но, где они, казалось, спрятаны надежно, для  нас
это не имело значения; у Коня такое чутье на десятифранковые бумажки, как  у
свиньи на трюфели. До той ночи в прошлом месяце, и  старая  дама  была  сама
виновата; сказала бы, где  спрятаны  денежки,  а  потом  лежала  бы  себе  и
помалкивала, но ее это не устраивало, она лежала и вопила как резаная,  пока
Конь не был вынужден заткнуть ей глотку - сам  понимаешь,  он  не  собирался
причинять ей вреда, просто чуть подержал за горло, чтобы можно  было  искать
деньги спокойно. Только мы забыли о его руках, и когда я вернулся...
     - Вернулся? - переспросил капрал.
     - Я был внизу, искал деньги. ...Вернулся  -  было  уже  поздно.  И  нас
зацапали. Можно было подумать, что они удовольствуются этим, тем  более  что
деньги они у нас забрали...
     - Ты нашел их? - спросил капрал.
     - Само собой. Пока он ее утихомиривал. Но нет, им показалось мало...
     - Ты отыскал деньги, ушел с ними, а потом вернулся?
     - Что? - сказал Кролик.
     - Почему ты передумал? - спросил капрал.
     Секунду спустя Кролик сказал:
     - Дай еще закурить.
     Капрал угостил его сигаретой, протянул ему зажигалку.
     - Спасибо, - сказал Кролик. Он щелкнул зажигалкой, прикурил  и  погасил
пламя. Опять кисти его рук быстро  завертелись,  потом  замерли,  он  бросил
зажигалку капралу, снова сложил руки, обхватил локти и заговорил, не вынимая
сигареты изо рта:
     - О чем я? Ах,  да.  Но  их  это  не  устраивало;  просто  отвести  нас
тихо-мирно и расстрелять для них было мало; им понадобилось затащить Коня  в
какую-то камеру и напугать до  потери  разума.  Справедливость,  видите  ли.
Защита наших прав.  Просто  схватить  нас  им  было  мало;  мы  должны  были
подтвердить, что сделали это. Я им сказал, но  этого  оказалось  мало;  Коню
пришлось орать об этом во весь голос - черт знает зачем.  Но  теперь  все  в
порядке. Теперь они нам не помешают.
     Он повернулся и резко хлопнул второго по спине.
     - Завтра утром будем в Париже, малыш. Не сомневайся.
     Дверь отворилась. Появился тот же самый сержант. Не  входя,  он  сказал
капралу: "Пошли опять", - и придерживал дверь, пока капрал не  вышел.  Потом
затворил ее снова и запер. На этот  раз  они  пришли  в  кабинет  коменданта
тюрьмы,  там  был  человек,  которого  он  -  капрал  -  сперва  принял   за
обыкновенного сержанта, но потом увидел на прибранном  столе  принадлежности
для последнего причастия - урну, кувшин, епитрахиль  и  распятие  -  и  лишь
потом заметил маленький вышитый крестик на  его  воротнике;  первым  сержант
впустил капрала,  закрыл  дверь,  и  они  остались  вдвоем  со  священником,
священник поднял руку, начертал  в  невидимом  воздухе  невидимый  крест,  а
капрал стоял возле двери, пока даже не  удивленный,  лишь  настороженный,  и
глядел на него: будь в этой комнате третий человек, он обратил бы  внимание,
что они оба почти ровесники.
     - Входи, сын мой, - сказал священник.
     - Добрый вечер, сержант, - сказал капрал.
     - Можешь ты обратиться ко мне "отец"? - спросил священник.
     - Конечно, - ответил капрал.
     - Тогда обратись.
     - Конечно, отец, - сказал капрал. Он подошел ближе  и  бросил  быстрый,
спокойный взгляд на принадлежности, лежащие на столе, священник наблюдал  за
ним.
     - Нет, - сказал он. - Пока еще нет. Я пришел предложить тебе жизнь.
     - Значит, вас послал он, - сказал капрал.
     - Он? - сказал священник. - Кого ты можешь иметь в виду,  кроме  Творца
всей жизни? Зачем Ему посылать меня сюда с предложением  жизни,  которую  Он
уже даровая тебе? Человек, о котором ты говоришь, может,  несмотря  на  свой
чин и власть, лишь отнять ее у тебя. Твоя жизнь никогда не принадлежала ему,
он не может даровать ее тебе, так как, несмотря  на  его  галуны  и  звезды,
перед Богом он тоже лишь щепотка гнилого и эфемерного праха.
