заняты, даже  если  бы  он  не  сидел
спиной к капралу, а за прошедшие четыре дня возле  него  постоянно  были  не
один или двое, а от двадцати до  тысячи  вооруженных  людей,  уже  державших
палец на спусковом крючке; машина выехала из лагеря и,  хотя  от  старика  в
фуражке с галунами и в плаще цвета ночи, сидящего в углу напротив  него,  не
последовало ни указания, ни приказа, понеслась не в город, а по окраине, все
быстрее и быстрее, оглашая гулким  эхом  узкие  улицы  пустынных  кварталов,
делая резкие повороты, словно сама знала  место  назначения;  потом  окраина
осталась позади, дорога пошла вверх, и капрал стал  догадываться,  куда  они
едут; город, уходя вниз, начинал открываться им; старик опять не произнес ни
слова; машина просто остановилась, и, глядя мимо  изящного  тонкого  профиля
под словно бы невыносимой тяжестью фуражки с  околышем  и  галунами,  капрал
увидел не Place de Ville - они были еще не  так  высоко  над  городом,  -  а
словно бы зарево ее неустанной и бессонной тревоги, принявшей блеск и сияние
света.
     - Побыстрее, мое дитя, - сказал старый генерал, на сей раз  не  ему,  а
водителю. Автомобиль тронулся, и теперь капрал  догадался,  куда  они  едут,
потому что впереди находилась лишь старая римская крепость. Но если  он  при
этом ощутил прилив какого-то инстинктивного и чисто физического  страха,  то
заметно этого не было. И если в эту минуту разум говорил ему: _Ерунда.  Твоя
тайная казнь в укромном месте сделала  бы  невозможным  то,  ради  чего  они
остановили войну и заперли в камеру всех тринадцать_, -  то  этого  не  было
слышно: он просто  сидел,  выпрямись,  не  откидываясь  на  спинку  сиденья,
настороженный, но совершенно хладнокровный,  сосредоточенный  и  сдержанный;
автомобиль, уже на второй скорости, но по-прежнему быстро проходил последние
крутые извилистые повороты, потом наконец каменная громада  крепости  словно
бы надвинулась  и  нависла  зловещей  тенью;  автомобиль,  сделав  последний
разворот, остановился,  потому  что  ехать  дальше  было  невозможно,  и  не
водитель, а сам старый генерал  распахнул  дверцу,  вылез  и  придержал  ее,
капрал последовал за ним, выпрямился и хотел было  взглянуть  на  город,  но
старый генерал сказал: "Нет, пока не надо", - и повернулся в другую сторону,
капрал стал взбираться вслед за ним по последнему,  крутому  и  каменистому,
склону, где можно было двигаться только пешком; старая крепость не  высилась
над ними, а припадала к  земле,  она  была  не  готической,  а  римской:  не
вздымалась из несбывшихся надежд человека к  звездам,  а,  выделяясь  на  их
фоне, словно щит или сжатый кулак, напоминала о его смертности.
     - Теперь обернись и взгляни, - сказал старый  генерал.  Но  капрал  уже
обернулся, глядел - вниз, в черноту, где лежал город, мерцая,  словно  груда
сухих тлеющих листьев, мириадами огней страдания и  непокоя,  более  густых,
плотных, чем звезды, будто вся непроглядная  тьма  и  весь  неизбывный  ужас
хлынули сплошным валом, волной на Place de Ville и затопили ее.
     - Смотри. Слушай. Запоминай. Одну минуту, потом выбрось это из  головы.
Забудь о том страдании. Ты заставил их бояться  и  страдать,  но  завтра  ты
снимешь с их душ бремя того и другого, и они будут лишь ненавидеть тебя - из
ярости, что ты привел их в ужас, из благодарности, что избавил  от  него,  и
из-за того, что ты уже  будешь  недоступен  ни  тому,  ни  другому.  Поэтому
выбрось это из головы и сними бремя со своей души. Теперь  посмотри  дальше.
Перед тобой вся земля, вернее, половина ее, целая половина земли  до  самого
горизонта. Правда, она темная, но темная лишь отсюда; ее темнота - это  лишь
та же безвестность, которую человек может сомкнуть, словно занавес, за своим
прошлым, и не только когда его вынудит к этому  отчаяние,  но  и  когда  ему
захочется этого для покоя и уединения. Конечно, сейчас в ней ему открыт лишь
один путь: на запад, лишь одно - западное - полушарие сейчас  доступно  ему.
