выигранных монет, взял сдачу, потом  присел  к
стене и  бесшумно,  лишь  мерно  работая  челюстями,  поел;  насколько  было
известно долине, впервые с тех пор, как вернулся; снова  появился  в  церкви
десять часов назад и - как вдруг им показалось -  впервые  с  тех  пор,  как
десять месяцев назад исчез вместе с конем и обоими неграми.
     - Они приняли его, будто он никуда и  не  исчезал.  Более  того.  Будто
никогда ничего и не было: ни коня, который выигрывал скачки  на  трех  ногах
(они, видимо, даже и не спросили, что с ним сталось), ни двух негров,  вроде
меня и этого парня, ни денег, чтобы спросить, сколько он  выиграл,  как  все
спрашивали в Миссури, ни даже времени между прошлым летом и нынешним...
     Ни осени, зимы и весны между ними, ни багрянца на  листьях  орешника  и
дуба, ни резких дождей со снегом,  ни  цветения  и  буйной  зелени  лавра  и
рододендрона  на  склонах  гор;  и  сам  этот   человек   (связной,   слушая
повествование, рассказ, ярко представлял себе все это) не изменился  и  даже
не стал грязнее; только на этот раз он был в одиночестве (хотя и не в таком,
как это представилось бы тому  бывшему  заместителю  начальника  федеральной
полиции) - на передней веранде лавки под  рекламой  патентованных  лекарств,
табака  и  соды,  под  объявлениями  и  обещаниями   кандидатов   в   палату
представителей и на должности шерифа  и  окружного  прокурора  (шел  1914-й,
четный год; они уже потерпели поражение и были забыты,  оставались  лишь  их
выцветшие фотографии, сделанные за высшую цену  в  самых  дешевых  ателье  и
совершенно непохожие, сходства никто и не ждал, просто, как все кандидаты, у
которых есть  какая-то  надежда,  они  расклеивали  их  по  всей  округе  на
телефонных столбах, заборах, перилах деревянных мостов и стенах сараев,  уже
выцветшие от солнца, времени и ветра, фотографии эти  походили  на  вскрики:
предупреждения, просьбы, рыдания) сидел тот же  самый  грубый  и  кривоногий
мизантроп в грязной щеголеватой клетчатой кепке, куртке из дешевой ткани под
твид и дерюжных брюках ("Он называл их галифе. Туда влезло  бы  трое  таких,
как он. Говорил, что они сшиты в Сэвайл-Роу, втором по  величине  герцогстве
Ирландии".)
     Сперва он просто сидел там, ничего не делая, и никто  не  докучал  ему,
даже не пытался заговорить с ним до воскресенья,  когда  он  снова  будет  в
церкви на последней скамье, откуда сможет после благословения выйти  первым.
Спал он на соломенном тюфяке в помещении  ложи  над  лавкой  и  кормился  из
лавки, потому что ему хватало на это денег, выигранных в тот  первый  вечер.
Он мог бы получить работу; мне рассказали: как-то утром он сидел на веранде,
и один парень привел к кузнецу лошадь, которой поранил  левую  заднюю  ногу,
пытаясь подковать ее сам; лошадь вырывалась, лягалась и отчаянно  ржала  при
каждом прикосновении к больной ноге, в конце концов  ее  решили  связать  и,
может быть, даже повалить, чтобы снять подкову, но тут он поднялся, вошел  в
кузницу, положил руку на шею лошади и что-то сказал  ей,  а  потом  привязал
уздечку к кольцу, поднял копыто, снял подкову и снова  поставил  ее.  Кузнец
тут же предложил ему постоянную работу, а он даже не ответил, снова поднялся
на веранду и сел, потом, в воскресенье, он снова сидел в церкви на последней
скамье, чтобы выйти первым, пока никто не успел заговорить с ним. Потому что
они не могли понять его сердца.
     - Его сердца? - переспросил связной.
     - Да, - сказал старый негр. - Потом он исчез, и они, увидев его, узнали
только по  кепке,  так  как  вместо  тех  ирландских  бриджей  на  нем  были
комбинезон и клетчатая рубаха: И увидеть это  можно  было,  лишь  оказавшись
там, потому что он теперь был батраком, наемным работником и,  видимо,  мало
что получал, кроме еды, стирки и крова, так как доходов  с  той  фермы  едва
хватало на жизнь хозяевам...
