?
     - Автомобиль из Вильнев-Блан только въехал во двор.
     - Хорошо,  -  сказал  старый  генерал.  -  Засвидетельствуй  гостю  мое
почтение и проводи ко мне в кабинет. Подай ему туда ужин и попроси, чтобы он
принял нас через час.
     Кабинет адъютанта был сооружен плотниками из угла, или в углу,  бывшего
бального зала, впоследствии зала  судебных  заседаний.  Адъютант  заглядывал
туда ежедневно и, очевидно, входил хотя бы раз в день, потому что в углу, на
вешалке, висели его фуражка, шинель и  очень  красивый  лондонский  складной
зонт, рядом с фуражкой и шинелью столь же неожиданный и парадоксальный,  как
веер или "домино", потом становилось ясно, что он вполне мог находиться  там
по той же причине, что и два других предмета, вполне достойных внимания: две
бронзовые статуэтки, стоящие по  краям  пустого  стола:  изящная  взбешенная
лошадь, невесомо  стоящая  на  одной  ноге,  и  голова  сонного  дикаря,  не
сформованная и  отлитая,  а  вырезанная  вручную  Годье-Бржеской.  Больше  в
комнате ничего не было, кроме деревянной скамьи, стоящей  у  стены  напротив
стола.
     Когда старый генерал вошел, на скамье сидели три  женщины,  старшие  по
бокам, младшая посередине; пока он шел к столу, еще не глядя на них, младшая
быстро, почти конвульсивно встрепенулась, словно порываясь встать,  но  одна
из старших одернула ее. И снова они сидели неподвижно, не сводя с него глаз,
а он прошел за стол, сел и взглянул  на  них  -  суровое,  благородное  лицо
горянки, до того похожей на капрала, что, если бы не разница в возрасте,  их
можно было бы принять за близнецов, спокойное, безмятежное лицо  ее  сестры,
отмеченное всеми возрастами или  никаким,  и  напряженное,  измученное  лицо
сидящей посередине младшей. Затем, будто по сигналу, словно  для  соблюдения
приличий, подождав, когда он тоже сядет, спокойная - она держала на  коленях
корзинку, аккуратно покрытую чистой тряпицей, - заговорила.
     - Как бы там ни было, я рада видеть вас, - сказала она. - Вы  похожи  в
точности на того, кто вы есть.
     - Мария, - сказала другая старшая.
     - Не стыдись, - сказала первая.  -  Плохого  в  этом  нет.  Нужно  быть
довольной, потому что очень многие не могут его увидеть.
     Она стала подниматься. Другая снова сказала:
     - Мария, - и даже хотела удержать ее, но первая направилась к  столу  с
корзиной, поднимая на ходу  вторую  руку,  будто  собираясь  достать  что-то
оттуда, потом протянула руку  и  положила  на  стол.  В  руке  была  длинная
железная ложка.
     - Такой славный молодой человек, - сказала она. - Как  вам  не  стыдно.
Послали его всю ночь бродить по городу с солдатами.
     - Прогулка пойдет ему на пользу, - сказал старый генерал. -  Здесь  ему
не хватает свежего воздуха.
     - Могли бы сказать ему.
     - Я вовсе не говорил, что ложка у вас. Я только сказал, что, думаю,  вы
могли бы выложить ее, когда понадобится.
     - Вот она.
     Она разжала руку, легко опустила ее на другую, в которой была корзинка,
покрытая тряпицей. Потом спокойно и  незамедлительно,  но  без  торопливости
улыбнулась ему безмятежной и доверчивой улыбкой.
     - Вы и вправду ничего не можете поделать, да? Вправду не можете?
     - Мария, - сказала женщина на скамье. Улыбка так же незамедлительно, но
неторопливо исчезла. Не сменилась ничем, просто исчезла, лицо осталось таким
же доверчивым и безмятежным.
     - Да, сестра, - сказала она, повернулась и  пошла  к  скамье,  где  уже
поднялась другая женщина; младшая  снова  конвульсивно  встрепенулась,  тоже
собираясь встать; на этот  раз  твердая  тонкая  крестьянская  рука  высокой
женщины легла ей на плечо и удержала на месте.
     - Это... - произнес старый генерал.
     - Его жена, - сурово сказала высокая. - За кого вы ее приняли?
     - Да, да, - сказал старый генерал, глядя на  младшую;  спросил  мягким,
бесстрастным голосом:  "Марсель?  Или  Тулон?",  -  и  произнес  разговорное
название улицы, квартала. Женщина хотела ответить, но старый генерал  поднял
руку.