Но и оно достаточно велико для уединения на год, потому  что  это  состояние
продлится не больше года, и потом уже ему  будет  доступна  вся  земля.  Они
попросят встречи для выработки условий уже нынешней зимой; в будущем году мы
даже добьемся того, что назовем миром, - на короткое время.  Просить  о  нем
будем не мы: просить будут они - немцы, лучшие на свете солдаты в  настоящее
время или даже в течение двух тысяч лет, потому что даже римляне  не  смогли
их покорить, - единственный на земле народ с призванием и страстью даже не к
славе, а к войне, они ведут войну не  для  покорения  и  завоевания,  а  как
обычное занятие, как работу, и проиграют нынешнюю именно  по  этой  причине:
потому что они лучшие  солдаты  на  свете;  не  мы,  французы  и  англичане,
принимающие войну лишь  как  последнее  средство,  когда  все  остальное  не
возымело успеха, а они, немцы, не отступившие ни на фут с тех пор, как почти
четыре года назад перешли бельгийскую границу; и с тех  пор  каждое  решение
было либо их, либо ничьим, они не остановятся даже  теперь,  хотя  понимают,
что еще одна победа погубит их; возможно, они одержат еще две или три победы
(количество  не   будет   иметь   значения),   а   потом   будут   вынуждены
капитулировать,  потому  что  характерным  свойством   войны   является   ее
гермафродитизм; первопричины победы и поражения  кроются  в  одном  теле,  и
необходимый противник, враг, - это лишь ложе, на котором они  изнуряют  друг
друга, порок, лишь еще более жуткий и  роковой  оттого,  что  меж  ними  нет
преграды или границы, способной исцелить  их  лишь  нормальным  расстоянием,
невозможностью совокупляться,  от  чего  их  не  спасает  даже  оргазм;  это
наиболее расточительный и роковой порок из всех,  до  сих  пор  изобретенных
человеком, в сравнении с ним обычный  разврат,  пьянство  и  азартные  игры,
способные, как бессмысленно верит человек, погубить  его,  -  не  более  чем
леденец в сравнении с бутылкой, куртизанкой и  игорным  столом.  Порок  этот
укоренился в человеке так давно, что уже стал достойным принципом поведения,
национальным алтарем его любви к пролитию  крови  и  славным  жертвам.  Даже
более того: необходимым условием не господства нации, а ее выживания,  мы  с
тобой видели в войне последнее прибежище политики; я, разумеется, нет, но ты
увидишь - сможешь  увидеть,  если  захочешь,  -  как  она  станет  последним
спасением от банкротства, ты увидишь - сможешь увидеть, если захочешь, - тот
день, когда нация, обедневшая от перенаселенности, объявит войну богатому  и
великодушному противнику, который разгромит ее в самые сжатые сроки и станет
кормить ее народ из своих запасов. Но сегодня эта проблема  не  стоит  перед
нами, и  даже  если  бы  стояла,  то,  находясь  в  союзе  с  самым  богатым
победителем, мы - Франция и Англия - оказались бы в благоприятной  ситуации,
дающей возможность извлечь из своей победы почти столько же,  сколько  немцы
извлекут из поражения. Наша - если угодно, назови ее моей -  проблема  более
неотложна. Мы живем на земле. Половина ее сейчас в твоем распоряжении; очень
может быть, что к Новому году в твоем распоряжении будет  она  вся,  все  ее
Пределы, за исключением этого крошечного  гнойника,  который  люди  называют
Европой, - и  кто  знает?  -  со  временем,  при  некоторой  сдержанности  и
осторожности, ты, если захочешь, снова обретешь и ее. Возьми мой  автомобиль
- ты умеешь водить, не так ли?
     - Да, - сказал капрал. - И уехать?
     - Послушай, - сказал старый  генерал.  -  Возьми  автомобиль.  Если  ты
умеешь водить, флажок на капоте проведет тебя в любое место Европы к  западу
от немецкой линии фронта; если ты водишь хорошо, мотор под капотом  доставит
тебя к побережью - в Брест или Марсель - за  два  дня;  у  меня  заготовлены
бумаги, которые  позволят  тебе  сесть  там  на  любой  корабль  и  отдавать
приказания капитану. Потом Южная Америка-Азия-тихоокеанские острова; выбрось
все это из головы, откажись от своей пустой и тщетной  мечты.  Нет,  нет,  -
торопливо продолжал  он,  -  не  думай,  что  о  тебе  низкого  мнения  -  в
понедельник ты за пять минут остановил войну, которую немцы, лучшие  солдаты
в Европе, за четыре года так и не вывели из тупика. Разумеется, ты  получишь
деньги, но лишь в сумме, дающей тебе независимость орла или  бандита.  Я  не
подкупаю тебя деньгами. Я предоставляю тебе свободу.
