язык обычных и знакомых страстей:  подозрения,
презрения, страха или гнева; с молодой женщиной, обратившейся к ее сестре по
имени,  она  даже  не  поздоровалась,  остановилась  она  лишь  потому,  что
остановилась сестра, и, спокойно, невозмутимо глядя по очереди на говорящих,
должно быть, просто дожидалась с безмятежным и бесконечным терпением,  когда
сестра пойдет снова.
     - Значит, анархист, который губит французов, -  твой  брат,  -  сказала
слепая. Не отворачиваясь от женщины с ребенком, она кивком головы указала на
молодую. - как она зовет его - тоже братом или, может быть, дядей?
     - Это его жена, - сказала женщина с ребенком.
     - Его шлюха, ты хочешь сказать, - сказала слепая. -  Может,  и  вы  обе
тоже, даже если годитесь ему в бабушки. Дай сюда ребенка.
     Снова безошибочно, словно зрячая, она двинулась на легкий звук детского
дыхания и, прежде чем женщина успела пошевелиться, сняла ребенка с ее  плеча
и посадила на свое.
     - Убийцы.
     - Анжелика, - сказал старик.
     - Подними, - резко приказала ему слепая. У него  упал  узелок,  и  лишь
она, по-прежнему стоя лицом к трем женщинам, уловила это.  Старик  осторожно
нагнулся, медленно, с трудом перехватывая костыль, поднял  узелок  и,  снова
помогая себе руками, выпрямился. Слепая  тотчас  с  прежней  безошибочностью
ухватила его за руку и потащила вперед, ребенок сидел на другом ее  плече  и
молча  оглядывался  на  женщину,  которая  его  несла;  слепая   не   только
поддерживала старика, но и буквально вела. Они подошли к арке и скрылись  за
ней. Последние лучи заката уже исчезли даже с равнины.
     - Марфа,  -  сказала  молодая  той,  что  несла  ребенка.  Тут  впервые
заговорила вторая сестра. У нее тоже была
     ноша -  небольшая  корзинка,  аккуратно  прикрытая  безупречно  чистой,
тщательно подоткнутой тряпицей.
     - Это потому, что ребенок не похож на тебя, - сказала она со  спокойным
торжеством. - Даже городским это видно.
     - Марфа! - снова сказала молодая. Теперь она  схватила  ее  за  руку  и
затрясла. - Они все так говорят! Они хотят его смерти!
     - Потому и говорят, - сказала вторая сестра с безмятежной и  счастливой
гордостью.
     - Пошли, - сказала Марфа, порываясь идти.  Но  младшая  держала  ее  за
руку.
     - Я боюсь, - сказала она. - Мне страшно.
     - Стоя здесь и боясь, мы ничего не добьемся, - сказала Марфа. -  Теперь
мы неразделимы. Смерть есть смерть, и неважно, кто  заказывает  эту  музыку,
исполняет ее или платит скрипачу. Пошли. Мы еще можем успеть.
     Они подошли к арке, уже окутанной сумерками, и миновали ее.  Шум  толпы
уже давно утих. Он начнется снова, когда город,  поев,  снова  устремится  к
Place de  Ville.  Но  теперь  там  стоял  простой,  обыденный,  негромкий  и
успокаивающий шум уже не сомнения, ужаса и надежды, а спокойного, будничного
насыщения утробы; даже воздух был  окрашен  не  столько  сумерками,  сколько
дымом стряпни, тянущимся из дверей и окон, от жаровен и костров, разведенных
- поскольку даже большие дома были забиты до отказа  -  прямо  на  булыжнике
мостовой, бросающих красноватые отсветы на шипящие ломти конины  и  котелки,
на лица мужчин и детей, сидящих вокруг, и женщин,  стоящих  над  стряпней  с
ложками или вилками.
     То есть так было минуту назад. Потому что, едва обе  сестры  и  младшая
вошли в ворота, улица, насколько им было видно, лежала замершей, застывшей в
мертвом безмолвии; слух о них распространился почти так же  быстро,  как  до
того - весть об аресте полка, хотя они уже не видели ни слепой  женщины,  ни
старика с костылем. Они видели только обращенные к ним лица людей, сидящих у
ближайшего костра, и лицо женщины, которая тоже  обернулась  к  ним,  то  ли
наклоняясь к котелку, то ли распрямляясь, в руке у нес была не то ложка,  не
то вилка, за ними лица тех, кто сидел у следующего костра, оборачивающиеся к
ним, а еще дальше - людей у третьего костра, встающих на ноги, чтобы увидеть
их; тут даже Марфа остановилась на миг, и младшая опять схватила ее за руку.