     - Пусть ответит она, - сказал он и снова обратился к младшей:
     - Мое дитя? Погромче.
     - Да, - сказала младшая.
     - О да, - сказала женщина. - Шлюха. Как, по-вашему, она могла добраться
сюда - выправить документы на поездку в такую даль, если бы тоже не  служила
Франции?
     - Но и его жена.
     - Теперь его жена, - поправила женщина. - Услышьте это,  даже  если  не
верите.
     - Слышу и верю, - ответил старый генерал.
     Тут женщина, сняв руку с плеча младшей, направилась  к  столу,  подошла
почти вплотную, остановилась и, словно сидящим  на  скамье  оттуда  не  было
слышно, спросила:
     - Может быть, сперва отправить их отсюда?
     - Зачем? - сказал старый генерал. - Стало быть, вы Магда.
     - Да, - сказала она. - Не Марфа, Магда. Я стала Марфой,  когда  у  меня
появился брат, и мне пришлось пройти половину  Европы,  чтобы  тридцать  лет
спустя взглянуть на французского генерала, который своей властью  лишит  его
жизни. Не сохранит жизнь - лишит ее; нет, даже не лишит - возьмет ее назад.
     Высокая, спокойная, она стояла, глядя на него сверху вниз.
     - Значит, вы даже узнали нас. Сперва я  хотела  сказать  "не  помните",
потому что вы нас никогда не видали. Но,  может,  я  ошибаюсь,  и  вы  тогда
видели нас. Если да, то должны были запомнить, хотя мне было всего девять, а
Марии одиннадцать; сегодня, едва взглянув вам в  лицо,  я  поняла,  что  вам
незачем уклоняться, прятаться от воспоминаний, что они не  страшат  вас,  не
мучат, не ужасают. Проглядеть это могла Мария - хотя и  ее  не  страшат,  не
ужасают, не мучат воспоминания, она тоже смотрела вам в лицо, потому  что  и
ей пришлось пройти весь путь до Франции,  чтобы  встретить  отказ  сохранить
жизнь ее сводному брату, - но не я. Может быть, из-за Марии вы  и  запомнили
нас, если видели: ей было одиннадцать, а у нас  в  стране  одиннадцатилетние
уже не девочки, а женщины. Но я отвергаю это, даже не  из  боязни  оскорбить
нашу мать, тем более вас - в нашей матери было нечто -  я  имею  в  виду  не
внешность, - выделявшее ее среди всех в той деревне - в той деревне? во всех
наших горах, всей стране, - а в вас, несомненно, было - было? есть -  нечто,
чего нужно остерегаться, бояться и ужасаться всей земле. Оскорблено было  бы
само зло. Я говорю не просто о том зле. Я  имею  в  виду  Зло,  в  нем  были
какая-то чистота, суровость, ревность, как в Боге, была какая-то неправедная
взыскательность, приемлющая лишь самое лучшее и отвергающая любую подмену. В
нем было стремление, цель, противостоять которой оказались  не  в  силах  ни
наша мать, ни вы; даже не только вы оба, но и наш - мой и Марии -  отец:  вы
не вдвоем, а втроем поступали не как хотели, а как были  вынуждены.  Это  не
люди, мужчины и женщины, избирают зло, принимают его и предаются ему, а  зло
отбирает мужчин и женщин искушением и соблазном, проверяет, испытует  их,  а
затем принимает навсегда, потом они истрачивают, опустошают себя и, в  конце
концов, не оправдывают ожиданий зла, потому что в них уже не остается ничего
нужного, потребного ему; тогда зло уничтожает их. Поэтому дело не  просто  в
том, что вы, чужеземец, оказались  в  далекой  труднодоступной  стране,  где
целые поколения нашего народа рождались, жили и умирали, даже  не  зная,  не
представляя, не задумываясь, есть ли за горами земля. Не просто в  том,  что
туда случайно попал мужчина,  способный  очаровать,  прельстить,  околдовать
слабую, нестойкую женщину,  и  нашел  такую,  что  была  не  только  слабой,
нестойкой, но и красивой (о да, красивой; если бы вам пришлось оправдываться
этим, ее красотой и своей любовью, то я первая простила бы вас,  потому  что
виновницей оказалась бы она, а не вы), лишь затем, чтобы погубить ее  семью,
доверие мужа, покой детей и, в конце концов, ее  жизнь,  -  сперва  вынудить
мужа порвать с ней лишь затем, чтобы дети остались  без  отца,  потом  ее  -
умереть от родов в коровнике лишь затем, чтобы дети  остались  сиротами,  и,
наконец, получить право, привилегию, долг  -  называйте  это  как  угодно  -
обречь этого последнего и единственного ребенка мужского пола на смерть лишь
затем, чтобы то имя, которое она предала, перестало существовать. Потому что
этого мало. Ничтожно мало. Дело, несомненно, в чем-то гораздо более сильном,
величественном, страшном: наш отец не уходил из долины в чужие  края  искать
красавицу, чтобы она стала матерью преемников его имени, оказавшуюся роковой
и пагубной женщиной, которая уничтожит это имя;  вы  не  случайно  оказались
там, а были посланы судьбой, чтобы встретиться там с этой роковой и красивой
женщиной; она была не слаба в гордости и нравственности, а отчуждена от  них
своей красотой - все вы трое поневоле  сошлись  там  не  затем,  чтобы  лишь
вычеркнуть это имя нечеловеческой истории - кто за  пределами  нашей  долины
когда-нибудь слышал его? Нет, для того, чтобы породить сына,  которого  один
из вас обречет смерти, словно бы  во  имя  спасения  земли,  мира,  истории,
человечества.