     И никто не посылал меня сюда: ни  Тот,  кто  уже  дал  тебе  жизнь,  ни
другой, который не может дать жизни ни тебе, ни  другим.  Меня  послал  сюда
долг. Не это, - его рука коснулась вышитого на воротнике крестика, - не  мое
одеяние, а моя вера в Него; и даже не как Его глашатая, а как человека...
     - Француза? - спросил капрал.
     - Пусть  будет  так,  -  сказал  священник.  -  Да,  если  угодно,  как
француза... повелел мне прийти сюда и  повелеть  тебе  -  не  попросить,  не
предложить, - повелеть сберечь свою жизнь, которой ты не мог  и  не  сможешь
распоряжаться, чтобы спасти другую.
     - Спасти другую жизнь? - спросил капрал.
     - Жизнь командира твоей дивизии, - сказал священник. - Он  погибнет  за
то, что весь мир, известный ему,  -  единственный  мир,  который  он  знает,
потому что этому миру он посвятил свою  жизнь,  -  назовет  провалом,  а  ты
умрешь за то, что хотя бы сам назовешь победой.
     - Значит, вас послал он, - сказал капрал. - Для шантажа.
     - Остерегись, - сказал священник.
     - Тогда не говорите мне этого, - сказал капрал. - Говорите ему. Если  я
могу спасти жизнь Граньона, лишь не делая чего-то, то я уже не могу, да и не
мог сделать ничего. Говорите это ему. Я тоже не хочу умирать.
     - Остерегись, - сказал священник.
     - Я имел в виду не его, - сказал капрал. - Я говорил...
     - Я знаю, о ком ты говорил, - сказал священник. - Вот почему  я  сказал
"остерегись". Остерегись Того, над  кем  ты  насмехаешься,  приписывая  свою
гордость смертному Тому, кто принял  смерть  две  тысячи  лет  назад,  чтобы
человек никогда, никогда, никогда  не  имел  власти  над  жизнью  и  смертью
другого, - освободил тебя и того, о ком  ты  говоришь,  от  этого  страшного
бремени: тебя от права, а его от необходимости властвовать над твоей жизнью;
жалкий  смертный  человек  навсегда  был  избавлен  от  страха  вины  и  мук
ответственности, которые повлекла бы за собой власть над судьбой человека  и
которые стали бы его проклятьем,  потому  что  Он  отверг  во  имя  человека
искушение таким господством, отверг страшное искушение  той  безграничной  и
беспредельной властью, сказав Искусителю: Отдайте кесарево кесарю. Я знаю, -
торопливо прибавил он,  прежде  чем  капрал  успел  что-либо  произнести:  -
Шольнемону шольнемоново. О да, ты прав; прежде всего я француз. Теперь и  ты
можешь процитировать мне Писание, не так ли? Хорошо. Давай.
     - Я не умею читать, - сказал капрал.
     - Тогда я процитирую за тебя, сошлюсь за тебя, -  сказал  священник.  -
Это не Он преобразил мир Своим смирением, жалостью и жертвой;  это  сотворил
Его мученичеством языческий и кровавый Рим; пламенные  и  упорные  мечтатели
несли эту мечту из Малой Азии триста лет, пока последний  из  них  не  нашел
столь глупого кесаря, что тот распял его. И ты прав. Но в таком случае и  он
тоже. (Я говорю не о Нем, я говорю о том старике в белом  кабинете,  на  чьи
плечи ты хочешь переложить свое право и долг на  свободу  воли  и  решения.)
