участвующий  в  этой  войне:
голландцы, оказавшиеся в стороне от обычного маршрута германских  вторжений,
и испанцы,  слишком  бедные,  чтобы  совершить,  как  португальцы,  хотя  бы
двухдневную экскурсию на войну ради развлечения и смены обстановки, и в этом
случае - уйдя к испанцам - он получал бы плату даже не за риск жизнью  и  не
за былую репутацию, потом он все же решил, что для войны и пьянства  человек
никогда не бывает слишком беден. Пусть его  жена  и  дети  ходят  босиком  -
кто-нибудь всегда купит  ему  выпивку  или  оружие,  подумал:  _Более  того,
человек, собираясь заняться винной торговлей, не  станет  просить  взаймы  у
конкурента-виноторговца. Нация, готовясь к войне, может сделать заем  у  той
самой нации, которую собирается уничтожить_.
     Но дело кончилось даже не провалом атаки. Дело кончилось бунтом.  Когда
обстрел прекратился, он уже глядел не на сцену перед собой, а  на  циферблат
часов. Видеть атаку не было необходимости. Глядя из-под своих звезд на атаки
вот уже три года, он не только мог  предвидеть  неудачу,  но  и  предсказать
почти  точно,  где  и  когда,  в  какую  минуту  и  на  каком  рубеже  атака
захлебнется, - даже когда не знал войск, идущих в атаку, но сейчас  он  знал
их, он сам накануне выбрал именно этот полк, потому что,  с  одной  стороны,
знал не только состояние этого полка, но и заслуги командира и  его  веру  в
своих солдат, а  с  другой  -  его  высокую  оценку  по  сравнению  с  тремя
остальными полками дивизии; он знал, что в атаке полк выполнит  свою  задачу
почти полностью. Однако если предопределенный провал атаки означал временную
потерю боеспособности или полный выход из строя всего полка,  это  отразится
на репутации и духе дивизии меньше, чем потери в любом  из  трех  остальных;
его никогда в жизни не смогут обвинить или хотя бы упрекнуть в том,  что  он
выбрал этот полк по тем же мотивам, что и командующий группой  армий  -  его
дивизию.
     Поэтому он просто следил за секундной  стрелкой,  дожидаясь,  пока  она
дойдет до того деления, когда  все  солдаты,  которым  предстояло  выйти  за
проволоку, уже будут за ней. Потом он поднял  взгляд  и  ничего,  совершенно
ничего не увидел на том участке за проволокой, который должны были заполнять
бегущие и  падающие  люди,  виднелось  лишь  несколько  фигур,  припавших  у
парапета к  земле,  не  ползущих  вперед,  а,  видимо,  кричащих,  орущих  и
жестикулирующих тем, кто остался в траншее: офицерам и сержантам, командирам
взводов и рот, очевидно, преданным, как и он. Ему сразу же стало  ясно,  что
произошло. Он  был  совершенно  спокоен;  подумал  невозмутимо  и  даже  без
удивления: _Значит, мне было уготовано и это_, опустил бинокль в  футляр  на
груди, закрыл его и,  указав  на  линию  связи  со  штабом  корпуса,  сказал
адъютанту: "Сообщи, что атакующие не вышли из траншеи. Пусть подтвердят  мое
распоряжение артиллеристам. Скажи, что я выезжаю". Сам взял другой телефон и
заговорил: "Это Граньон. Мне  нужен  заградительный  огонь  по  двум  целям.
Возобновите обстрел вражеского ограждения.  Начните  обстрел  участка  перед
позициями... того полка - и продолжайте, пока не поступит отбой из корпуса".
Потом положил трубку и направился к выходу.
     - Господин генерал, - окликнул  его  адъютант,  говоривший  по  другому
телефону, - на проводе сам командир корпуса.