     Она подняла руки к груди, сжала  правую  и  положила  кулак  на  ладонь
левой.
     - Конечно, вы узнали нас. А я-то думала, что мне  придется  предъявлять
вам доказательство. И теперь я не знаю, как быть с ним, когда пустить его  в
ход, словно это нож, которым можно нанести лишь один удар,  или  пистолет  с
одной пулей, которым я не рискну воспользоваться слишком рано  и  не  посмею
ждать слишком долго. Может  быть,  вам  уже  известно,  что  было  потом;  я
ошиблась, думая, что вы не узнаете нас. Судя по вашему лицу,  не  исключено,
что вы знаете остальное, конец, хотя вас и не было там, вы свершили то,  что
вам - или по крайней мере ей - было назначено судьбой, и скрылись.
     - Ну что ж, расскажите мне, - сказал старый генерал.
     - ...если мне это нужно? Так? Ленты, звезды и галуны, в течение  сорока
лет отвращающие копья и пули, не могут сдержать  язык  одной  женщины?  Или,
вернее, попытаться рассказать, потому что я многого не знаю; мне тогда  было
девять лет, я просто видела и запомнила; Мария тоже,  хотя  ей  и  было  уже
одиннадцать,  потому  что  даже  тогда  ее  не  могли  страшить   и   мучить
воспоминания. Кроме того, нам, как и  большинству  жителей  долины,  незачем
было смотреть на монастырь, потому что он находился там всю нашу жизнь.  Как
другие гордятся  вершиной,  ледником  или  водопадом,  так  мы  -  долина  -
гордились им (и в гордости было благоговение) - той точкой, той глухой белой
стеной, куполом, башней - что бы это ни было, - которая первой  встречала  и
последней провожала солнце и бывала  освещена  еще  долго  после  того,  как
ущелье, где мы ютились,  погружалось  в  темноту.  Однако  сказать,  что  он
находился высоко, нельзя: высоко - не то слово; его  местоположение  так  не
определить. Просто он находился выше, чем забирались мужчины, даже пастухи и
охотники. Выше не чем могли, а чем забирались, смели забраться; это  был  не
храм, не святое место, потому что мы знали священников и даже тех людей, что
жили, обитали в монастыре и служили им; они прежде всего были  горцами,  так
как мы знали их отцов, а наши отцы их  дедов,  и  лишь  потом  священниками.
Скорее, это было гнездо, вроде тех, что заводят орлы, куда люди - мужчины  -
добирались будто по воздуху (вы), не оставляя следов подъема,  прихода  (да,
вы) или ухода (о да, вы), подобно орлам (о да, и вы;  если  мы  с  Марией  и
видели вас тогда, то не помним ни этого,  ни  когда  вы  увидели  нас,  если
только вы нас видели, а не просто знали со слов матери; я чуть не сказала "и
видел  ли  вас  наш  отец",  конечно  же,  видел,  вы,  должно  быть,   сами
позаботились об этом:  джентльмен,  по-джентльменски  благородный  и  притом
смелый, потому что для этого нужна  была  смелость,  наш  отец  уже  потерял
слишком много, терять ему было почти нечего), поднимались туда  не  дрожать,
преклонив  колени,  на  каменном  полу,  а  думать.  Думать:  то   были   не
мечтательные надежды, желания и вера (но главным образом лишь ожидания), что
мы принимали за раздумья,  а  некая  упорная,  неистовая  сосредоточенность,
способная в любое время - завтра, сегодня, в  следующий  миг,  немедленно  -
изменить форму земли.