Потому что только Рим мог сделать это, совершить это, и даже  Он  (теперь  я
говорю о Нем) знал это, чувствовал, ощущал  это,  хотя  и  был  пламенным  и
упорным мечтателем. Потому что Он сказал Сам: _На сем камне Я создам Церковь
Мою_, хотя даже не понимал - и не понял - истинного значения своих слов.  Он
считал это поэтической метафорой,  синонимом,  иносказанием  -  считал,  что
камень означает нетвердое, непостоянное сердце, а церковь  -  легкомысленную
веру. И даже Его первый и любимый льстец не понял смысл  этих  слов,  потому
что был невежественным и упорным, как и Он. Понял его Павел, он прежде всего
был римлянином, потом человеком и только потом мечтателем,  и  поэтому  лишь
один из всех оказался способным истолковать правильно эту  мечту  и  понять,
что для того, чтобы выстоять, необходима не туманная и легкомысленная  вера,
а _церковь, уложение_, этика, в пределах которой человек мог бы использовать
свое право и долг на свободу воли и решения, и не ради награды,  похожей  на
сказку, убаюкивающую ребенка в  темноте,  он  видел  награду  в  способности
совладать, не изменяя себе, с неподатливым, стойким миром, в  котором  (знал
он, для чего, или нет, не имело значения, потому что теперь он мог совладать
и с этим) оказался. Церковь, не _опутанная_ тонкой паутиной надежд,  страхов
и  упований,  которые  человек  именует  своим  сердцем,   а   _укрепленная,
упроченная_,  чтобы  выстоять,  на  том  _камне_,  синонимом  которого  была
заложенная столица той  суровой,  неподатливой,  стойкой  земли,  с  которой
человеку нужно было как-то совладать или исчезнуть. И, как  видишь,  он  был
прав. Не Он, не Петр, а Павел, лишь на  треть  мечтатель,  а  на  две  трети
человек и притом наполовину римлянин, смог совладать  с  Римом.  Он  добился
даже большего: отдав кесарю кесарево, он покорил Рим. Более того: уничтожил,
что осталось от того Рима. Лишь тот камень, та  крепость.  Отдай  Шольнемону
шольнемоново. Зачем тебе умирать?
     - Говорите это ему, - сказал капрал.
     - Спаси другую жизнь, которую сожжет твоя мечта.
     - Говорите это ему, - ответил капрал.
     - Вспомни... - сказал священник, - нет, помнить ты  не  можешь,  ты  не
знаешь этого, ты не умеешь читать. И снова мне придется быть тем  и  другим:
заступником и ходатаем. _Преврати эти камни в хлебы, и все  люди  пойдут  за
тобой_. И Он ответил: _Не хлебом единым жив человек_. Потому что Он, хотя  и
был упорным, пламенным мечтателем, понимал: его искушают, дабы он  прельстил
и повел за собой человека не _хлебом_, а _чудом_ хлеба,  обманом,  иллюзией,
призраком хлеба; искушают, дабы Он поверил, что человек не  только  склонен,
расположен к этому обману, но даже стремится к нему, что даже  если  иллюзия
этого чуда приведет к тому, что хлеб в животе у человека превратится снова в
камень и убьет его, дети будут стремиться  получить  в  свой  черед  иллюзию
этого чуда, которое  убьет  их.  Нет,  нет,  прислушайся  к  Павлу,  ему  не
требовалось чуда и не нужно было мученичества. Спаси ту жизнь. _Не убий_.
     - Говорите это ему, - ответил капрал.
     - Прими завтра свою смерть, если тебе необходимо. Но сейчас спаси его.
     - Говорите это ему, - ответил капрал.
     -  Власть,  -сказал  священник.  -Тем  соблазном  простого  чуда.   Ему
предлагалась не только власть над  ничтожной  землей,  но  и  гораздо  более
страшная власть над вселенной - эта страшная власть дала бы  Ему  господство
над судьбой и жребием смертного человека, если бы Он не  отверг  пред  лицом
Искусителя третье и самое страшное  -  искушение  бессмертием:  если  бы  Он
заколебался или уступил, царствие Его Отца погибло бы не только на земле, но
и на небе, потому что тогда погибло бы само небо, ибо какую ценность в шкале
человеческих надежд и устремлений, какое влияние или притязание на  человека
могло бы иметь небо, обретенное столь низким средством. - шантажом; человек,
устав от свободы воли и решения, права первого и долга второго, на основании
единственного лишь прецедента кинулся бы в пропасть,  сказав,  бросив  вызов
своему Творцу: "_Дай мне упасть - если посмеешь_".
     - Говорите это ему, - ответил капрал.
     - Спаси ту жизнь. Признай, что  право  свободной  воли  касается  твоей
смерти. Но долг выбора - не твоей. Его. Смерти генерала Граньона.
     - Говорите это ему, - ответил капрал.
     Они  поглядели  друг  на  друга.  Потом  священник,  казалось,   сделал
страшное, напряженное, конвульсивное усилие заговорить или промолчать - было
неясно, даже когда он произнес, словно бы смиряясь не  с  поражением,  не  с
безысходностью, даже не с отчаянием, а с капитуляцией:
     - Вспомни ту птичку.
     - Значит, вас послал он, - сказал капрал.
     - Да, - сказал священник. - Он послал за мной.  Отдать  кесарю...  -  И
прибавил: - Но он вернулся.
     - Вернулся? - переспросил капрал. - Он?
     - Тот, кто отрекся от тебя, - сказал священник. - Кто повернулся к тебе
спиной. Освободился от тебя. Но он вернулся. И теперь их снова одиннадцать.