     - Нет, Марфа! - сказала она. - Нет!
     - Ерунда, - сказала Марфа. - Я же говорила, что теперь мы неразделимы.
     Она мягко выпростала руку и пошла вперед. Шла она  спокойно,  прямо  на
огонь костра, горячий чад мяса, невыразительные лица сидящих, сопровождающих
ее взглядами, будто совы, и остановилась у сомкнутого круга напротив женщины
с ложкой.
     - Да пребудет с вами господь нынешней ночью и завтра, - сказала она.
     - Вот, стало быть, и вы, - сказала женщина. - Убийце вы шлюхи.
     - Сестры, - сказала Марфа. - А младшая - его жена.
     - Слыхали мы это, - сказала женщина.
     Группа людей у соседнего костра поднялась и направилась  к  ним,  и  от
третьего тоже. Но, казалось, лишь  младшая  замечала,  что  улица  понемногу
наполняется людьми, что толпа становится все гуще и гуще; подходящие пока не
смотрели на них, они даже опускали лица или  глядели  в  сторону,  и  только
изможденные дети неотрывно смотрели не на трех незнакомок,  а  на  прикрытую
корзинку в руке у сестры. Марфа даже ни разу не взглянула ни на кого.
     - У нас есть еда, - сказала она. - Если дадите нам место у  костра,  мы
поделимся с вами.
     Не оборачиваясь, она что-то сказала на языке горной  страны,  протянула
руку назад, и сестра сунула в нее ручку корзинки.  Марфа  протянула  корзину
женщине с ложкой.
     - Берите.
     - Передайте сюда, - попросила женщина. Один из  сидящих  взял  у  Марфы
корзинку и подал ей. Женщина неторопливо опустила ложку в котелок, помешала,
варево,  принюхалась  к  пару,  потом  единым  движением  выпустила   ложку,
обернулась,  схватила  корзинку  и  швырнула  Марфе   в   голову.   Корзинка
перевернулась в воздухе, но подоткнутая тряпица не выпала. Ударясь  о  плечо
Марфы,  корзинка  отлетела,  перевернулась  еще  раз,  теперь   оттуда   все
высыпалось (там была еда), и, уже пустая, она угодила в грудь другой сестре.
Та подхватила ее. Вернее, этого  движения  никто  не  заметил,  но  она  уже
держала одной рукой пустую корзинку  у  груди,  глядя  на  женщину,  которая
швырнула ее, с безмятежным любопытством.
     - Вы не голодны, - сказала она, - да?
     - Думаешь, нам нужна твоя жратва? - сказала женщина.
     - Я же говорю, - ответила сестра. - И горевать вам не нужно.
     Тут  женщина  схватила  из  котелка  ложку  и  швырнула  в  сестру.  Но
промахнулась. Нагнувшись за очередным снарядом (им оказалась бутылка  из-под
вина, до половины налитая уксусом), она поняла, что  ложка  пролетела  мимо,
что никто из троих даже не пригнулся, словно  ложка,  вылетев  из  ее  руки,
растворилась в воздухе. А швыряя  бутылку,  она  совершенно  не  видела  их.
Бутылка ударилась о спину одного из мужчин, отскочила  и  исчезла,  тут  вся
толпа заволновалась и стала окружать трех женщин тесным кольцом, так  собаки
обступают неподвижное, но все же неприступное  животное,  не  испуганное,  а
полностью ставящее их в тупик нарушением всех правил  погони  и  бегства,  и
подобно тому, как собаки останавливаются и даже на миг прекращают вой, толпа
перестала орать и просто держала женщин в кольце, потом женщина,  швырнувшая
ложку, протолкалась внутрь кольца  с  жестяной  кружкой  и  двумя  угольными
брикетами и бросила их, не  целясь;  толпа  снова  зашумела,  заволновалась,
когда  Марфа  повернулась,  одной  рукой  поддерживая  младшую,   а   другой
подталкивая сестру, и спокойно пошла вперед; толпа расступалась перед ними и
смыкалась позади, таким образом, их  окружало  гибкое,  неразрывное  кольцо,
напоминающее крошечный водоворот в потоке; потом  та  самая  женщина  уже  с
воплем бросилась к куче конского навоза на мостовой и  стала  швырять  сухие
комья, отличавшиеся от брикетов лишь цветом и твердостью. Марфа остановилась
и обернулась; младшая почти висела у нее на руке; из-за плеча с любопытством
выглядывало лишенное возраста лицо сестры, а в них летел всевозможный хлам -
объедки, мусор, палки, даже булыжники из мостовой. Из уголка ее рта внезапно
потекла струйка крови, но Марфа не шевельнулась; вскоре своей неподвижностью
она словно бы остановила летящие в  них  снаряды,  и  сгрудившиеся,  зияющие
ртами лица снова лишь орали, вопль заполнял улицу, перекатывался от стены  к
стене, и вскоре его раскаты стали не просто яростными, но  истеричными,  они
отражались  от  стен,  сливались,  набирали  силу,  неслись  от  переулка  к
переулку, от улице к улице, и в конце концов, должно; быть, стали  слышны  у
респектабельных домов на бульварах.