     - Покинуть их, - сказал капрал.
     Быстрым, коротким движением руки старый генерал указал  на  измученный,
неспящий город, раскинувшийся внизу, - в этом жесте не  было  ни  презрения,
ничего, рука лишь протянулась и снова исчезла,  скрылась  под  плащом  цвета
полуночи.
     - Их? Где они были начиная с понедельника? Почему  они  голыми  руками,
поскольку их достаточно, не снесли по кирпичу стены, для возведения  которых
потребовалось гораздо меньше  рук,  или  не  сорвали  с  петель  дверь,  для
запирания которой хватило одной руки, и  не  освободили  всех  вас,  готовых
погибнуть ради них? Где две тысячи девятьсот восемьдесят семь остальных, что
были - или ты считал, что были, - с тобой в понедельник на рассвете? Почему,
когда ты вышел за проволоку, все они не бросили винтовки и не последовали за
тобой, если  верили  тоже,  что  обладают  оружием  и  защитой  из  арсенала
неуязвимых человеческих стремлений, надежды и веры? Почему хотя бы  эти  три
тысячи - их бы хватило - не развалили стену и не сорвали дверь,  ведь,  хотя
бы пять минут, они верили настолько, чтобы пойти на риск, вы же  знали,  чем
рискуете, - три тысячи, вернее, без двенадцати  человек,  запертых  в  одних
стенах  с  тобой?  Где  были  даже  эти  двенадцать?  Один  из   них,   твой
соотечественник, побратим, быть может, даже родственник,  поскольку  вы  там
все когда-то были кровными родственниками, - один зеттлани отрекся от  тебя,
а другой - зеттлани или  нет,  родственник  или  нет,  но  принятый  в  ваше
братство надежды и веры, - Полчек, предал  тебя  еще  в  воскресенье  ночью.
Понимаешь? У тебя есть даже замена в твоем деле,  так  Бог  создал  ягненка,
который спас Исаака, - если Полчека можно назвать ягненком. Завтра я  возьму
Полчека, казню его с барабанным боем и фанфарами; ты не только отомстишь  за
себя и три тысячи преданных, ты вновь обретешь уважение всех тех внизу,  кто
даже не ложится в постель из неистового стремления  проклинать  тебя.  Отдай
мне Полчека и прими свободу.
     - Остаются еще десять, - сказал капрал.
     - Давай испробуем вот что. Мы останемся здесь, я отправлю автомобиль  с
приказом отпереть и открыть ту дверь, а потом покинуть это  здание  каждому,
находящемуся там, не обращая внимания ни на кого и не показываясь никому  на
глаза, - потихоньку отпереть дверь, отпереть ту калитку и скрыться.  Сколько
времени пройдет до того, как эти десять отрекутся от тебя -  предадут  тебя,
если ты сможешь назвать этот выбор предательством?
     - Поймите и вы, - сказал капрал. -  Через  десять  минут  их  будет  не
десять, а сто. Через десять часов их будет не  тысяча,  а  десять  тысяч.  А
через десять дней....
     - Да, - ответил старый генерал. - Я понял это. Разве я не говорил,  что
не так низко ценю тебя? О да, давай скажем так: твою угрозу. Иначе почему же
я предлагал за свою - нашу - безопасность  то,  чего  большинство  людей  не
только не желают, а, наоборот, боятся и бегут, - волю и  свободу?  О  да,  я
могу уничтожить тебя завтра утром и спасти нас - на время.  В  сущности,  до
конца своей жизни. Но лишь на время. И если буду  вынужден,  я  это  сделаю.
Потому что я верю в человека в пределах его способностей и ограниченности. Я
не только верю, что он  способен  выстоять  и  выстоит,  но  что  он  должен
выстоять, пока хотя бы не изобретет, не  придумает,  не  создаст  для  своей
замены лучшего орудия, чем он сам. Не  отказывайся  от  моего  автомобиля  и
свободы, и я отдам тебе Полчека. Прими высшую  из  радостей  -  сострадание,
жалость; насладись прощением того, кто едва  не  причинил  тебе  смертельный
вред, - оно  тот  клей,  катализатор,  который,  как  научили  тебя  считать
философы, скрепляет землю. Прими эту землю.