     Он подошел к капралу и взглянул ему в лицо.
     - Спаси и меня.
     И опустился на колени перед капралом, прижав к груди сжатые руки.
     - Спаси меня.
     - Встаньте, отец, - сказал капрал.
     - Нет, - ответил священник.
     Он полез в нагрудный карман мундира и достал молитвенник с обтрепанными
углами и в окопной грязи; книжка сама собой раскрылась на месте,  заложенном
красной ленточкой, когда священник протянул ее капралу.
     - Тогда прочти это мне. Капрал взял книжку.
     - Что? - спросил он.
     - Предсмертную молитву, - сказал священник. - Да ты не  умеешь  читать,
так ведь?
     Он взял молитвенник и, не поднимая головы, прижал его к груди.
     - Тогда спаси меня, - сказал он.
     - Встаньте, - сказал капрал, нагибаясь, чтобы взять священника за руку,
но священник начал подниматься, встал и  непослушными  руками  сунул  книжку
обратно  в  карман;  поворачиваясь,  скованно  и  неуклюже,  он,   казалось,
оступился и чуть не упал, но выпрямился, прежде чем капрал успел  поддержать
его, и под взглядом капрала направился к двери, уже протянув руку к ней  или
к стене, или просто протянув, словно слепой, потом капрал сказал ему:
     - Вы забыли свои принадлежности. Священник остановился.
     - Да, - не  оборачиваясь  сказал  он.  -  Забыл.  Совсем  забыл.  Потом
повернулся, подошел к столу,  собрал  вещи  -  урну,  кувшин,  епитрахиль  и
распятие, - неуклюже сложил их в одну руку или на  одну  руку,  потянулся  к
свечам и замер, капрал глядел на него.
     - Вы можете послать за ними, - сказал он.
     - Да, - ответил священник, - могу, - повернулся, снова пошел  к  двери,
снова остановился, потом опять потянулся к ней,  но  капрал,  опередив  его,
торопливо  постучал  костяшками  пальцев  о  доски,  дверь  пойти   тут   же
отворилась, за ней находился сержант, священник постоял еще  секунду-другую,
прижимая к груди символы своего таинства. Потом встряхнулся.
     - Да, - сказал он, - я могу послать за ними, - и вышел в дверь;  больше
он уже не останавливался, даже когда сержант догнал его и спросил:
     - Отнести их в часовню, отец?
     - Спасибо, - ответил священник, отдавая свою ношу; вот  он  свободен  и
идет дальше; вот он и в безопасности; снаружи лишь весенняя тьма,  теплая  и
непроглядная ночь над голыми неосвещенными стенами и между ними, заполняющая
открытый небу проход, проезд, в конце которого виднелось далекое проволочное
заграждение, мостик, рассеченный резким светом ламп сверху  на  части,  тоже
рассеченные красными огоньками сигарет  часовых-сенегальцев;  дальше  лежала
темная равнина, а за равниной  виднелся  слабый  неусыпный  свет  бессонного
города; и теперь он мог припомнить, как увидел их впервые, все-таки  увидел,
в конце концов нагнал их зимой два года назад возле Шмен де Дам - за  Комбле
или Сушезом, он уже не помнил: мощеная Place в теплых сумерках (нет,  теплые
сумерки... значит, была еще осень, еще не началась под Верденом та последняя
зима обреченного и проклятого человеческого рода), снова уже пустая,  потому
что он снова опоздал на несколько минут; руки, пальцы указывали ему  дорогу,
доброжелательные голоса давали противоречивые указания, их было даже слишком
много, и доброжелательных указаний, и голосов; потом  наконец  один  человек
пошел с ним до конца деревни, чтобы указать правильный путь и даже  показать
находящуюся вдали ферму - обнесенные  забором  постройки;  дом,  коровник  и
прочее; были сумерки, и он разглядел их, сперва восьмерых, спокойно  стоящих
у кухонного крыльца, потом еще двоих, в том числе и капрала; они  сидели  на
крыльце в байковых или  клеенчатых  фартуках,  капрал  ощипывал  курицу  или
цыпленка, другой чистил картошку в стоящую рядом кастрюлю, на крыльце стояла
женщина с кувшином и ребенок - девочка лет десяти с кружками и  стаканами  в
обеих руках;  потом  из-за  коровника  появились  остальные  трое  вместе  с
фермером и пошли по двору с ведрами молока.
