сегодня сделать то, что сделал этот французский  полк:  всему  батальону
утром выйти на бруствер, перелезть через проволоку без винтовок,  с  пустыми
руками и идти к немецкой проволоке, пока они не увидят нас - немецкий  полк,
или батальон, или всего одна рота, или пусть даже один  солдат,  потому  что
достаточно будет и этого. Ты можешь  это  устроить.  У  тебя  в  руках  весь
батальон, каждый, ниже капрала,  страховки  на  жизнь  каждого  холостяка  и
долговые расписки остальных на жалованье будущего  месяца  лежит  у  тебя  в
поясе. Тебе нужно будет объяснить им все,  прежде  чем  сказать:  "Идите  за
мной"; когда ты сменишься, я пойду с тобой к первым, им надо видеть, что  ты
за меня ручаешься. Потом остальные увидят, что ты ручаешься за меня,  потому
что я ручаюсь за них, и на рассвете или на восходе, когда нас  будут  видеть
немцы, будет видеть вся Европа, должна будет видеть, не сможет не видеть...
     Он подумал: Теперь он в самом деле ударит меня ногой, и притом  в  лицо
Тут башмак часового ударил его по челюсти, голова его запрокинулась  еще  до
того, как он повалился, и тонкая струйка, текущая по его лицу, сорвалась  от
удара, словно мелкие брызги слюны; или капли росы, или  дождя  с  сорванного
листа; часовой еще раз ударил его ногой, когда он упал навзничь  на  огневую
ступеньку, и стал топтать лицо потерявшего сознание, когда офицер и  сержант
выбежали из-за поворота, часовой топтал лежащего и выдыхал сквозь зубы:
     - Будешь еще, черт возьми? Будешь? Будешь?
     Сержант сдернул часового на дно траншеи. Он  тут  же  вырвался  из  рук
сержанта и, не глядя, ударил прикладом по ближайшему  лицу.  Это  было  лицо
офицера, но часовой, даже не взглянув на  него,  снова  бросился  к  огневой
ступеньке; хотя сержант держал его одной  рукой  поперек  туловища,  он  бил
связного прикладом  по  окровавленной  голове,  а  сержант  свободной  рукой
вытащил пистолет и спустил предохранитель.
     - Отставить, - сказал офицер, утирая и стряхивая кровь с губ.  -  Держи
его.
     Не поворачивая головы,  он,  чуть  повысив  голос,  крикнул  в  сторону
поворота:
     - Двадцать восьмой! Вызовите разводящего!
     Часовой буквально был вне себя, он даже не замечал, что сержант  держит
его, и бил прикладом по неподвижной, окровавленной голове связного или метил
в нее, пока сержант не заговорил над самым его ухом.
     - Двадцать седьмой... разводящего, - послышался голос, из-за  поворота;
потом издали другой, потише:
     - Двадцать шестой... разводящего.
     - Лучше каблуком, - негромко сказал  сержант.  -  Вгони  ему  в  глотку
его... зубы.

ПОНЕДЕЛЬНИК. ВТОРНИК. СРЕДА

     Он уже повернул к аэродрому, когда показался "Гарри  Тейт".  Сперва  он
просто наблюдал за ним, думая лишь о том,  чтобы  благополучно  разминуться:
"RE-8" были такими громоздкими и летали  так  медленно,  что  по  недосмотру
можно было оплошать, переоценив их летные качества.  Потом  он  увидел,  что
этот тихоход, очевидно, не только надеется, но и уверен, что сможет упредить
его, - в "Гарри Тейте" обычно  находились  два  австралийца  или  генерал  с
летчиком, сейчас там, несомненно, был генерал,  потому  что  лишь  благодаря
какомуто скрытому фактору вроде большого и даже  ошеломляющего  чина  "RE-8"
может хотя бы надеяться перехватить "SE" и отправить его на приземление.
     Очевидно, у "Гарри Тейта" была именно такая цель, и  он  стал  сбавлять
скорость, пока "SE" не завис на грани срыва в штопор. Действительно, там был
генерал, оба аэроплана несколько секунд летели  крыло  в  крыло,  и  рука  в
аккуратной парадной перчатке  властным  жестом  приказывала  ему  из  кабины
наблюдателя идти на  посадку,  он  качнул  в  подтверждение  крылом  и  стал
снижаться, думая: _Почему? Что я такого сделал? К тому же  как  они  узнали,
где я_ И вдруг ему представилось, что все небо кишит  неуклюжими  "RE-8",  в
них генералы, и у каждого - составленный по неумолчному телефону список всех
отсутствующих разведчиков со всего фронта, они ловят их поодиночке  и  гонят
на землю.