     - Остаются еще десять, - сказал капрал.
     - Разве я забыл о них? - сказал старый генерал. - Разве я не сказал уже
дважды, что не ошибаюсь в  тебе?  Не  угрожай  мне;  я  знаю,  что  проблему
представляют они, а не ты; мы спорим не из-за тебя, а из-за них. Потому  что
для твоей  выгоды  я  должен  уничтожить  всех  одиннадцать  и  десятикратно
увеличить стоимость твоей  угрозы  и  жертвы.  Для  своей  выгоды  я  должен
отпустить и их, дабы они свидетельствовали всей земле, что ты их не  бросил;
ибо, как бы громко  и  долго  они  ни  говорили,  кто  поверит  в  ценность,
правильность проповедуемой ими  веры,  если  ты,  ее  пророк  и  основатель,
предпочел свободу мученичеству за нее? Нет, нет, мы не двое  греческих,  или
армянских, или еврейских, или даже нормандских крестьян,  торгующихся  из-за
лошади, мы два поборника, пусть избравшие себя сами, но  все  же  избранные,
все же обязанные не столько защищать, сколько испытывать два противоположных
начала, не по нашей вине, а лишь из-за  тесноты,  ограниченности  арены,  на
которой они сошлись; им придется столкнуться и - одному из них -  исчезнуть:
я представляю земное дело, оно началось не по моей воле, и я за  него  не  в
ответе, но, поскольку я  принимаю  в  нем  участие,  оно  не  только  должно
прекратиться, но и  прекратится  при  моей  жизни;  ты  представляешь  некую
таинственную  сферу  беспочвенных  надежд  человека  и   его   безграничного
стремления - нет, страсти к несбыточному. Собственно  говоря,  они  даже  не
противоположны, между ними нет борьбы; они могут даже существовать бок о бок
на этой тесной арене, и существовали бы,  если  бы  твое  не  мешало  моему.
Поэтому предлагаю еще раз: прими эту землю. А теперь  отвечай,  я  уже  знаю
ответ: "Остаются еще десять".
     - Остаются еще десять, - сказал капрал.
     - Тогда прими мир, - сказал старый генерал.  -  Я  признаю  тебя  своим
сыном; мы выбросим это отклонение из головы и забудем о нем навсегда.  Потом
я покажу тебе такой мир, какого не видели ни  кесарь,  ни  султан,  ни  хан,
какой не снился Тиберию, Кубла и всем императорам Востока, не Рим и  Байю  -
это лишь склад для награбленной добычи и  место  для  последних  утех  перед
возвращением в мрачную  пустыню,  чтобы  расширить  там  свои  владения  или
попасть дома в руки наемных  убийц,  подосланных  ближайшими  сподвижниками,
жаждущими исцелить императора от нужды в том и другом; не сказочный Китай  -
это мечта поэтов, не  более  реальная,  чем  рай  мусульманина  -  символ  и
оправдание стремления к бегству  от  вонючих  улиц  или  жарких  песков  его
неизбежной  колыбели;  не  Занаду  Кубла-хана  -  это  даже  не  завершенная
поэтическая мечта, а  молния  одурманенного  наркотиком  английского  поэта,
убившая его сверканием, на которое он не мог даже глядеть достаточно  долго,
чтобы свести его на землю, -  это  были  только  случайные  и  недолговечные
созвездия в небесах мировой истории; а  Париж,  представляющий  собой  целый
мир, как небеса представляют собой сумму созвездий, -  не  тот,  где  каждый
человек может получить все это - Рим, Китай  и  Занаду,  если  у  него  есть
какие-то связи и ему не требуется считать деньги, тебе все это не  нужно:  я
ведь уже дважды сказал, что не ошибаюсь в тебе. Нет, тот Париж,  какой  лишь
мой сын может унаследовать от меня, - Париж, который я отнюдь не отвергал  в
семнадцать лет, а приберегал до того дня, когда стану отцом, чтобы  завещать
его наследнику, достойному столь громадного и столь  страшного  наследия.  В
нем судьба, участь, моя  и  твоя,  единая  и  неразделимая.  Несравненное  и
безмерное могущество; о нет, я не ошибся в тебе - я уже  законный  наследник
этого   могущества,   воспользовался   им,   чтобы   стать    полновластным,
непререкаемым вождем союза, который победит, подавит и  тем  самым  устранит
единственный угрожающий ему  фактор;  и  ты,  сумевший  убедить  три  тысячи
человек пойти на верную  смерть,  предпочесть  ее  определенной  вероятности
остаться в живых, когда сферой твоей деятельности была от силы одна дивизия,
пятнадцать тысяч человек, а средством лишь - собственные силы, обретешь  это
могущество. Чего ты не сможешь добиться, не добьешься,  когда  сферой  твоей
деятельности станет мир, а средством - наследие, которое я могу  дать  тебе?
