ел на него.
     -  Что-то  должно  произойти.  Сюда  нагнали  много  войск.   Готовится
сражение. Понимаешь, те, что устроили Лоо, не могут вечно почивать на  своих
лаврах.
     Тот смотрел на него и молчал.
     - У тебя есть деньги. И тебе стоит  подумать  о  своих  интересах.  Кто
знает? Может быть, ты останешься в живых. Вместо того чтобы брать с  нас  по
шесть пенсов, потребуй все деньги сразу и зарой их где-нибудь.
     Тот по-прежнему смотрел на него, даже без презрения;  связной  внезапно
подумал смущенно, почти униженно: _У него, как у банкира, есть  порядочность
в отношении к своим клиентам не потому, что они  люди,  а  потому,  что  они
клиенты. Не жалость - он, далее не моргнув глазом, разорил бы всех и каждого
раз они приняли его условия игры; это уважение  к  своему  призванию,  своей
профессии. Чистота. Нет, более того: безупречность, как у жены Цезаря_.
     В ту ночь они выступили на передовую, и связной  оказался  прав;  когда
они - шестьдесят с небольшим процентов уцелевших -  вернулись  назад,  в  их
памяти навечно, словно выжженные раскаленным железом, запечатлелись названия
речушки, которую местами можно  переплюнуть,  и  городов  -  Аррас,  Альбер,
Бапом,  Сен-Кантен  и  Бомон  Амель,  -  им  не  забыться  пока   существует
способность дышать, способность плакать, и на этот раз он (связной) сказал:
     - По-твоему, то, что творилось там, -  лишь  обычная,  вполне  полезная
паника, вроде биржевой, необходимая для благополучия  общества,  а  те,  кто
гибнет и будет гибнуть на войне, -  неизбежные  жертвы,  как  лишенные  ума,
сообразительности или достаточной денежной поддержки маклеры и торговцы, чья
высокая участь заключается в том, чтобы покончить с  собой,  дабы  сохранить
платежеспособность финансовой системы?
     И тот опять глядел на связного даже без презрения, даже без  жалости  -
просто ждал, пока связной договорит, потом спросил:
     - Ну что? Берешь десять шиллингов  или  нет?  Связной  взял  деньги  во
франках. На сей раз он истратил их впервые  заметив,  подумав,  что  финансы
похожи на поэзию, чтобы существовать, им нужен, необходим дающий и  берущий,
нужно, чтобы и тот и другой, певец и слушатель, банкир и заемщик, покупатель
и продавец, были добропорядочны, безукоризненно, безупречно преданы и верны;
он подумал: _Это я оказался не на высоте;  я  был  вредителем,  изменником_.
Теперь он тратил деньги в один присест, устраивая скромные кутежи с  каждым,
кто был готов составить ему компанию, выполнял свой шестипенсовый  контракт,
потом опять с рвением искупающего грех или творящего молитву  католика  брал
десять шиллингов, и так всю осень, всю зиму;  наступила  весна,  приближался
его отпуск; и он думал спокойно, без горечи, без сожаления: _Конечно, я  мог
бы  поехать  домой,  в  Лондон.  Что  еще  можно  сделать  с   разжалованным
субалтерном в год 1917 от рождества Христова, кроме как дать ему винтовку со
штыком, а я уже получил их_?  И  вдруг,  внезапно  и  спокойно,  понял,  как
распорядиться  этой  волей,  этой  свободой,  которой  не  мог  найти  иного
применения, потому что для нее  уже  не  было  места  на  земле;  теперь  он
попросил уже не шиллинги, а фунты, оценил ее не в шиллингах, а в  фунтах  не
только на паломничество туда, где некогда реял угасший ныне дух человеческой
свободы, но и на то, что делало паломничество сносным; взял десять фунтов  и
сам назначил процент выплаты по десять шиллингов в течение тридцати дней.
     - Едешь в Париж отмечать свои... "выдающиеся заслуги"? - спросил тот.