     Теперь связной представлял себе это почти так  же,  как  представил  бы
заместитель  начальника  федеральной  полиции:   пожилая   бездетная   пара,
наследники невзгод, словно бы втянутые последней взаимной надеждой в брачный
союз,  подобно  тому,  как  совсем  другие  причины  могут  втянуть  в  него
наследников крупных состояний или членов  королевских  семей;  однокомнатный
домик с пристройкой, почти лачуга, некрашеный, прижавшийся к склону  горы  с
беспорядочно  раскинувшимся  кукурузным  полем,  стоящий  убогим  памятником
невероятному,  надрывающему   не   только   силы,   но   и   сердце   труду,
олицетворенному в каждом чахлом стебельке, похожем  на  Молоха  символе  той
работы, что не вознаграждает  пот  человека,  а  лишь  истощает  его  плоть;
человек, который десять месяцев назад пребывал в обществе гигантов и  героев
и еще вчера, даже без коня и один-одинешенек, находился под их великолепной,
громадной сенью, теперь в линялом комбинезоне доящий тощую горскую корову  и
(все трое различимы на любом расстоянии, потому что один в клетчатой  кепке,
а  другая  в  юбке)  мотыжащий  чахлую,  полегшую   кукурузу,   спускающийся
субботними вечерами посидеть на веранде лавки, неразговорчивый,  хотя  и  не
совсем безмолвный, а утром в воскресенье снова сидящий  в  церкви  на  своей
задней скамье неизменно  в  чистом,  линялом  комбинезоне,  который  не  был
регалией его метаморфозы  и  символом  упорного  земледельческого  труда,  а
скрадывал, даже скрывал кавалерийскую кривизну его  ног,  уничтожая,  стирая
последнее напоминание  о  прежнем  чванливом  ореоле  холостяка,  бродяги  и
наездника; таким образом (уже шел июль), оставалась лишь грязная, щегольская
клетчатая кепка, говорящая (не сердце, говорящее о  любви  и  утрате)  среди
пустых теннессийских холмов о чужой многолюдной стране.
     - Потом он ушел. Наступил август; почтовый курьер привез  через  Ущелье
чаттанугские и ноксквиллские газеты, и священник  в  первое  же  воскресенье
прочел молитву о всех людях за океаном, снова втянутых в войну,  убийства  и
внезапную гибель; а вечером в следующее воскресенье,  как  мне  сказали,  он
прошел последнюю ступень посвящения в масоны, и теперь они хотели поговорить
с  ним,  так  как  чаттанугские  и  ноксквиллские  газеты  теперь  ежедневно
доставлялись через Ущелье и он тоже читал их; о том сражении...
     - Под Монсом, - сказал связной.
     - Под Монсом, - сказал старый негр. - ...Спросили его: "Там были и твои
соотечественники, верно?", - и услышали такое, на что  ответить  можно  было
разве только ударом. А когда наступило следующее  воскресенье,  его  уже  не
было. Только на этот раз они по крайней мере знали, куда он подался; и когда
мы, наконец, пришли туда...
     - Что? - сказал связной. - Из Миссури в Теннесси вы добирались  с  июня
до августа?
     - Не до августа, - сказал старый негр. - До  октября.  Мы  шли  пешком.
Приходилось  то  и  дело  останавливаться,  искать  работу,   чтобы   как-то
прокормиться.  На  это  уходило  время,  потому  что  этот  парень  был  еще
мальчишкой, а я не знал ничего, кроме лошадей и молитв, и когда я  занимался
тем или другим, кто-нибудь мог спросить меня, кто я такой.
     - Значит, вы должны были сперва доставить ему деньги, а потом  получить
из них на дорожные расходы?
     - Денег не было, - сказал старый негр. -  Не  было  совсем,  не  считая
самых необходимых. Никто, кроме, новоорлеанского адвоката, в них  не  верил.
Нам некогда было выигрывать кучу денег. У  нас  был  конь.  Нам  нужно  было
спасать этого коня, который не знал ничего и  не  хотел  ничего,  кроме  как
скакать впереди остальных, иначе его отправили бы в Кентукки и сделали бы до
конца дней обыкновенным производителем. Мы должны были спасать его, пока  он
не умрет, по-прежнему не зная и не желая ничего, кроме того,  чтобы  скакать
впереди всех. А у того была сперва другая мысль, другая цель. Но  вскоре  он
оставил ее. Мы шли в Техас. Как-то днем мы спрятались в лесу возле ручья,  я
поговорил с ним, а вечером окрестил его в ручье в свою веру. И с тех пор  он
знал, что держать пари -  грех.  Иногда  нам  приходилось  делать  небольшие
ставки, выигрывать немного денег, чтобы жить, покупать корм для коня  и  еду
для себя. Но и только. Богу это известно. С Ним все улажено.