     На аэродроме был знак, предписывающий  посадку;  он  не  видел  его  со
времен школы и не мог понять, что это  такое;  лишь  увидев,  что  остальные
аэропланы либо уже на земле, либо садятся, либо снижаются, он понял, что это
властный срочный сигнал всем аэропланам идти на приземление, сел  быстрее  и
жестче, чем обычно садятся на "SE",  так  "как  они  плохо  ведут  себя  при
посадке, подрулил к предангарной площадке и не успел  выключить  мотор,  как
механик крикнул ему:
     - В столовую, сэр! Быстрее! Майор срочно требует вас туда!
     - Что? - сказал он. - Меня?
     - Всех, сэр, - ответил механик. - Всю эскадрилью. Поторопитесь.
     Он спрыгнул на площадку, уже пустившись бегом, ребенок в жизни, так как
девятнадцать ему должно было исполниться лишь в будущем году,  и  на  войне,
так как, хотя Королевским воздушным силам было всего шесть  недель,  у  него
был не общеармейский мундир с эмблемами КВК {Королевский воздушный  корпус.}
на местах старых полковых значков, как у ветеранов, переведенных  из  других
родов войск, и даже не старый  официальный  мундир  воздушного  корпуса:  он
носил новый балахон  КВС,  не  только  не  воинственный,  но  даже  какой-то
нелепый, с тканевым поясом и без погон, словно пиджак взрослого руководителя
детского неохристианского клуба, с узким светло-голубым кантом на  манжетах,
с  кокардой,  похожей  на  фельдмаршальскую,  пока  не  удавалось   увидеть,
заметить, разглядеть по  обеим  ее  сторонам  маленькие,  скромные,  тусклые
золотые значки, похожие на прищепки для белья и  подарки  внукам  по  случаю
крестин от дедушек, вкусу которых было далеко до их чековых книжек.
     Год назад он еще учился в школе и ждал исполнения не восемнадцати лет -
возраста,  позволяющего  вступить  в  армию,  а  семнадцати  -   избавления,
освобождения от слова, данного вдовой матери  (он  был  у  нее  единственным
ребенком) не бросать учебы до этого дня. И он окончил школу даже с  хорошими
отметками, хотя его ум и все  существо  волновали,  бередили  звучные  имена
героев: Болл, Маккаден, Мэннок, Бишоп, Баркер, Рис Дэвис, но  превыше  всего
было одно - Англия.  Три  недели  назад  он  был  еще  в  Англии,  дожидался
назначения  на  фронт  -  аттестованный  летчик-разведчик,  которому  король
написал: _Мы надеемся и верим  в  Нашего  преданного  и  дорогого  Джеральда
Дэвида_... Но уже было поздно, его произвели в офицеры не КВК, а КВС. Потому
что КВК прекратил свое существование первого апреля, за два дня до того, как
ему присвоили звание: поэтому та мартовская полночь отдалась  в  его  сердце
похоронным звоном. Дверь к славе закрылась;  само  бессмертие  скончалось  в
небывалом спаде; ему не носить  прежнее  звание  славного  старого  корпуса,
братства героев, которому он посвятил себя, ранив этим сердце матери; ему не
носить то звание, которое Альберт Болл унес с собой в бессмертие,  а  Бишоп,
Мэннок и  Маккаден  все  еще  носили  в  своей  безупречной  репутации;  ему
досталась только эта новая, ни рыба ни мясо, форма; он ждал целый год, молча
смиряясь с неразумным, неистовым  сердцем  матери,  неизменно  и  невыносимо
глухим к славе, потом еще год  учился,  работал  как  вол,  как  вошедший  в
поговорку  троянец,  чтобы  компенсировать  свое  бессилие  перед   женскими
слезами.
     Было уже поздно: те, кто выдумал бельевые прищепки  и  форменные  брюки
вместо розовых бриджей, высоких сапог и широкого ремня,  закрыли  ему  дверь
даже в прихожую героев. В холлах  вненациональной  Валгаллы  вненациональные
тени, француз, немец и британец, победитель и побежденный равны -  Иммельман
и Гайнемер, Бельке и Болл, собратья не в громадном франкмасонстве смерти,  а
в закрытом, избранном масонстве летчиков, будут чокаться  своими  бездонными
кружками, но не в его  честь.  Их  наследники  -  Бишоп  и  Мэннок,  Фосс  и
Маккаден, Фонк и Баркер, Рихтгофен и Нунгессер - по-прежнему будут рассекать
воздух над землей, проносясь мелькающей тенью по грядам облаков,  вольные  и
недосягаемые, добившиеся бессмертия еще при жизни, но ему этого не добиться.