     Но командир дивизии не замедлил шага, пока не вышел из туннеля, тут  он
остановился на минуту послушать визгливое  крещендо  снарядов  над  головой,
слушал он с каким-то равнодушным, безразличным вниманием, словно  посыльный,
связной, посланный узнать,  продолжает  ли  огонь  артиллерия,  вернуться  и
доложить. Двадцать лет назад, когда первая нашивка  на  его  рукаве  еще  не
успела потускнеть, он принял, утвердил  краеугольным  камнем  своей  карьеры
следующее правило: _Солдаты  должны  так  ненавидеть  или  по  крайней  мере
бояться своего командира, чтобы, ослепленные этой яростью, шли на любой риск
всегда и везде_. Он стоял, не замерев, а  просто  медля,  и  смотрел  вверх,
словно посыльный, опасающийся, что пославшие спросят его, что  он  видел,  и
пошлют обратно исправлять свою оплошность, думал: _Но я добивался  не  такой
ненависти, чтобы они отказывались идти  в  атаку,  тогда  я  не  думал,  что
командира можно так ненавидеть, пожалуй, и не знал даже сегодня  утром,  что
солдаты могут  так  ненавидеть_,  спокойно  подумал:  _Конечно.  Остановить,
отменить артобстрел, пусть немцы прорвутся; тогда весь полк  будет  перебит,
уничтожен, мне достаточно будет сказать, что они начали атаку раньше, чем я,
и опровергнуть это будет некому, потому что в живых никого не останется_,  -
подумал, как ему казалось, не язвительно, не ядовито,  а  просто  с  юмором:
_Захватив траншеи взбунтовавшегося полка, они через десять-пятнадцать  минут
уничтожат и всю дивизию. Тогда даже те, кто будет  вручать  ему  маршальский
жезл, по-настоящему поймут цену своего дара_; уже снова на ходу,  он  прошел
еще тысячу метров, почти до  конца  соединительной  траншеи,  где  его  ждал
автомобиль; и тут замер как вкопанный: он не знал, давно ли это длится, дав-
но ли он это слышит;  огонь  уже  не  был  сосредоточен  на  участке  полка;
казалось, было слышно, как пальба распространяется от батареи  к  батарее  в
обоих направлениях по всему фронту, пока все орудия во всем секторе не  стал
и стрелять без передышки. _Немцы прорвались_, подумал он. _Прорвались. Смята
вся линия фронта; не только участок бунтующего полка, а вся наша линия_,  он
уже повернулся, собираясь бежать назад, но опомнился, сказал себе:  _Поздно,
уже не успеть_, опомнился, вернулся к здравомыслию или  по  крайней  мере  к
вышколенной военной логике и рассудительности, хотя для этого ему нужно было
прибегнуть к тому, что он считал юмором на сей раз и  язвительностью,  может
быть, острословием отчаяния. _Ерунда. С  какой  стати  им  атаковать  именно
сейчас? Откуда боши могли  знать  раньше  меня,  что  один  из  моих  полков
взбунтуется? И даже если знали, то как  могли  дать  Биде  звание  немецкого
маршала по таксе всего один полк за один раз_? И снова пошел,  на  этот  раз
негромко сказав вслух:
     - Такой грохот издает падающий генерал.
     Рядом со ждущим его автомобилем вели  огонь  две  полевые  гаубицы.  На
рассвете их там не было; если бы он заговорил, то водитель не расслышал  бы,
но он не сказал ни  слова,  влез  в  машину,  сделал  повелительный  жест  и
спокойно застыл на сиденье; какое-то время машина шла вдоль линии  фронта  и
канонада уходила далеко за пределы слышимости; выйдя из автомобиля  у  штаба
корпуса, он был все так же спокоен и даже не  сразу  заметил,  что  командир
корпуса уже стоит у дверцы, потом резко повернулся и пошел  назад  к  машине
тем же рубленым шагом, командир корпуса подхватил его под  руку  и  повел  к
своему автомобилю. Уже возле машины командир корпуса сказал:
     - Командующий армией ждет нас.
     - А потом  к  Биде,  -  сказал  командир  дивизии.  -  Пусть  он  лично
уполномочит меня расстрелять весь полк.
     - Садись, - сказал командир корпуса, снова  взял  его  за  руку,  почти
втолкнув в машину, потом сел сам и захлопнул  дверцу,  машина  тронулась,  и
денщику  пришлось  вскакивать  на  подножку;  вскоре  они  помчались   опять
параллельно линии фронта, командир дивизии сидел, непреклонно застыв и глядя
прямо перед собой, а командир корпуса откинулся на спинку и разглядывал его,
вернее, профиль спокойного, неукротимого лица.
     - Он ведь может отказать, - сказал командир корпуса.
     - Пожалуй, - сказал командир  дивизии.  -  Просить  я  буду  только  об
отправке под арест в Шольнемон.
     - Послушай, - сказал командир корпуса, - как ты не понимаешь, что  Биде
наплевать, провалилась атака или нет, и как она провалилась, и даже была она
вообще или нет? Что так или иначе он все равно получит свой жезл?