     - Почему бы и нет? - ответил связной, получил десять фунтов во  франках
и с призраком своей юности, ушедшей пятнадцать лет назад, когда он не только
верил, но и надеялся, пустился по стезям  своей  прежней  жизни,  окружавшим
некогда лесистую долину, где теперь лежал простой серый камень  Сен-Сюльпис;
оставя напоследок узкий кривой переулок, где прожил три года,  он  проходил,
лишь замедляя шаг, но не подходя близко, мимо  Сорбонны  и  прочих  знакомых
мест Левого берега - набережной, моста, галереи,  сада  и  кафе,  -  где  он
тратил свой обильный досуг и скудные деньги; и лишь  на  второе  одинокое  и
грустное утро, после кофе  (и  "Фигаро":  было  восьмое  апреля;  английский
пароход, на котором плыли почти одни американцы, накануне был торпедирован у
берегов Ирландии; он подумал  спокойно,  без  горечи:  _Теперь  им  придется
вступить в войну; теперь мы можем уничтожить оба  полушария_)  в  кафе  Deux
Magots {Две уродины (фр.).}, проделав долгий путь через  Люксембургский  сад
мимо медсестер с ранеными солдатами (будущей весной, возможно, даже нынешней
осенью среди них должны были появиться и американцы) и потемневших  изваяний
богов и королев  на  улицу  Вожирар,  уже  пытаясь  разглядеть  узкую  щель,
представляющую собой улицу  Сервандони,  и  мансарду,  которую  он  когда-то
называл домом (возможно, месье и мадам Гарнье, patron и patronne  {Хозяин  и
хозяйка (фр.).} еще живут там и встретят его), увидел вдруг над  аркой,  где
когда-то проезжали кареты герцогов и принцев, афишу, полотнище  с  надписью,
величественно и смиренно гласящей в старом пригороде аристократов: Les  Amis
Myriades et Anonymes a la France de Tout le Monde, - и, пристав к негустому,
спокойному потоку людей - солдат и гражданских, мужчин и  женщин,  старых  и
молодых, -  вошел,  как  ему  казалось  потом,  будто  во  сне,  в  какой-то
вестибюль,  переднюю;  там  сидела  с  вязаньем   крепкая   бодрая   женщина
неопределенного возраста в белом, как у монахини, чепце; она сказала:
     - Месье?
     - Месье le president, Madame,  s'ill  vous  plait.  Месье  le  Reverend
Саттерфилд {Господина президента, мадам. Господина преподобного  Саттерфилда
(фр.).}.
     Она, не переставая быстро орудовать спицами, спросила снова:
     - Месье?
Директора (фр.).}. Месье le Reverend Саттерфилд.
     - A... - сказала женщина, -  месье  Тулимен,  -  и,  продолжая  вязать,
поднялась, чтобы проводить, отвести его; какой-то просторный мраморный  холл
с позолоченными карнизами, увешанный люстрами  и  беспорядочно  уставленный,
заполненный всевозможными деревянными скамейками и старыми  стульями,  какие
берут напрокат за несколько су на концертах в парке; там звучали не  голоса,
а словно бы лишь дыхание, вдохи и  выдохи  людей  -  раненых  и  невредимых;
солдат, стариков и старух с черными вуалями и нарукавными повязками, молодых
женщин, зачастую с детьми, прижатыми к траурным одеждам утраты и горя, - они
сидели в одиночку и  небольшими,  видимо  семейными,  группами  в  громадном
помещении, где словно бы до сих пор слышалось дыхание  герцогов,  принцев  и
миллионеров, лицом к стене, на которой  висела  такая  же  афиша,  такое  же
полотнище ткани, что и над входом, с той же надписью: les Amis  Myriades  et
Anonymes a la France de Tout le Monde; не взирая, не  глядя  на  афишу,  они
напоминали не людей в церкви (не были так смиренны),  скорее  пассажиров  на
станции, где поезд  намного  опаздывает;  потом  у  широкой  витой  лестницы
женщина остановилась, отошла в сторону  и,  продолжая  вязать,  сказала,  не
поднимая глаз:
     - Priere de monter, месье {Прошу вас подняться (фр.).}.  -  И  он  стал
подниматься: пробившийся сквозь тучу теперь восходил к  невероятно  высокой,
дающей забвение вершине; это  была  небольшая  комната,  похожая  на  будуар
герцогини в раю, временно преображенный, чтобы представлять деловую  контору
в шараде; новый простой голый стол, три простых  жестких  стула,  за  столом
безмятежное  благородное  лицо  над  узким  воротничком  из  белой   шерсти,
выглядывающим из-под небесно-голубой формы пехотного капрала, судя по  виду,
еще вчера лежавшей на  полке  интендантского  склада,  а  чуть  позади  него
худощавый юноша-негр во французском мундире с погонами младшего  лейтенанта,
казавшемся почти  новым:  он  глядел  на  них  через  стол;  голоса  звучали
безмятежно и непоследовательно, будто тоже во сне:
     - Да, раньше у меня была фамилия Саттерфидд.  Но  я  сменил  ее,  чтобы
легче было выговаривать людям. Из Ассоциации.