Разумеется, слава и доблесть будут существовать, пока люди живут  ради  них.
Доблесть, конечно же, будет той же самой, но слава  уже  иной.  И  его  ждет
какой-нибудь захудалый Элизиум, возможно,  повыше  классом,  чем  у  мертвых
пехотинцев, но  ненамного.  Он  не  первый  подумал:  _То,  что  сделал  для
отечества, сделал лишь по его призыву_.
     И даже КВС словно бы отвергали  его:  три  недели  прошли  в  занятиях,
главным образом в стрельбах (стрелял он хорошо и даже сам  удивлялся  этому)
на аэродроме; состоялся  единственный  вылет  под  строгой  опекой  -  майор
Брайдсмен, командир его звена, он  сам  и  еще  один  свежий  необстрелянный
новичок - к передовым,  чтобы  показать,  как  они  выглядят,  как  находить
обратный путь; и вот накануне, когда он сидел после ленча у себя  в  домике,
обдумывая письмо к матери,  Брайдсмен  просунул  голову  в  дверь  и  сделал
официальное уведомление, которого он терпеливо ждал с того  дня,  когда  ему
исполнилось семнадцать: "Левин. Завтра летим. В одиннадцать. Перед вылетом я
еще раз напомню тебе то, чего ты никак  не  запомнишь".  И  в  это  утро  он
поднялся для  полета,  который  должен  был  стать  концом  его  непреложной
обособленности,  прощанием  с  ученичеством,  которое  можно  было   назвать
прощанием с девственностью, но генерал в "Гарри Тейте" вернул его обратно на
землю,  едва  самолет  остановился,  он  выпрыгнул  из   кабины   и,   снова
поторапливаемый механиком, вбежал в столовую, уже последним, потому что все,
кроме звена, которое еще не вернулось, уже были там, и  майор  уже  говорил,
непринужденно сидя  на  углу  стола;  он  (майор)  только  что  вернулся  из
штаб-квартиры  авиакрыла,  где  видел  генерала-командующего,   только   что
вернувшегося из Поперинга - французы запросили перемирия; оно входит в  силу
в полдень - в  двенадцать  часов.  Что,  однако,  ничего  не  означает.  Они
(эскадрилья) должны иметь это в виду; ни англичане, ни американцы не просили
перемирия, и, зная французов, воюя бок о бок с ними уже почти  четыре  года,
он (майор) не  верит,  будто  оно  что-то  значит  для  них.  Тем  не  менее
перемирие, передышка продлится час-другой, может быть,  целый  день.  Однако
это французское перемирие, а не английское, - поглядывая на  них  рассеянно,
беззаботно и даже небрежно, он говорил  тем  беззаботным,  небрежным  тоном,
каким мог втянуть эскадрилью в ночной кутеж, оргию и  вакханалию,  а  потом,
что  осознавалось  лишь  впоследствии,  снова  привести  в  необходимую  для
утренних вылетов трезвость, и это служило не последней  причиной  того,  что
он, хотя и не сбивал немцев, все же  был  одним  из  наиболее  популярных  и
толковых командиров эскадрилий во Франции, однако он (ребенок)  еще  не  мог
этого знать. Но он знал, что это подлинный, истинный голос того непобедимого
острова, который он будет с радостью и  гордостью  защищать  и  признательно
оберегать не только восемнадцатью годами, но и всей жизнью, рискуя при  этом
лишиться ее.
     - Потому что мы не прекращаем войну.  Ни  мы,  ни  американцы.  Она  не
кончена. Никто не объявлял нам об этом, никто, кроме нас, не заключит нашего
мира. Полеты будут проводиться как обычно. Можете быть свободны.