     Патруль - это был конный наряд военной полиции - встретил их на  первом
углу. Толпа раздалась, рассыпалась, потому что  всадники  врезались  в  нее.
Вопль без  перехода  повысился  на  целую  октаву  и  оборвался,  три  снова
неподвижные женщины смотрели,  как  толпа  несется  обратно;  они  стояли  в
какой-то мчащейся пустоте, пока  людской  поток,  раздваиваясь,  несся  мимо
перед скачущими конями, среди и позади них, лязг высекающих  искры  копыт  и
вскрики  слились  с  безбрежным  шумом  всей  городской  суматохи,  и  когда
командующий патрулем сержант натянул поводья  и  остановил  коня,  пахнущего
аммиаком и потом, на улице не было никого, кроме трех женщин;  пока  сержант
разглядывал их, конь перебирал копытами и грыз удила.
     - Где вы живете? - спросил сержант. Они, не отвечая, глядели на него  -
бледная девушка, высокая, спокойная женщина и безмятежная,  похожая  на  нее
сестра. Сержант на миг прислуг шалея к далекому шуму. Потом  снова  взглянул
на них.
     - Ну ладно, - хрипло сказал он. - Уходите из города,  пока  не  поздно.
Ступайте. Быстро.
     - Мы - тоже здешние, - сказала Марфа. Сержант еще секунду глядел на них
- вместе с конем он виднелся четкой, высокой  темной  тенью  на  фоне  неба,
наполненного страданием и яростью.
     - Черт возьми, неужели весь мир собрался сюда  распять  гада,  которого
армия все равно не оставит в живых? - негромко сказал он с каким-то  злобным
раздражением.
     - Да, - ответила Марфа.
     Сержант отпустил поводья; подковы коня залязгали по  мостовой,  высекая
искры; за ним тянулся горячий, едкий запах пота; потом лязг копыт  слился  с
шумом города.
     - Идем, - сказала Марфа.
     Они пошли. Сперва казалось, что она ведет их от шума. Но  вскоре  стало
казаться, что к нему. Она свернула в один переулок, потом в другой,  он  был
не меньше, но выглядел более пустынным,  заброшенным,  неприглядным.  Однако
Марфа, видимо, знала, куда идти или по крайней мере что искать.  Теперь  она
почти несла младшую; потом  сестра,  хотя  Марфа  не  просила  ее,  подошла,
переложила пустую корзинку в другую руку и приняла  на  себя  половину  веса
младшей, они зашагали быстрее, дошли до конца переулка, свернули за угол,  и
здесь оказалось то, куда Марфа шла так уверенно, словно не только знала, где
оно находится, но и бывала тут раньше, - пустое  каменное  стойло,  коровник
или конюшня, угнездившееся на задворках погружающегося во  тьму  города.  На
каменном полу была даже тонкая подстилка из сухой соломы, и здесь, хотя  шум
все. же доносился внутрь, казалось, что они заключили с волнением перемирие,
по которому оно могло оставаться в городе, но не приближаться к  ним.  Марфа
ничего не сказала; она  поддерживала  младшую,  а  сестра  поставила  пустую
корзинку, опустилась на колени и быстро, проворно, порывисто,  как  девочка,
убирающая кукольный домик, разровняла солому, затем сняла  шаль,  расстелила
и, не поднимаясь с колен, помогла Марфе уложить младшую, потом взяла  другую
шаль, которую Марфа сняла с плеч, и укрыла ее. После этого они сами легли по
бокам, и когда Марфа придвинула к себе младшую, чтобы та не  мерзла,  сестра
протянула руку, взяла корзинку и, хотя  оттуда  все  высыпалось  у  всех  на
глазах, когда  ее  швырнула  та  женщина  возле  костра,  так  же  по-детски
порывисто, неуклюже, однако точно или умело, или  по  крайней  мере  удачно,
запустила туда  руку  и  вынула  надломленный  кусок  хлеба  величиной  чуть
побольше двух сложенных вместе кулаков. Марфа снова ничего не сказала, взяла
у сестры хлеб и стала разламывать.