     - A... Tout le Monde.
     - Да. Тулеймен.
     - Значит, тогда вы приезжали повидать... - чуть было не сказал "друга".
     - Да, он еще не совсем готов. Я хотел узнать, нужны ли ему деньги.
     - Деньги? Ему?
     - Коню, - сказал старый негр, - которого,  по  их  словам,  мы  украли.
Украсть его мы не могли, даже если бы хотели. Потому что он  не  принадлежал
никому.  Это  был  конь  всего  мира.  Чемпион.  Впрочем,  нет.  Вся   земля
принадлежала ему, а не он ей. Земля и люди. Принадлежал он.  Принадлежал  я.
Принадлежали все мы трое, пока не настал конец.
     - Он? - сказал связной.
     - Мистари.
     - Мист... кто?
     - Гарри, - сказал юноша. - Он так произносит.
     - А... - произнес связной с каким-то стыдом. - Ну конечно, Мистари...
     - Вот-вот, - сказал старый негр. - Он хотел, чтобы я  звал  его  просто
Ари, но я, видимо, был уже слишком стар.
     И рассказал о том, что наблюдал, видел своими глазами и  что  понял  из
виденного, но это было не все; связной понимал это и думал: Сообщник. Раз уж
приходится вести двойную игру, мне нужен сообщник. Даже когда юноша, впервые
раскрыв рот, сказал:
     - Новоорлеанского адвоката прислал заместитель начальника полиции.
     - Кто? - спросил связной.
     - Заместитель  начальника  федеральной  полиции,  -  сказал  парень.  -
Человек, возглавлявший погоню.
     - Так, - сказал связной. - Расскажите.

     Случилось это в 1912  году,  за  два  года  до  войны;  конь  этот  был
скакуном-трехлеткой,  но  таким,   что   цена,   уплаченная   за   него   на
нью-маркетском аукционе аргентинским королем кож  и  пшеницы,  была  хотя  и
баснословной, но не чрезмерной. Коня сопровождал  грум,  владелец  денежного
пояса и гроссбуха. Вместе с конем он поехал в Америку, и там в течение  двух
лет произошли три события, полностью изменившие не только его  жизнь,  но  и
характер, и когда в конце 1914 года он  вернулся  домой,  чтобы  вступить  в
армию, то казалось, что в глуши за долиной реки Миссисипи, где он пропадал в
течение первых трех месяцев, на свет появился новый человек - без  прошлого,
без горестей, без воспоминаний.
     Он не просто принимал участие в продаже коня, он был втянут в нее. И не
покупателем, даже не продавцом, а предметом  торговли  -  самим  конем  -  с
властностью, не  терпящей  никаких  отговорок,  тем  более  отказа.  Не  как
исключительный (что было возможно) грум или пусть даже первоклассный, в  чем
не было никаких сомнений.  Дело  в  том,  что  между  человеком  и  животным
установились не только взаимопонимание, но и  привязанность,  идущая  не  от
рассудка к рассудку, а от сердца к  сердцу  и  нутра  к  нутру;  если  этого
человека не бывало рядом или хотя бы поблизости,  конь  переставал  быть  не
только скаковым конем, но  и  вообще  лошадью:  становился  не  упрямым  или
норовистым, а способным неизвестно на что, потому что был способен на все, и
не только опасным, но, в сущности, несмотря на все затраченные  и  вложенные
усилия  и  средства  -  долгий,  тщательный  отбор  и  улучшение  породы,  в
результате которых он в конце концов появился на свет, продажу по  громадной
цене, чтобы исполнять тот единственный ритуал, для которого он был создан, -
никчемным; лишь один человек мог войти к нему в конюшню  или  стойло,  чтобы
почистить его или задать корму, ни один жокей или тренер не мог приблизиться
к нему и сесть в седло, пока этот человек не отдавал коню приказание; и даже
когда всадник сидел в седле, конь не скакал, пока этот человек - голосом или
прикосновением - не отпускал его.