     - Вы носите сан священника? - спросил связной.
     - Я свидетельствую, - ответил старый негр.
     - Но вы не рукоположенный священник. Как же вы  могли  обратить  его  в
свою веру?
     - Помалкивай, дедушка, - вмешался парень.
     - Постойте, - сказал связной: - Я знаю. Он и вас сделал масоном.
     - Допустим,  -  ответил  старый  негр.  -  Вы  с  этим  парнем  думаете
одинаково.  Думаете,  что,  может,  у  меня  не  было  права   сделать   его
христианином, но знаете, что он никак не мог сделать меня масоном.  Но  что,
по-вашему, легче взять на себя: сказать человеку,  чтобы  он  поступал,  как
следует по мнению главы масонов - это такой же человек, стремящийся  понять,
что справедливо, или сказать, что глава Небес знает, как нужно поступать,  -
это Бог, знающий, что справедливо, как облегчить страдания человека и спасти
его?
     - Ладно, - сказал связной. - Был октябрь...
     - Но теперь они знали, где он. "Франция?" - спрашиваю я, а этот  парень
дергает меня за рукав: "Пошли, дедушка, пошли, дедушка".
     - Где это? - спрашиваю. - Тоже в Теннесси?
     - Идем, дедушка, - говорит парень. - Я знаю, где.
     - Да, - сказал связной  парню.  -  Сейчас  мы  побеседуем.  -  И  снова
обратился к старому негру:
     - И вы приехали во Францию. Я даже не спрашиваю, как  вам  это  удалось
без денег. Благодаря Богу. Не так ли?
     - Благодаря Обществу, - сказал парень. Только он произнес "Societe".
     - Так, - сказал  связной  парню.  И  спросил  по-французски,  на  самом
блестящем французском:  беглом,  быстром,  лихорадочном  арго,  пришедшем  в
международные салоны через ночные клубы из парижских  трущоб:  -  Интересно,
кто объяснялся за него. Наверное, ты?
     - Кто-то должен был, - ответил парень на лучшем французском,  на  языке
Сорбонны, института. Старый негр слушал спокойно и безмятежно, потом сказал:
     - Его мать из Нового Орлеана. Она  умела  говорить  по-тарабарски.  Вот
откуда у него этот язык.
     - Но не акцент, - сказал связной. - Откуда он у тебя?
     - Не знаю, - сказал парень. - Просто я так говорю.
     - А мог бы ты "просто говорить" на греческом, латыни или испанском?
     - Не пробовал, - сказал парень. - Думаю, смог бы, если они  не  труднее
французского.
     - Хорошо, - сказал связной, обращаясь теперь к старому негру. -  У  вас
уже было Общество, когда вы покидали Америку? -  И  выслушал  рассказ,  тоже
сбивчивый и невыразительный, словно во сне. Они были в Нью-Йорке,  хотя  год
назад и не представляли, что земля простирается дальше, чем от  Лексингтона,
штат Кентукки, до Луисвилла, пока не прошли по ней, не прошагали  ногами  по
твердой,  стойкой  земле  с  названиями  Луизиана,  Миссури,  Техас,  Огайо,
Теннесси, - до тех пор эти слова означали неизвестно что,  как  Авалон,  или
Асталот, или Ильтима Фула. И вдруг в  рассказе  появилась  женщина,  "дама",
немолодая, вся в мехах...
     - Знаю, - сказал связной. - Прошлой весной, когда вы приезжали в Амьен,
она была с вами в автомобиле.  Сын  ее  служит  во  французской  эскадрилье,
которую она снабжает деньгами.
     - Служил, - сказал парень. - Ее сын погиб. Он был  добровольцем,  одним
из первых летчиков, погибших на  французской  службе.  И  снабжать  деньгами
эскадрилью она стала после его смерти.
     - Потому что была заблудшей, - сказал старый негр.
     - Заблудшей? - сказал связной. - А-а...  Памятник  ее  сыну  -  машина,
предназначенная убить как можно больше немцев, потому что  один  немец  убил
его? В этом и было ее заблуждение?  И  едва  вы  сказали  ей  об  этом,  она
нравственно  преобразилась,  как  конокрад  тем  утром  в  лесу,  когда   вы
поговорили с ним, потом окрестили в ручье и спасли? Ладно, рассказывайте.