     - На три части, - сказала сестра, взяла у Марфы третий кусок и положила
в корзинку, они снова легли и стали  есть.  Было  уже  почти  совсем  темно.
Последний свет, казалось, собрался у  ветхой  притолоки,  нежный,  туманный,
словно ветхий, брошенный ореол. Снаружи было почти так же  темно,  как  и  в
каменных стенах, холодный запотевший камень, казалось, не пропускал  и  даже
не  приглушал,  а  источал,  словно  влагу,   ропот   неугомонного   города,
действующий не столько на слух,  сколько  на  нервы,  как  дыхание  больного
ребенка или щенка. Но другой звук заставил их прекратить еду. Они  перестали
жевать в один и тот же миг, одновременно приводнялись,  сели  и,  замерев  с
хлебом у рта, стали прислушиваться. Этот шум  был  тише  предыдущего,  более
отдаленным, его тоже издавали люди, но он был совсем не таким, потому что  в
прежнем слышались  и  женские  вопли,  слитный  голос  древней  безграничной
способности женщин вопить, рыдать, чтобы вынести невероятную  муку,  он  мог
звучать без стыда или даже неловкости,  потому  что,  минуя  мысль,  шел  от
сердца прямо к языку, - а новый издавали одни мужчины, и обе они,  не  зная,
где находится лагерь  и  даже  (никто  им  об  этом  не  говорил)  что  полк
содержится где-то в лагере, сразу догадались, что это такое.
     - Слышишь? - безмятежно спросила сестра  с  радостным  удивлением,  ока
была так поглощена этим шумом, что подняла взгляд на Марфу,  лишь  когда  та
встала и уже наклонилась, чтобы поднять младшую; тогда она  снова  протянула
руку с проворной, бездумной,  торопливой  неуклюжестью,  взяла  у  Марфы  ее
кусочек хлеба и положила вместе со своим в корзинку к третьему, поднялась на
колени и стала помогать Марфе; когда она заговорила, в голосе  ее  слышалось
радостное ожидание.
     - Куда мы теперь?
     - К мэру, - сказала Марфа. - Возьми корзинку. Сестра  повиновалась;  ей
пришлось еще собрать обе шали, - это немного  задержало  ее,  и,  когда  она
поднялась, Марфа, поддерживая младшую, уже подошла к двери. Но все-таки  она
постояла еще немного, прижимая к себе корзинку и шали,  лицо  ее  было  чуть
вздернуто с глубоким и  радостным  удивлением  в  последнем  тусклом  свете,
который словно бы вносил в эти каменные сырые стены не  только  страдание  и
ярость города, но и сам город во всем его недосягаемом величии. Даже в  этой
одностойловой конюшне он словно бы представал сверкающей миниатюрой, башня и
шпиль были так высоки, что, несмотря на темноту, парили  в  солнечном  свете
над  старыми  миазматическими  туманами  земли,  должно  быть,  эти  сияющие
вершины, неодолимые, вечные и громадные, никогда не окутывались тьмой.
     - У него будет красивая шпага, - сказала она.

     Незадолго до заката последний кусок проволоки, ограждающей лагерь,  был
натянут, закреплен, и по ней пустили электрический  ток.  После  этого  весь
полк, за исключением тринадцати особых арестантов,  помещенных  в  отдельную
камеру, был выведен из бараков. Их не выпустили оттуда,  их  выгнали,  и  не
группы охранников, зашедшие сразу во все бараки, даже  не  отдельный  отряд,
опасливо сгрудившийся я вооруженный до зубов, торопливо ходящий от барака  к
бараку, а одиночные сенегальцы. Вооруженные то винтовкой со штыком, то  лишь
обнаженным штыком, держа его в руке,  словно  кинжал  или  стек,  то  вообще
безоружные, они внезапно, неожиданно появлялись в каждом помещении, выгоняли
его обитателей наружу, с небрежной и презрительной торопливостью подталкивая
их к двери, и даже не ждали, пока они пройдут, а выходили с ними, группа еще
не успевала подойти к двери,  а  сенегалец  уже  оказывался  посреди  нее  и
расчищая себе дорогу прикладом винтовки или  рукояткой  штыка,  и,  даже  не
расталкивая толпу, сенегальцы двигались быстрее ее, их головы и плечи  плыли
не просто  над  движущейся  массой,  а  словно  бы  по  ней,  по-негритянски
расфранченные  и  презрительные,  они  напоминали  разукрашенные  деревья  с
каких-то  далеких  земель,  с  диких  южных  полей,  плывущие  устойчиво   и
вертикально  над  медленными,  ленивыми  водами  сточного  канала,  несущего
городской мусор. Таким образом, сенегалец,  в  сущности,  возглавляя  каждую
группу,  когда  она  появлялась  на  улице   своей   роты.   Сенегальцы   не
останавливали их, не ждали, пока они разберутся по отделениям, казалось, они
делали шаг-другой, держа винтовки и штыки, словно ножи и копья для охоты  на
антилоп или на львов, после чего исчезали так же внезапно и поодиночке,  как
и появлялись.