     - Даже если боши уничтожат нас?
     - Уничтожат нас? - сказал командир корпуса. - Прислушайся.
     Он указал на восток, и командир дивизии осознал, что,  хотя  они  ехали
быстро, канонада по-прежнему уходит за пределы слышимости.
     - Кроме того, боши не захотят уничтожать нас, как и мы не  захотим,  не
сможем уничтожить их. Как  ты  не  поймешь,  что  каждый  из  нас  не  может
существовать без другого? Что если во  Франции  будет  некому  вручить  Биде
жезл, то изберут какого-нибудь боша, даже  если  там  останется  всего  один
рядовой, и возведут в достаточно высокий для этого французский чин? Что Биде
остановил на тебе свой выбор не потому, что ты Шарль Граньон, а потому,  что
ты командир дивизии Граньон?
     - Нас? - повторил командир дивизии.
     - Нас! - сказал командир корпуса.
     - Значит, я потерпел неудачу не в шесть часов на передовой, а позавчера
в твоем штабе - или десять лет назад, или даже сорок семь лет назад.
     - Никакой неудачи ты не потерпел, - сказал командир корпуса.
     - Я потерял целый полк. И даже не в  атаке  -  под  пулеметами  военной
полиции.
     - Не все ли равно, как они погибнут?
     - Для меня нет. Речь идет о моей репутации.
     - Вздор, - сказал командир корпуса.
     - Потому что я потерял только Шарля Граньона. А спасал Францию.
     - Ты спасал нас, - сказал командир корпуса.
     - Нас? - снова повторил командир дивизии.
     - Нас, -  сказал  командир  корпуса  громким,  преисполненным  гордости
голосом,  -  лейтенантов,  капитанов,  майоров,  полковников  и   сержантов,
обладающих общей привилегией: возможностью когда-нибудь лечь в  генеральский
или маршальский  гроб  среди  знамен  нашей  национальной  славы  во  Дворце
Инвалидов...
     - Только англичане, американцы и немцы не называют своих "инвалидами".
     - Ладно, ладно, - сказал командир корпуса, -  ...просто  в  награду  за
верность, преданность и небольшой риск в игре на мелкую ставку, которая  без
славы ничем  не  лучше  прозябания  и  заслуживает  такой  же  безвестности.
Потерпел неудачу, - сказал он. - Неудачу. Шарль Граньон, прошедший  путь  от
сержанта до дивизионного генерала к сорока пяти - то есть к сорока семи...
     - А потом потерпел крах.
     - Как и британский генерал-лейтенант, что два месяца  назад  командовал
армией в Пикардии.
     - И тот бош, что потерял связь или куда-то подевал свои карты и  компас
три года назад в Бельгии, - сказал командир дивизии. - И тот,  что  надеялся
прорваться под Верденом. И тот, который считал, что Шмен де Дам не  выстоит,
потому что у него дамское название. И уничтожаем друг друга не мы, -  сказал
он, - потому что даже не сражаемся  друг  с  другом.  Наши  ряды  опустошает
просто слепая война. Все мы: капитаны и полковники,  англичане,  американцы,
немцы я мы, французы, встав плечом к плечу у длинной, неодолимой стены нашей
славной традиции, гибнем и требуем... Требуем? Не принимаем даже четверти...
     - Вздор,  -  сказал  командир  корпуса.  -  Наш  враг  -  это  человек:
громадный, бездуховный муравейник. В каждый период  его  бесславной  истории
кто-то из нас вдруг внезапно появляется среди нации в облике гиганта, словно
работница в кладовой с маслом, и мечом вместо лопатки  собирает,  колотит  и
укрепляет податливую массу, даже какое-то  время  сохраняет  ее  спаянной  и
целеустремленной.. Но не навсегда и даже ненадолго: иногда, лишь  только  он
повернется к ней спиной, она оседает, расплывается и течет, стремясь снова к
своей низкой бесславности. Как  сегодня  там...  -  командир  корпуса  опять
сделал отрывистый, указующий жест.
     - Как что там? - спросил  командир  дивизии;  и  тут  командир  корпуса
сказал почти то же самое, что час спустя скажет командующий группой армий:
     - Неужели ты не понял, что произошло?
     - Я потерял Шарля Граньона.