     - Да, - ответил старый негр и продолжал: они втроем разбирались  в  том
маршруте, почти как в очередности воплощений  индийского  божества;  сперва,
очевидно, квартира на Парк-авеню, потом, видимо, контора  на  Уолл-стрит,  а
потом другая контора, комната -  моложавый  человек  с  черной  повязкой  на
глазу, деревянной ногой и рядом уменьшенных медалей на  пиджаке,  и  человек
постарше, с маленькой красной штучкой, похожей на бутон розы, в петлице, они
поговорили по-тарабарски с дамой, а потом и с парнем...
     - Обратились во французское консульство? -  спросил  связной.  -  Чтобы
разыскать одного английского солдата?
     - Шли бои под Верденом, - сказал парень.
     - Под Верденом? - сказал связной. - Это в прошлом году. В шестнадцатом.
И до шестнадцатого года...
     - Мы шли пешком и работали. Потом дедушка услышал...
     - Их было очень много,  -  сказал  старый  негр.  -  Мужчин  и  парней,
месяцами идущих в эту грязную канаву убивать друг  друга.  Очень  много.  Их
негде было хоронить. Убить можно  только  тело  человека.  Голос  его  убить
нельзя. И если тел столько, что негде хоронить, их тоже слышно.
     - Даже если они лишь вопрошают: "Зачем?", - сказал связной.
     - Что может встревожить больше, чем вопросы  человека:  "Скажи,  зачем?
Скажи, как? Укажи мне путь?"
     - А вы способны указать ему путь?
     - Я способен верить, - сказал старый негр.
     - И поэтому французское правительство отправило вас во Францию?
     - Дама, - сказал парень. - Она оплатила дорогу.
     - Она тоже верила, - сказал старый негр. - Все они верили.  Деньги  тут
ничего не значили, потому что все поняли,  что  одними  деньгами  ничего  не
добьешься.
     - Хорошо, - сказал связной. - Как  бы  там  ни  было,  вы  приехали  во
Францию...
     И  услышал  вот  что:  пароход;  в  Бресте  был  небольшой  комитет  из
офицеров-штабистов, его члены отправили их если и неспециальным поездом,  то
по крайней мере идущим быстрее всех невоенных; дом, дворец, пустой и гулкий,
уже ждал их в Париже. Правда, полотнища над герцогскими воротами пока еще не
было, еще обдумывалось содержание надписи. Но его вскоре  повесили,  и  дом,
дворец, недолго оставался пустым сперва стали появляться женщины  в  черном,
старухи  и  молодые  с  детьми  на   руках,   потом   и   мужчины-калеки   в
небесно-голубой форме со следами окопной грязи, они приходили туда  посидеть
на временных жестких скамейках, и даже не обязательно повидать  его,  потому
что он занимался поисками своего компаньона, своего Мистари, он рассказал  и
об этом: как ездил из  военного  министерства  в  Париже  в  государственный
департамент  на  Даунинг-стрит,  на  Уайтхолл,  а  потом  в  Поперинг,  пока
местонахождение этого человека не  было  наконец  установлено;  он  (историю
нью-маркетского коня на Уайтхолле знали и помнили) мог бы при желании  стать
грумом у заместителя командующего, но вместо этого  записался  в  лондонский
полк, потом, едва обучась наматывать  обмотки,  попал  на  распределительный
пункт и  мог  бы  до  конца  войны  быть  грумом-коновалом-конюхом  в  полку
гвардейской кавалерии, но он  обучил  своего  сержанта  играть  в  кости  на
американский манер, выиграл освобождение от этой должности  и  вот  уже  два
года был рядовым в действующем батальоне нортумберлендских пограничников.
     - Только, когда вы наконец отыскали его, он  почти  не  разговаривал  с
вами, - сказал связной.
     - Он еще не готов, - сказал старый негр. - Мы  можем  подождать.  Время
еще есть.
     - Мы? - спросил связной. - Бог и вы?
     - Да. Даже если она окончится в будущем году.
     - Война? Это война. Так сказал вам Бог?
     - Ничего. Смейтесь над Ним. Он стерпит и это.
     - Что же еще мне делать? - сказал связной. -  Разве  Он  не  предпочтет
смех слезам?
     - Он не глух ни к слезам, ни к смеху. Для Него  все  едино:  Его  можно
опечалить и тем, и другим.
     - Да, - сказал связной. - Слишком много горя. Слишком  много  сражений.