Став королем, императором, сохраняющим влияние и власть над людьми, пока  не
явится другой, способный дать им больше более кровавых цирков и больше более
вкусного хлеба?  Ты  будешь  богом,  властвующим  с  помощью  гораздо  более
сильного средства, чем обыкновенные страсти и  стремления  человека,  -  его
торжествующего и неискоренимого безрассудства, непреходящей страсти к  тому,
чтобы его вели на поводу, мистифицировали и обманывали.
     - Значит, мы вступим в союз - объединимся, - сказал капрал.  -  Вы  так
боитесь меня?
     - Я уже уважаю тебя; бояться мне незачем. Я могу обойтись и без тебя. И
обойдусь. Разумеется, в таком случае ты не увидишь этого  -  и  как  печален
комментарий: та последняя, горчайшая пилюля мученичества, без которой его не
существует, потому что иначе оно не  мученичество;  даже  если  по  какой-то
невероятной случайности ты окажешься  прав,  то  не  узнаешь  об  этом  -  и
парадокс: лишь добровольное отречение от привилегии узнать когда-нибудь, что
ты был прав, дает тебе возможность быть правым. Не говори, я  знаю:  если  я
могу обойтись без тебя, то  и  ты  сам  тоже;  для  меня  твоя  смерть  лишь
обыкновенный туз, а для тебя - козырный.  Нет,  я  уже  говорил  о  подкупе;
теперь я предлагаю его: я стар, ты молод; я умру через несколько лет,  и  ты
сможешь воспользоваться моим наследием, чтобы  завтра  выиграть  ту  взятку,
которой сегодня лишила тебя моя двойка. Потому что  я  тоже  пойду  на  этот
риск. Даже не говори... - Он  умолк,  торопливо  вынул  руку  из-под  плаща,
выставил ее ладонью вперед и сказал: - Подожди. Пока не отвечай. Тогда прими
жизнь. И как следует подумай, прежде чем отвечать. Учти,  что  этот  кошелек
уже пуст; в нем остается лишь одно. Прими  жизнь.  Ты  молод,  молодые  даже
после четырех лет войны все еще способны верить в собственную  неуязвимость,
что погибнуть могут все, но не они. Им и не нужно слишком  дорожить  жизнью,
потому что они не могут постичь, принять ее возможный конец. Но со  временем
ты состаришься и узришь смерть. Тогда ты поймешь, что ничто-ничто-ничто - ни
могущество, ни слава и богатство, ни наслаждение, ни даже избавление от боли
- не так ценно, как возможность просто дышать, просто жить,  даже  со  всеми
печальными воспоминаниями и муками  неисцелимого,  изможденного  тела;  одно
лишь сознание, что ты жив... Вот послушай. Произошло это в Америке, в глухом
местечке,  носящем,  по-моему,  индейское   название   Миссисипи.   Человек,
совершивший зверское убийство по каким-то низким мотивам - ради  выгоды  или
из мести, или просто чтобы избавиться от одной женщины и жениться на  другой
- это неважно, - кричал о своей невиновности, представ перед судом, кричал о
ней, когда был признан виновным и приговорен, кричал о  ней  даже  в  камере
смертников, дожидаясь виселицы, пока к нему не пришел священник; разумеется,
не в первый раз, не во второй, может быть, даже и не в третий,  но  и  не  в
последний: тогда убийца признался наконец в  преступлении  против  человека,
примирился таким образом с Богом, и вскоре стало казаться, что  священник  и
убийца поменялись местами: теперь уже не священник, а  убийца  был  тверд  и
спокоен, являл собой твердый, стойкий утес  даже  не  трепетной  надежды,  а
убеждения и  неколебимой  веры,  могущий  послужить  священнику  опорой  при
нехватке силы и мужества; так продолжалось до самого утра казни, убийца ждал
ее чуть ли не с нетерпением, словно стремился поскорее покинуть  ско