     - Ерунда, - сказал командир корпуса. - Мы не  потеряли  ничего.  Просто
внезапно столкнулись  с  профессиональной  опасностью.  Мы  вытащили  их  из
вонючей грязи за лямки сапог; еще один миг - и они могли  бы  изменить  лицо
мира. Но им это не удастся. Они потерпят крах, как и  сегодня  твои.  И  так
будет всегда. Мы даже волей-неволей снова вытащим их, и они  снова  потерпят
крах. Но не мы. Можешь быть в этом уверен.
     Командующий армией тоже ждал у дороги; автомобиль приостановился, и  он
сел. Едва они тронулись, командир дивизии снова  заявил  ровным,  спокойным,
почти бесстрастным голосом: "Я непременно  расстреляю  их".  Командующий  не
ответил. Но командир дивизии и не ждал ответа. Он бы даже  не  услышал  его,
потому  что  не  прислушивался  к  беглым,  кратким,  незавершенным  фразам:
командир  корпуса  называл,  перечислял   командующему   армией   номера   и
наименования полков остальных дивизий, расположенных с  обоих  флангов  его,
Граньона, дивизии, покуда оба голоса не  воссоздали  сложную  мозаику  всего
переднего края армии.
     Возле замка канонады  не  слышалось  не  только  теперь,  но  и  вообще
никогда. У них спросили пароль, и они въехали в  парк,  теперь  на  подножке
автомобиля стоял сопровождающий, поэтому,  не  останавливаясь  у  резных,  в
стиле рококо, ворот, они въехали  во  двор,  кишащий  денщиками,  курьерами,
мотоциклистами, миновали - командир дивизии по-прежнему ни на что не обращал
внимания и не заметил их - два автомобиля с флажками командующих двух других
армий, третий  британский  и  четвертый,  изготовленный  по  другую  сторону
Атлантики, -  подъехали  к  задним  воротам  и  пошли  к  ветхой,  кособокой
пристройке, вонзившейся в  итальянское  bijou  {Великолепие  (фр.).}  замка,
словно  ржавая  шпора  в  свадебный  пирог,  из  нее  командующий  руководил
действиями своих армий.
     Там находились все: командующие  двумя  другими  армиями,  входящими  в
группу, от ежедневного супового ритуала их густые, пышные усы уже  повторяли
очертания ложки; седовласый, седоусый, с голубыми, льдистыми,  воинственными
глазами начальник английского  штаба;  он  выглядел  бы  менее  моложавым  и
стройным, если бы корсет был зашнурован на  виду,  поверх  мундира  в  ярких
лентах, красных и желтых нашивках;  и  американский  полковник,  похожий  на
бостонского судового магната, (он и был судовым магнатом,  по  крайней  мере
наследником) или, скорее, на  того  родоначальника  или  предка,  который  в
восемнадцатом веке двадцати пяти лет богачом  покинул  шканцы  работоргового
судна, а в тридцать стал владельцем  отгороженного  места  в  биконхилльской
церкви, над которым блистала цветным стеклом его  фамилия.  Он  был  гостем,
привилегированным, так как в течение трех лет его нация не принимала участия
в этой войне, и сидел на этом конклаве со строгим, чопорным,  как  у  старой
девы,  видом  привилегированного  гостя  -  видом,  внешностью,  обликом,  в
сущности, почти ханжескими из-за удобных стариковских  башмаков  с  простыми
кожаными крагами нортумберлендского  скотопромышленника  (они  -  башмаки  и
краги - были старательно начищены, но, видимо,  покупались  порознь,  потому
что не сочетались по цвету и не подходили к  поясу  с  портупеей,  очевидно,
тоже приобретенными порознь, таким образом, кожа на нем была четырех  разных
оттенков) и простых неброских бриджей, выкроенных из того же рулона,  что  и
короткополый,  без  единой  нашивки,  китель  с  глухим,  жестким,   как   у
священника, воротником, из-под  которого  выглядывал  свежий  подворотничок.