Слишком они часты. В прошлом году было еще одно, на  Сомме;  награды  теперь
дают не за смелость,  потому  что  все  люди  смелы,  если  их  как  следует
напугать. Вы, конечно, слышали об этом сражении; и слушали тех,  кто  в  нем
участвовал.
     - Слушал, - сказал старый негр.
     - Les Amis a la France de Tout le Monde, -  сказал  связной.  -  Просто
верить, надеяться. Этого мало. Ничтожно  мало.  Исстрадавшиеся  люди  просто
сидят вместе, верят и надеются. И этого достаточно? Как  знахаря,  когда  вы
больны: вы знаете, что он поможет исцелить вас одним лишь возложением рук, и
не ждете этого; вам только нужно, чтобы кто-то сказал: "Верь и  надейся.  Не
унывай". Но что, если звать  знахаря  уже  поздно,  что  нужен  хирург,  уже
привыкший к крови, потому что там льется кровь?
     - Тогда Он подумал бы и об этом.
     - Почему же Он послал вас не туда, а в этот дворец, где у  вас  горячая
пища и чистая одежда?
     - Может, Он знает, что я недостаточно смел, - сказал старый негр.
     - А если бы Он послал вас, пошли бы?
     - Я бы попытался, - сказал старый негр. - Если бы я справился с  делом,
и Ему, и мне было бы неважно, смелый я или нет.
     - Верить и надеяться, - сказал связной. - О да, я прошел  через  нижний
зал; я видел их; идя по улице, я совершенно случайно заметил  полотнище  над
воротами. Шел я вовсе не сюда, однако я  тоже  здесь.  Но  не  ради  веры  и
надежды. Потому что человек способен вынести все, если он сохранил  кое-что,
некую малость: свою цельность как существа настолько  крепкого  и  стойкого,
чтобы не только не надеяться  и  не  верить,  но  даже  не  ощущать  в  этом
необходимости; настолько, чтобы крепиться, держаться до той вспышки,  взрыва
или чего бы то ни было, когда  он  превратится  в  ничто  и  все  будет  уже
неважно, даже что он был крепким и держался до самого конца.
     - Правильно, - спокойно и безмятежно  сказал  старый  негр.  -  Видимо,
завтра  вам  нужно  возвращаться  назад.  Так,  покуда  есть  время,  идите,
наслаждайтесь Парижем.
     - Ага, - сказал связной. - Аве, Бахус и Венера, моритури  те  салютант?
Ведь вы должны считать это грехом?
     - Зло присуще человеку, зло, грех и трусость так же,  как  раскаяние  и
смелость. Нужно верить во все или не верить ни во что. Верить,  что  человек
способен на все или ни на что не способен. Если хотите, можете выйти  в  эту
дверь, чтобы ни с кем не встречаться.
     - Благодарю, - сказал связной. - Может, мне как раз и нужно встретиться
с кем-нибудь. Чтобы поверить. Не во что-то - просто поверить. Войти в нижний
зал, чтобы бежать не от  чего-то,  а  во  что-то,  ненадолго  избавиться  от
солдатчины. Даже не глядеть на ваше полотнище, потому что,  видимо,  не  все
могут прочесть надпись на нем, а просто посидеть  в  одной  комнате  с  этим
утверждением, этим обещанием, этой надеждой. Если бы я только мог... И вы. И
все. Знаете, в чем человеку труднее всего слиться с другими? Ну еще  бы:  вы
только что сказали об этом. П дыхании.
     - Пошлите за мной, - сказал старый негр.
     - О да - если б я только мог...
     - Понимаю, - сказал старый негр. - Вы тоже еще  не  готовы.  Но,  когда
будете, пошлите за мной.
     - Буду?
     - Когда я вам понадоблюсь...
     - Как вы можете понадобиться, если война окончится через год? Мне нужно
только остаться в живых.
     - Пошлите за мной, - сказал старый негр.
     - До свиданья, - сказал связной.
     Когда он шел к выходу тем же путем, в громадном, похожем на собор  зале
по-прежнему были люди, и не только те, кого он видел, но и новые, непрерывно
идущие один за другим,  даже  не  затем,  чтобы  взглянуть  на  полотнище  с
надписью, а просто  немного  посидеть  в  одних  стенах  с  этим  наивным  и
непобедимым утверждением. И он был прав: шел август, и во Франции были  люди
в американской форме, еще не боевые подразделения а одиночки, стажеры; к ним
в батальон направили капитана и двух субалтернов,  они  зубрили  подробности
битвы на Сомме, уч