     Поэтому  аргентинец  купил  и  грума,   положил   в   лондонский   банк
определенную сумму, которая должна  была  достаться  груму  по  возвращении,
когда он будет отпущен. Разумеется, конем, потому что никто  больше  не  мог
этого сделать, и он (конь) в  конце  концов  освободил,  отпустил  их  всех;
старый негр  рассказывал,  как  это  произошло,  потому  что  они  с  внуком
принимали участие в этой истории; до того, как этот грум вошел в его  жизнь,
конь просто выигрывал скачки, а после его появления стал бить  рекорды;  три
недели спустя после того, как ощутил  его  руку  и  услышал  его  голос,  он
установил рекорд ("Скачки назывались "Силинджер", - сказал  старый  негр.  -
Это как у нас Дерби".), еще не побитый семь лет спустя;  а  в  первых  своих
южноамериканских скачках, проведя на берегу всего две недели после  полутора
месяцев в море, конь установил результат, который вряд ли  когда-либо  будет
достигнут. ("Нигде. Никогда. Ни одним конем", - сказал старый  негр.)  И  на
другой день его купил американский нефтяной барон за такую  цену,  что  даже
аргентинский миллионер не смог устоять перед ней; и две недели  спустя  коня
встретил в Новом Орлеане старый негр, по воскресеньям проповедник, а в будни
конюх и грум в конюшнях нового владельца; два дня спустя  поезд  с  товарным
вагоном, где ехали конь и оба грума, черный и белый, провалился на  подмытом
разливом  мостике;  этот  несчастный  и  непредвиденный   случай   обернулся
двадцатью  двумя  месяцами,  из  которых  английский  грум   вышел   наконец
убежденным баптистом, масоном  и  одним  из  наиболее  искусных  или  ловких
игроков в кости своего времени.
     В течение шестнадцати месяцев  из  двадцати  двух  пять  организованных
порознь, однако настойчиво преследующих одну и ту же цель  сыскных  групп  -
федеральной  полиции,  полиции  штата,  железнодорожной   полиции,   агентов
страховой компании и частных  детективов  нефтяного  барона  -  гонялись  за
четверыми  -  искалеченным  конем,  английским  грумом,  старым   негром   и
двенадцатилетним мальчиком,  который  выступал  в  роли  жокея,  -  по  всем
направлениям  в  бассейне  реки  Миссисипи  между  Иллинойсом,  Мексиканским
заливом, Канзасом и Алабамой, где трехногий конь  участвовал  в  скачках  на
короткие дистанции в глухих местечках и почти всегда выигрывал; старый  негр
рассказывал  об  этом  серьезно  и  невозмутимо,  безмятежно   и   спокойно,
непоследовательно, словно во сне; и вскоре связной, пять лет спустя,  увидел
во всем этом то же, что и заместитель  начальника  федеральной  полиции:  не
кражу, а страсть, жертвоприношение, обожествление, не шайку воров, сбежавших
с искалеченным конем, чью стоимость  даже  до  увечья  уже  давно  перекрыли
расходы на преследование, а бессмертный, блестящий эпизод легенды  о  любви,
венчающей славой бытие человека. Она возникла,  когда  его  первые,  ставшие
неразлучной парой дети навсегда  покинули  мир,  и  в  которой,  подобно  ее
прототипам, неразлучные и бессмертные на грязных и  окровавленных  страницах
этой хроники по-прежнему бросали вызов небесам: Адам и Лилит, Парис и Елена,
Пирам и Тисба и все прочие  неувековеченные  Ромео  и  их  Джульетты,  самую
старую и самую блестящую историю в  мире,  ненадолго  включающую  в  себя  и
кривоногого,  сквернословящего  английского  грума   подобно   Парису,   или
Лохинвару,  или  любому  из  знаменитых  похитителей;   обреченное   славное
неистовство любовной истории, преследуемой  не  заведенным  делом,  даже  не
яростью владельца-миллионера, а своим наследственным роком, так как,  будучи
бессмертной, история, легенда не должна становиться достоянием одной из пар,
составляющих ее блестящее и трагическое продолжение, а  каждая  пара  должна
пройти, повторить ее в свой роковой и одиночный черед.
     Старый негр не рассказывал, как они это сделали, сказал только, что они
сделали это, словно если дело сделано, то уже не  важно,  как,  словно  если
что-то нужно сделать, это делается, а  потом  трудности,  мучения  или  даже
невозможность ничего не значат - извлекли обезумевшего,  искалеченного  коня
из вагона и спустили в старицу, где конь мог плыть,  пока  ему  поддерживали
голову над водой...