(Полгода назад ходил анекдот об этой форме или, скорее, о человеке, носившем
ее, и полковнике, о том,  что  после  учреждения  американских  штабов  один
младший офицер - не бостонец,  ньюйоркец  -  однажды  утром  предстал  перед
полковником в плисовых брюках английского  офицера  и  длиннополом  мундире,
сшитом  лондонским  портным,  но  все  же  со  стоячим  глухим   воротником;
впоследствии полковник видел много таких же, но тогда их еще не было, потому
что  шел  1917  год;  молодой  человек,  казалось,  оробел,  возможно,  даже
испугался, очевидно,  желая,  как  и  многие  другие  пионеры,  чтобы  перед
холодным,  испытующим  взором  старшего  стоял  кто-нибудь   другой,   и   с
готовностью сказал: "Должно быть, этого  не  следовало  делать?  Это  плохой
вкус, стиль - подражать...", а полковник ответил шуткой: "Почему же? В  1783
году они обучили нас военному искусству, проиграв нам ту  войну;  так  пусть
обмундировывают нас в 1917, чтобы мы выиграли им эту".)
     И в центре всеобщего внимания - Мамаша  Биде,  генерал  Кабине,  маршал
д'Эзанс {Cabinet d'Aisance (фр.) -  уборная.},  как  именовал  его  командир
дивизии, с холодной беспощадностью добивающийся не справедливости к себе,  а
мести за свою военную репутацию, он - командующий группой  -  двадцать  пять
лет назад принес под сияние африканского  солнца  не  любовь  к  войне  (она
проявится потом) и даже не простую  естественную  жажду  славы  и  чинов,  а
невозмутимую,  самоотверженную  озабоченность  функционированием  слизистого
отверстия  под  его  армейскими  бриджами,  которая  сопровождала  (и   даже
ускоряла) его продвижение от  командира  роты  до  командования  эскадроном,
полком, бригадой, дивизией, корпусом, армией и группой  армий,  становясь  с
увеличением количества звезд и расширением сферы применения военных талантов
все более неуязвимой для насмешек, но уже не самоотверженной,  -  невысокий,
здоровый, располневший человек, похожий на зеленщика, с радостью ушедшего на
покой в пятьдесят, а потом, десять лет спустя, не очень охотно надевшего для
маскарада плохо сидящий солдатский мундир без  единой  награды  и  даже  без
знаков различия; однако под настоящей фамилией он вот уже пятнадцать лет был
авторитетом для кабинетных военачальников по части обучения войск  и  четыре
года - примером для строевых командиров как руководитель их боевых действий.
     Он не пригласил командира дивизии сесть, когда сели командир корпуса  и
командующий армией; насколько командир дивизии мог судить, командующий  даже
не замечал его, сосредоточась на долгом перечислении  полков  и  дивизий  не
только  по  расположению  на  фронте,  но  и  по   их   репутации,   районам
формирования, фамилиям офицеров и их репутации; командующий  армией  говорил
быстро и кратко, без тревоги или воодушевления, голос его был просто бойким,
четким, бесстрастным. И, глядя на командующего - в сущности, он глядел не на
него, а просто в его сторону, - вдруг осознав,  что  не  только  не  помнит,
когда  последний  раз  заглядывал  в  глаза  начальству,  но  и   не   видит
необходимости заглядывать, - командир  дивизии  решил,  что  командующий  не
слушает, хотя он, должно быть, слушал - спокойно,  любезно  и  рассеянно;  и
вдруг командир дивизии понял, что командующий смотрит на него уже  несколько
секунд. Потом и остальные заметили  это;  командующий  армией  умолк,  потом
сказал:
     - Это Граньон. Командир той дивизии.
     - А, да, - сказал командующий. И обратился к командиру дивизии  тем  же
добродушным и ровным тоном:  "Большое  спасибо.  Можете  вернуться  к  своим
солдатам", потом снова повернулся к командующему армией: - Да?
     Еще полминуты слышался голос  командующего  армией;  командир  дивизии,
застыв и глядя прямо перед собой, не смотрел ни на что, он не шевельнулся  и
не перевел взгляда, когда  командующий  армией  умолк,  и  даже  не  подумал
взглянуть на командующего, когда тот снова обратился к нему:
     - Да?
     Стоя почти навытяжку, не глядя ни на что, просто устремив взгляд  прямо
перед собой, командир дивизии официально потребовал разрешения  на  расстрел
всего полка. Командующий выслушал, на его лице ничего не отразилось.
     - Ваше требование необдуманно, - сказал он.  -  Возвращайтесь  к  своим
солдатам.
     Командир  дивизии  не  шевельнулся.  Казалось,  он  даже   не   слышал.
Командующий откинулся на спинку стула и сказал командующему армией, даже  не
повернув головы:
     - Анри, будь добр, проводи этих джентльменов в малую гостиную, пусть им
подадут виски, вина, чаю, чего они пожелают.