     Он еще не думал _Почему_? Лишь _Что_? О перерывах на войне  он  никогда
не слышал. Но он знал о войне слишком мало и теперь понял, что  не  знает  о
ней ничего. Он хотел спросить Брайдсмена, но, оглядев столовую,  откуда  уже
все начали расходиться, в первый миг понял, что  Брайдсмена  там  нет,  а  в
следующий - что нет никого из командиров звеньев: не только Брайдсмена, но и
Уитта, и Сибли; в отношении Уитта это означало, что звено С еще не вернулось
с утреннего вылета, и то, что звено С продолжает войну,  подтверждали  слова
майора; звено С не прекратило войны, и если он знал  Брайдсмена  (а  за  три
недели он мог его узнать), звено В  тоже.  Он  взглянул  на  часы:  половина
одиннадцатого, еще тридцать минут до вылета  звена  В;  у  него  было  время
окончить письмо к матери, которое Брайдсмен не дал ему  дописать  вчера;  он
даже мог - потому что для него война формально начиналась через тридцать ми-
нут - написать еще одно, краткое, сдержанное и скромно-героическое,  которое
обнаружат среди его вещей те, кто будет их разбирать и решать,  что  следует
отправить его матери; он думал, что вылетит на патрулирование в одиннадцать,
а перемирие начнется в двенадцать -  у  него  есть  целый  час,  нет,  чтобы
добраться  до  передовой,  потребуется  десять  минут,  у   него   останется
пятьдесят; если пятидесяти минут достаточно хотя бы  для  начала  погони  за
славой Бишопа, Маккадена и Мэннока, их  вполне  хватит  и  для  того,  чтобы
оказаться сбитым; он уже шел к двери, когда услышал шум двигателей:  разбег,
отрыв; потом побежал к ангарам, где узнал, что взлетало вовсе не звено В, и,
неверящий и изумленный, крикнул в лицо сержанту:
     -  Неужели   все   командиры   звеньев   и   заместители   улетели   на
патрулирование? - И тут начали стрелять пушки, такой громкой стрельбы он еще
не слышал, она была яростной, неумолчной и велась на  громадном  протяжении:
канонада на юго-востоке и северо-западе уходила за пределы слышимости.
     - Они прорвались! - крикнул  он.  -  Французы  нас  предали!  Отошли  и
пропустили их!
     - Так точно, сэр, - сказал сержант. - Не сходить ли вам  в  канцелярию?
Может, вы там нужны.
     - Верно, - сказал он, уже пустившись бегом  по  пустому  аэродрому  под
небом, где раздавался яростный грохот далеких орудий, вбежал  в  канцелярию,
но там было хуже, чем пусто: капрал не только, как всегда, сидел у телефона,
но и листал затрепанный журнал "Панч", который он видел у  него  три  недели
назад.
     - Где майор? - крикнул он.
     - В штабе авиакрыла, сэр, - ответил капрал.
     -  В  штабе?  -  крикнул  он  неверяще,  уже  снова  на   бегу:   через
противоположную дверь, в столовую, он увидел остальных новичков  эскадрильи,
таких же, как сам, притихших, словно адъютант не только арестовал их,  но  и
надзирал за ними, сидя за столом с трубкой в зубах, с нашивкой  за  ранение,
значком летчика-наблюдателя и одним крылышком над ленточкой звезды за  Монс;
перед ним были эскадрильские шахматы и последний номер газеты "Санди  Таймс"
с шахматной задачей; он (ребенок) стал кричать: "Неужели вы не  слышите?  Не
слышите?"  И  не  мог  из-за  собственного  крика  расслышать,  что  говорит
адъютант, пока тот тоже не закричал:
     - Где вы были?
     - У ангаров, - сказал он. - Я должен был лететь на патрулирование.
     - Вам никто не сказал, чтобы вы явились ко мне?
     - Явиться? - сказал он. - Сержант Кидар... Нет.
     - Ваша фамилия?
     - Левин.
     - Левин. Вы находитесь тут три недели. И, конечно  же,  еще  не  успели
узнать,  что  эскадрильей  командуют  люди  специально  назначенные  и  даже
пригодные для этого. Собственно говоря, присваивая вам звание,  вам  вручают
свод  правил,  которым  нужно  следовать,  и  таким  образом  избавляют   от
непосильного напряжения мозгов. Очевидно, вы пока не удосужились заглянуть в
него.
     - Да, - сказал он. - Чего вы от меня хотите?
     - Чтобы вы сели куда-нибудь и замолчали. Насколько это  касается  нашей
эскадрильи,  война  прекратилась  в  полдень.  До   поступления   дальнейших
приказаний вылетов не будет.  Что  касается  стрельбы,  то  она  началась  в
полдень. Майор заранее знал об этом. Прекратится  она  в  пятнадцать  часов.
Теперь вы тоже знаете об этом заранее...
     - Прекратится? - сказал он. - Как вы не понимаете...
     - Сядьте! - приказал адъютант.
     - ...что в таком случае мы разбиты, побеждены...
     - Сядьте!
     Он умолк. Потом спросил:
     - Я арестован?