     - Мы нашли лодку, - сказал  старый  негр.  -  Если  это  можно  назвать
лодкой. Выдолбленная из бревна, она переворачивалась,  едва  ступишь  в  нее
ногой. Их называют пирогами. Люди там не говорят, а лопочут,  как  и  здесь.
Потом выплыли из старицы и скрылись так бесследно, что  наутро,  к  прибытию
железнодорожных детективов, казалось, что разлив унес всех троих.
     Спрятались они на холмике, островке посреди болота, менее чем в миле от
места крушения, к нему на другое утро прибыл рабочий поезд  с  бригадой  для
восстановления мостика и путей, и оттуда (В первую ночь они спрятали коня  в
воду так глубоко, как только могли, и старый негр остался  присматривать  за
ним. "Я только поил его, держал грязевый тампон на бедре  и  отгонял  мошек,
мух и москитов", - сказал старый негр.) под утро третьего дня вернулся  грум
и привез в пироге тали с маркой железнодорожной компании, еду для коня и для
них троих, брезент для люльки и шины и парижского гипса  для  наложения  шин
("Я знаю, о чем вы хотите спросить, - сказал старый  негр.  -  Где  он  взял
деньги на все это. Раздобыл так же, как и лодку". - И рассказал:  английский
грум, который раньше не отъезжал от Лондона дальше  Эпсома  или  Донкастера,
тем не менее ставший за два проведенных в Америке года баптистом и  масоном,
всего за две недели в  носовом  кубрике  американского  грузового  судна  из
Буэнос-Айреса открыл или  обнаружил  в  себе  взаимопонимание  с  игральными
костями и привязанность к ним, вернувшись на место крушения,  он  взял  тали
просто потому, что случайно наткнулся на них; так как местом его  назначения
был вагон, где спала бригада рабочих-негров,  он  разбудил  их,  после  чего
белый в непривычных, покрытых болотной грязью  бриджах  и  черные  в  нижних
рубахах, рабочих  брюках  из  саржи  или  совсем  без  ничего  расселись  на
расстеленном  одеяле  под  коптящим  фонарем  с   банкнотами,   монетами   и
постукивающими костями.), и в кромешной тьме - он не прихватил фонарь, света
не было; зажигать свет было опасно, да он и не нуждался в нем,  -  небрежно,
даже презрительно, поскольку он с десяти лет знал строение лошадиного  тела,
как слепой знает комнату, из которой боится выйти (он не взял бы с  собой  и
ветеринара, не только потому, что  не  нуждался  в  нем,  он  никому,  кроме
старого негра, не позволил бы прикоснуться к коню,  даже  если  бы  позволил
конь), они подвесили коня, вправили кость и наложили шину.
     Потянулись  недели,  в  течение  которых  срасталось  сломанное  бедро,
сыскные группы охраняли все выходы с болота, прочесывали  дно  старицы  и  с
руганью шлепали по болоту среди мокасиновых и гремучих змей  и  аллигаторов,
хотя они (преследователи) давно пришли к  выводу,  что  конь  мертв  по  той
простой причине, что  он  должен  быть  мертв,  поскольку  мог  быть  только
мертвым, раз до сих пор не нашелся,  и  что  владелец  его  в  конце  концов
получит лишь удовольствие обрушить свой гнев на похитителей. И раз в неделю,
едва темнело и сыскные группы отправлялись на ночлег, грум садился в  пирогу
и два-три дня спустя возвращался до рассвета с  новым  запасом  продуктов  и
фуража; теперь на  это  уходило  два-три  дня  потому,  что  мостик  наконец
починили; ночами по нему снова грохотали поезда, и бригада рабочих, а вместе
с ней и источник доходов, вернулись обратно в Новый Орлеан; и  теперь  белый
сам ездил туда вести профессиональную игру на обтянутых  сукном  столах  под
электрическими лампами, и теперь даже старый негр (лошадник, конюх  лишь  по
воле случая, а по склонности и призванию -  служитель  господа,  заклятый  и
одержимый враг греха, но, видимо, он без сомнений и колебаний давно выбросил
из памяти, что сфера его нравственных заповедей должна включать  прекрасного
искалеченного  коня  и  тех,  кто  служит  ему)  не  знал,  как  далеко  ему
приходилось иногда забираться,  прежде  чем  он  находил  еще  одно  одеяло,
расстеленное под коптящим фонарем, или,  как  последнее  прибежище,  залитый
электрическим светом зеле