     - Мораш может продать свои часы, - сказал четвертый.
     - А он продаст? - сказал пятый.
     Все посмотрели на Мораша.
     - Пока забудьте об этом, - сказал Мораш. - Взломщик прав: сперва  нужно
вернуться в город. Пошли. Надо уложить покойника в ящик.
     Они поднесли носилки к грузовику и  подняли  туда  обернутое  брезентом
тело. Крышка гроба была не прибита; молоток  и  гвозди  лежали  внутри.  Они
уложили тело, не разбирая, вверх лицом или вниз,  закрыли  гроб  и  вбили  в
крышку гвозди, чтобы она только держалась. Появился  сержант  с  уже  пустым
саквояжем, влез в заднюю дверцу и снова уселся на гроб; капрал с  водителем,
очевидно, вернулись тоже, потому что грузовик тут  же  тронулся,  двенадцать
солдат сидели, прислонясь к бортам, внешне чинные, как воспита