     - Вы этого добиваетесь?
     - Ну ладно, - сказал он и сел. Было двадцать две минуты первого; теперь
дрожали не стены разборного домика, а воздух изнутри, в  помещении.  Вскоре,
точнее, со временем, стрелки показали тринадцать часов, потом  четырнадцать,
грохот далекой канонады снизился до  натужных  звуков  охотничьего  рога,  в
западные окна заглянуло солнце: время шло  к  пятнадцати  часам,  эскадрилья
превратилась в горсточку новичков, едва знающих, в какой  стороне  находится
фронт, командовал ею человек, который был всего лишь жалким  наблюдателем  и
даже это занятие оставил ради шахмат, -  а  остальные  новички  должны  были
принести из Англии ту же признательность, гордость, стремление и  надежду...
Тут он вскочил, было слышно, как тишина падает, словно жернов в колодец; все
как один выбежали наружу, в оглушительную тишину, казалось, от  нее,  словно
на большой высоте, могли лопнуть  барабанные  перепонки,  потом  даже  и  ее
ужасающий грохот прекратился.
     - Похоже, это конец, - произнес кто-то за его спиной.
     - Конец? - выкрикнул он. - Война не кончена! Слышали, что сказал майор?
И американцы тоже не выходят из войны! Думаете, Монаган (американец, один из
летчиков звена В; всего за десять недель на его счету было  уже  три  сбитых
аэроплана и один, сбитый вместе с другим летчиком)  выйдет?  Даже  если  они
выйдут... - И умолк, заметив, что все глядят на него спокойно  и  сдержанно,
словно он был командиром звена; один спросил:
     - Что ты думаешь, Левин?
     - Я? - сказал он. - О чем? _Спросите  Колльера_,  подумал  он.  _Теперь
Колльер руководит  этим  детским  садом_;  и  с  горечью:  _Колльера_.  Этот
лысеющий человек с пухлым,  мягким  лицом,  не  расстающийся  с  трубкой,  в
настоящее время был единственным английским властелином на  этой  квадратной
полумиле французской земли, хранителем чести и  гордости  Англии,  три  года
назад он наверняка принес во Францию (его, Колльера,  как  рассказывалось  в
эскадрильском фольклоре, в первые дни войны вышиб из  седла  пикой  немецкий
улан, он стал авиационным наблюдателем и в первую же неделю ухитрился как-то
уцелеть при падении аэроплана, когда летчик был убит; с тех пор так  и  нося
на погонах единственную звездочку и - как гласило предание - так ни  разу  и
не закурив трубку, он был адъютантом эскадрильи) то же самое чувство,  веру,
голод - дело не в названии, - столь же нестерпимый  и  неутолимый,  как  его
собственный, а потом утратил или навсегда отмахнулся от него, как отмахнулся
и от войны, защищенный и неуязвимый в своей наземной работе, где его уже  не
могли терзать  ни  жажда  победы,  ни  зуд  доблести;  он  подумал:  _О  да,
Колльера_, - и закончил мысль, оборванную прекращением канонады:  _Он  вышел
из войны. Он давным-давно сдался и успел забыть, что ничего  не  утратил.  Я
слышал гибель Англии_, сказал он себе, потом произнес вслух:
     - Думаю о чем? Об этом шуме? Ничего. Стрельба ведь так и звучит,  разве
нет?
     - В пять часов генерал, командующий  бригадой  "Гарри  Тейтов",  подвез
майора к самому крыльцу канцелярии. Перед заходом солнца на аэродром въехало
два грузовика; он видел из  своего  домика,  как  пехотинцы  в  касках  и  с
винтовками  спрыгнули  с  них  и  выстроились  перед  канцелярией,  а  потом
разошлись отделениями, и на  закате  патруль  из  командиров  звеньев  и  их
заместителей, которые вылетели  в  полдень  вместо  звена  В,  не  вернулся,
времени прошло в три раза больше, чем когда-либо продолжалось патрулирование
или чем у "SE" хватало горючего. Он поужинал в столовой (майора там не было,
однако он видел нескольких старших офицеров - в том числе и пехотного; он не
знал", ни где они были, ни когда вернулись), половине  из  находящихся  там,
как он знал, ничего  не  было  известно,  что  известно  другой  половине  и
насколько это ее заботит, он не  знал;  а  после  еды  адъютант  поднялся  и
объявил, не обращаясь к старшим:
     - Вы не на казарменном положении. Только  считайте,  что  почти  всюду,
куда бы ни вздумали пойти, появляться