     Находился  он  невысоко,  но  стоял  между   нами   и   небом,   словно
промежуточная станция на пути в рай, поэтому неудивительно, что, если кто-то
из нас умирал, остальные верили, что душа, очевидно, не осталась там, а лишь
задержалась, чтобы получить разрешение следовать дальше; неудивительно, что,
когда наша мать той весной ушла на неделю, мы с Марией догадались, куда: она
не умерла, мы ее не хоронили и ей не нужно было  миновать  эту  станцию.  Но
ушла, несомненно, туда, куда же еще она могла уйти -  при  своей  внешности,
несвойственной, чуждой нашей долине, тем более что даже мы, ее дети, ощущали
за ее красотой то, чему не было места в наших горах  и  вообще  среди  таких
людей, как мы; куда же, как не туда? Не думать  -  ей  было  недоступно  это
возвышенное и ужасающее состояние, ее красота и то, что крылось за  ней,  не
допускали этого, но по крайней мере пожить там, окунуться  в  это  неистовое
размышление. Удивительно было то, что  она  вернулась.  Удивительно  не  для
долины, а для нас с Марией. Потому что мы были детьми и многого не знали: мы
только смотрели, видели и пытались соединить, связать доступные нам нити;  в
нашем представлении это самое нечто, крывшееся за ее  красотой,  недоступное
ни отцу, ни нам, хотя она  была  женой  одному  и  матерью  другим,  наконец
совершило то, что с самого начала было обречено совершить. Она  не  отвергла
навсегда тот дом, очаг, ту жизнь; уйдя на неделю, она уже этим  порвала  все
связи, а вернулась лишь затем,  чтобы  отказаться  от  того,  что  уже  было
брошено; в любом случае она была здесь чуждой, временной гостьей и не  могла
вернуться просто так. Поэтому мы с  Марией,  даже  будучи  детьми,  понимали
лучше, чем долина, что возврата к прошлому нет. Ожидаемый зимой ребенок, еще
один, братишка, сестренка или кем бы он нам доводился, ничего не значил  для
нас. Хотя мы и были детьми, мы знали кое-что о младенцах; в нашей стране  об
этом узнают рано, потому что у нас, среди суровых, безжалостных  гор,  людям
нужны, необходимы дети, как жителям стран, кишащих опасными животными, ружья
и пули: чтобы защитить, сохранить себя, выжить: мы видели в этом ребенке  не
клеймо греха, как наш отец, а неопровержимое утверждение чего-то, с  которым
и он мог бы смириться. Он не выгнал ее из дома. Не думайте  так.  Это  мы  -
она. Он хотел уйти сам, забыть дом, прошлое, все мечты и надежды,  связанные
с домом;  забыть  ярость,  бессилие,  оскорбленное  мужское  достоинство  и,
конечно же, сердечную рану. Это она разорвала ту  связь  и  ушла  с  большим
животом, потому что близились роды, уже настала зима, мы не могли высчитать,
когда она родит, но мы видели много женщин с большим животом и понимали, что
скоро.
     И мы ушли. Вечером, когда стемнело. Отец ушел сразу же после ужина,  мы
даже не знали, куда, теперь мне кажется, просто искать темноты, одиночества,
простора и тишины, которых он всегда был лишен. И теперь я знаю, почему
     Нам - ей - нужно было двигаться на  запад,  и  откуда  взялись  деньги,
которых нам хватило на какое-то время, потом  нам  стало  нечем  платить  за
проезд, и мы пошли пешком, потому что она - мы - взяли из  дома  только  то,
что было на нас, свои шали и небольшой запас еды, которую Мария несла в этой
самой корзинке. И тут я могла бы сказать: "Но вам ничего не  грозило;  этого
было мало", однако не скажу, потому что в вас есть то, перед  чем  могли  бы
побледнеть даже небеса. Итак, мы шли пешком на запад:  возможно,  за  неделю
она там не научилась думать, но по крайней мере узнала кое-что из географии.