     И когда полк, безоружный, небритый, полуодетый, с непокрытыми головами,
без команды стал по-овечьи сбиваться в старые взводы и роты,  то  обнаружил,
что никто не обращает на это  никакого  внимания,  что  не  видно  даже  тех
штыков, которыми их выгнали наружу. Но  все  же  они  продолжали  топтаться,
строиться в старые,  привычные  шеренги,  щурясь  от  солнца  после  темноты
бараков. Потом полк двинулся. Ниоткуда не было никакой команды; отделения  и
взводы просто выстроились между старыми направляющими и замыкающими и  стали
стекаться, сливаться,  будто  под  воздействием  какого-то  легкого  и  даже
незаметного тяготения, в роты на улицах между бараками, а потом в  батальоны
на плацу. Там они остановились. Однако это был не полк, скорее, бесформенная
масса, в  которой  лишь  отделения  и  взводы  сохраняли  какое-то  единство
(подобно тому, как связь между жителями  эвакуированного  города  существует
лишь в семьях, их члены держатся вместе не потому, что они  родственники,  а
потому, что они долго вместе ели,  вместе  спали,  горевали  и  надеялись  и
дрались друг с другом),  неподвижно  стоящая  в  растерянности  у  высокого,
неодолимого ограждения под прожекторными и пулеметными вышками  и  ленивыми,
презрительными охранниками, чернея на фоне заката, словно  смертельный  ток,
пущенный в проволоку десять минут назад, лишил их подвижности  до  скончания
времен.
     Они все еще стояли на плацу, когда в городе снова  поднялось  волнение.
Солнце зашло, горны протрубили  и  смолкли,  в  старой  крепости  выстрелила
пушка, раскаты выстрела затихли вдали, и стоящий полк уже стал  сливаться  в
единую бесцветную массу, когда из города  донесся  первый  слабый  крик.  Но
сперва они лишь замерли еще больше, как собаки при нарастающем  вое  сирены,
который вот-вот достигнет невыносимой, недоступной человеческому уху высоты.
И когда подняли шум, он был не человеческим, а звериным, они не  кричали,  а
выли,  неподвижно  стоя   в   сумерках   слившейся,   бесформенной   массой,
напоминающей  безъязыкую  и  безглавую  Протоплазму,  видимую   и   слышимую
благодаря не собственным звукам или движениям, а неистовому шуму слияния  ее
первобытных, мощных, сотрясающих воздух потоков; тем временем сенегальцы  на
мостиках  и  вышках  лениво  прохаживались  с  винтовками  или  подносили  к
сигаретам огоньки зажигалок, сделанных из пустых  гильз.  Казалось,  сумерки
обнажили то, что скрывал дневной свет: что электрический ток, который сковал
стоящих  на  плацу,  будто  сожженных  дотла,  оставил  кое-где  недотлевшие
угольки.
     Видимо, сумерки открыли им и освещенное окно. Находилось оно в  старой,
некогда увитой плющом стене бывшего главного здания фабрики; им  было  видно
даже человека, стоящего там, хотя, возможно, хватило бы и одного  окна.  Они
двинулись к нему, не с криком, а с ревом. Однако ночь  надвигалась  быстрее;
вся их масса полностью скрылась в темноте, прежде чем они пересекли плац,  и
казалось, что это шум, рев катится к стене, бьется об  нее,  откатывается  и
бьется снова; силуэт человека у окна был неподвижен; рев откатывался и снова
бился о стену, пока не  раздались  пронзительные  свистки  и  тревожный  рев
горна; сгрудившийся  отряд  белых  пехотинцев  выбежал  из-за  угла  и  стал
отгонять их коротким