     Он не подошел, даже не обнаружил своего присутствия, лишь смотрел,  как
женщина с девочкой отдали им кувшин и стаканы, взяли курицу, кастрюлю, ведра
и унесли в дом, как фермер наполнил из кувшина  кружки  и  стаканы,  которые
капрал подставлял и передавал, потом они ритуально  подняли  свои  бокалы  и
выпили - то ли за мирную работу, то ли за мирное окончание  дня,  то  ли  за
мирный ужин при свете лампы, - а потом темнота, ночь, настоящая ночь, потому
что второй раз был во время Верденского сражения, - ледяная ночь  Франции  и
человечества, поскольку Франция была колыбелью свободы человеческого духа; в
развалинах Вердена, откуда были слышны страдания фортов Год и Валомон; он не
подошел к ним и на этот раз, лишь стоял, глядя издали, отделенный спинами со
следами грязи и страданий от этих  тринадцати,  видимо,  стоявших  в  центре
круга; говорили они или нет, произносили речи или нет, он так и не узнал, не
посмел узнать; _Да_, подумал он, _даже тогда не посмел_; впрочем,  им  и  не
нужно было  произносить  речей,  так  как  достаточно  было  просто  верить;
подумал:  _Да,  тогда  их  было  тринадцать,  и  даже  теперь  их   все-таки
двенадцать_; подумал: _Будь даже один, только он, этого было бы  достаточно,
более  чем  достаточно_,  подумал:  _Он  лишь  один  стоит  между   мной   и
безопасностью, мной и уверенностью, мной и  покоем_,  и  хотя  неплохо  знал
лагерь и окрестности, на миг потерял ориентацию, как иногда случается, когда
входишь в незнакомое здание в темноте, а выходишь при свете, или  входишь  в
одну, а выходишь в другую дверь, но здесь причина была другой,  и  священник
подумал спокойно, без малейшего удивления: _Да, видимо, с той минуты, как он
прислал за мной, я знал, в какую дверь  выйду,  какой  выход  мне  остался_.
Длилось  это   секунду-другую,   может   быть,   даже   меньше:   неуловимый
головокружительный миг, и каменная стена  вновь  обрела  свое  отведенное  и
навеки  отвергаемое  место;  угол,  поворот,  часовой  был  там,   где   ему
полагалось, он даже не ходил по своему маршруту, а просто стоял  у  железной
калитки, опираясь на винтовку.
     - Добрый вечер, сын мой, - сказал священник.
     - Добрый вечер, отец, - ответил солдат.
     - Скажи, можно одолжить у тебя штык?
     - Одолжить что? - переспросил солдат.
     - Штык, - сказал священник, протягивая руку.
     - Не могу, - сказал солдат. - Я на службе - на  посту.  Если  капрал...
может явиться даже дежурный офицер...
     - Скажешь, что я взял его.
     - Взяли?
     - Потребовал, - сказал священник, не опуская руки. - Hy?
     Потом его рука неторопливо извлекла штык из ножен.
     - Скажешь, что взял его я, - уже  поворачиваясь,  сказал  священник.  -
Доброй ночи.
     Может, солдат  даже  ответил,  может,  в  пустом,  тихом  проходе  даже
раздалось последнее затихающее эхо последнего теплого человеческого  голоса,
прозвучавшего в теплом человеческом протесте, или удивлении, или  в  простом
нерассуждающем оправдании некоего есть просто потому, что оно есть;  и  все,
мелькнула мысль: _То было копье, значит, следовало взять и винтовку, и все_:
он подумал: _В левую сторону, а я правша_, подумал: _Но ведь Он не был  одет
в солдатский мундир и рубашку из магазина Лувр, и, значит,  я  могу  сделать
это_, - расстегнул мундир, сбросил его, потом расстегнул  рубашку  и  ощутил
телом холодное острие, а потом холодный резкий шорох входящего в тело лезвия
и тонко вскрикнул, словно  в  изумлении,  что  все  свершилось  так  быстро,
однако, глянув вниз, увидел, что  скрылся  лишь  самый  кончик,  и  спокойно
произнес вслух: "Что дальше?" _Но ведь и Он не стоял_, мелькнула мысль.  _Он
был прибит гвоздями, и Он простит меня_, - и священник бросился вниз и вбок,
держа штык так, чтобы рукоять уперлась в кирпичи, повернулся так,  что  щека
коснулась еще теплых кирпичей, и  начал  издавать  тонкий,  мелодичный  крик
неудачи и отчаяния, потом рука,  державшая  штык,  коснулась  тела,  и  крик
оборвался - изо рта вдруг мелодично забулькала теплая густая стр