Потом  еда  кончилась,  мы  кормились  тем,  что  нам  подавали,   но   роды
приближались, и мы никуда не успели бы добраться, даже будь у нас деньги  на
проезд. Потом настала та ночь, мы тронулись в  путь  уже  зимой,  и  подошло
рождество, сочельник; теперь я не помню, выгнали нас с постоялого двора, или
не пустили туда, или, может, мать сама рвала даже  эту  связь  с  человеком.
Помню только солому, темный хлев и холод, не помню, Мария или я побежала  по
снегу и стучалась в закрытую кухонную дверь, пока кто-то не вышел,  -  помню
лишь, что  наконец  появился  свет,  фонарь,  над  нами  склонились  чуждые,
незнакомые лица, потом кровь, лимфу,  сырость;  я,  ребенок  девяти  лет,  и
одиннадцатилетняя   идиотка-сестра   пытались   укрыть,   чем   могли,   эту
оскорбленную, преданную и забытую наготу, она  совала  сжатый  кулак  мне  в
ладонь и пыталась что-то сказать, ее рука сжимала, стискивала то, что было в
ней, даже когда я дала обещание, клятву...
     Она смотрела на него сверху вниз,  сжатый  кулак  одной  руки  лежал  в
ладони другой.
     - Не ради вас - ради него. Нет,  неправда:  уже  ради  вас,  ради  этой
минуты она в ту ночь, тридцать три года назад, втиснула медальон в мою  руку
и пыталась что-то сказать; даже в девять лет я должна была понимать,  что  я
принесу его вам, пройдя  половину  Европы,  и  что  это  окажется  напрасно.
Какой-то рок, судьба передалась,  легла  на  меня,  едва  я  прикоснулась  к
медальону, потом я открыла его и стала думать, гадать, чей  в  нем  портрет,
потом я - мы - нашли кошелек, деньги, на которые потом добирались  сюда.  О,
вы были щедры; никто не отрицал этого. Ведь вы  не  могли  представить,  что
деньги,  которые  были  должны  купить  вам  освобождение   от   последствий
юношеского безрассудства, - приданое, если ребенок  будет  девочкой,  клочок
пастбища и стадо, которое там будет  пастись,  если  мальчиком,  который  со
временем женится, и в любом случае внуки навсегда удержат соучастницу вашего
безрассудства  на  безопасном  для  вас  расстоянии,   послужат   совершенно
противоположной цели, что мы поедем на них в Бейрут, а  то,  что  останется,
послужит своему первоначальному назначению: станет приданым.
     Потому что мы могли остаться там, в наших горах, в нашей стране,  среди
людей, которых мы знали и которые знали нас. Мы могли остаться на  постоялом
дворе в той деревне, потому что люди на самом деле добры, они  действительно
способны на жалость и сострадание к слабым, сирым и беспомощным, потому  что
это жалость и сострадание, а  те  слабы,  беспомощны,  сиры  и  люди,  хотя,
конечно, вы не сможете, не посмеете поверить в это: вы смеете верить лишь  в
то, что людей нужно покупать, использовать до конца, а потом  отвергать  их.
На постоялом дворе мы провели почти десять лет. Разумеется, мы там  работали
- стряпали, доили коров; Мария, несмотря на слабоумие,  умела  обращаться  с
простой домашней живностью, с коровами и гусями, вполне довольными тем,  что
они коровы и гуси, а не львы и олени: номы так же работали бы и дома,  куда,
несмотря на свою доброту, а может быть, по своей доброте,  люди  уговаривали
нас вернуться.
     Но я  не  хотела  возвращаться.  Рок,  возможно,  довлел  над  ним,  но
проклятье поторопить его, довести до конца все же довлело надо мной.  Теперь
уже я носила потаенный талисман, символ, не в  память  о  матери  и  не  как
горькое напоминание о преданной верности и нарушенном обещании - он  касался
моего тела под платьем, как клеймо, уголь, стрекало, и гнал меня  (теперь  я
была его матерью; тот рок, который двигал  им,  сперва  должен  был  двигать
мной; уже  в  девять,  десять,  одиннадцать  лет  я  была  матерью  двоих  -
младенца-брата и сестры-идиотки, старшей меня на два года, - пока не нашла в
Бейруте отца им обоим) к тому часу, минуте,  мигу,  когда  он  своей  кровью
оправдает одно и искупит другое. Да, над ним довлел рок, но я  все  же  была
пособницей рока: я должна была принести вам медальон.  Но  у  меня  не  было
повода; нужно было сперва ввести в сферу вашего влияния того, кто подаст мне
повод, и притом настоятель