лом.
     - В Шольнемон, - сказал он. - Завтра к  трем...  Тьфу  ты,  завтра  уже
наступило.
     И тут командир дивизии тоже осознал это: переход,  день,  неостановимое
забывчивое  завтра,  которое  наступает  всегда  независимо  от  человека  и
безразличное к человеку; еще вчерашний день видел его и его  ярость,  первое
же завтра забудет и то, и другое. Прошла секунда  или  две,  прежде  чем  он
понял, что командующий все еще говорит, обращаясь к нему:
     - ...если мир решил, что ему хочется прекратить войну на  двадцать  или
тридцать лет, пусть прекращает. Но не таким образом.  Не  как  крестьяне  на
недокошенном лугу, которые вдруг берут на плечи  косы,  обеденную  посуду  и
уходят домой. Сегодня во второй половине дня в Шольнемон.
     - Потому что существуют правила, - хрипло сказал  командир  дивизии.  -
Наши правила. Мы отстоим их или погибнем - капитаны и полковники, - какой бы
ценой...
     - Не мы изобрели войну, - сказал командующий. - Это война создала  нас.
Капитаны и полковники порождены неистовой, неискоренимой алчностью человека.
В ответе за нас он; от этого ему не уйти.
     - Но не я, - сказал командир дивизии.
     - Вы, - ответил командующий. - Мы даже можем позволить  нашим  солдатам
подвести нас при случае: на то они и  солдаты.  Пусть  они  даже  прекращают
войны, как бывало и будет; наш долг - лишь скрывать от них, что  именно  они
добивались этого. Пусть весь громадный человеческий муравейник  объединится,
если ему угодно, для прекращения войн, нам нужно только  скрывать,  что  они
уже прекращали их. Минуту назад вы сказали,  что  нам  нужно  отстоять  свои
правила или погибнуть. Нас погубит  не  отмена  какого-то  правила.  Гораздо
меньшее. Достаточно лишь одному слову исчезнуть из памяти человека.  Но  оно
не исчезнет. Знаете, что это за слово?
     Командир дивизии бросил на него взгляд. Спросил:
     - Да?
     - Отечество, -  сказал  командующий.  Он  приподнял  одеяло,  собираясь
натянуть его на голову. - Да, пусть они верят, что могут  прекратить  войну,
пока не подозревают, что уже прекращали.
     Одеяло уже  ползло;  на  виду  оставались  лишь  нос,  глаза  и  колпак
командующего.
     - Пусть верят, что покончат с ней завтра;  тогда  у  них  не  возникнет
вопроса, могут ли сделать это сегодня.  Завтра.  И  опять  завтра.  И  снова
завтра. Этой надеждой наделите их вы. Те три  звезды,  что  сержант  Граньон
заслужил сам, не получая помощи ни от  людей,  ни  от  Бога,  погубили  вас,
генерал. Считайте себя страдальцем за весь мир; вам  предстоит  спасти  его.
Сегодня во второй половине дня в Шольнемон.
     И теперь командир дивизии был уже не генералом и даже не тем сержантом,
который двадцать пять лет назад упорно гордился, что ни от кого не принимает
помощи.
     - А я? - сказал он. - Что будет со мной?
     Но скрылся уже и колпак, из-под  одеяла  лишь  послышался  приглушенный
голос.
     - Не знаю. Это будет великолепно.

УТРО СРЕДЫ

     В тот  вторник  заполночь  (была  уже  среда)  двое  английских  солдат
расположились на стрелковой ступеньке одного из окопов под  руинами  Бетюна.
Два месяца назад они смотрели на них не только под  другим  углом,  но  и  с
другой стороны; тогда эта позиция казалась постоянной, чуть ли не вечной. Но
после прорыва постоянных позиций уже не было.  Старый  коридор,  разумеется,
сохранялся, над  ним  стоял  грохот  снарядов  и  запах  пороха,  но  твердо
закреплены были только его концы: один на Ла-Манше,  другой  во  французских
Альпах, и он словно бы натягивался  под  напором  тевтонского  урагана,  как
бельевая веревка, которую вот-вот сорвет ветром. А с трех часов прошлого дня
(точнее, с прошлого утра, французы прекратили огонь в полдень) он вяло повис
под неподвижной тяжестью  германского  воздуха,  и  теперь  над  ним  стояла
тишина, потому что с  наступлением  темноты  последний  патрульный  аэроплан
улетел на свой аэродром, лишь осветительные ракеты взмывали из-за  невидимой
проволоки с легким, продолжительным  шипением,  потом,  вспыхивая  холодным,
густым светом, словно лампы в полицейском морге, повисали в темноте, а затем
беззвучно, словно капли масла по оконному стеклу, скользили вниз,  да  вдали
на севере размеренно сверкали вспышки и раздавался грохот  большого  орудия,
но взрывов за ними  не  следовало,  словно  оно  стреляло  по  Ла-Маншу,  по
Северному морю, находящемуся в пятидесяти милях, или даже по цели еще  более
обширной и  неуязвимой:  по  космосу,  вселенной,  бесконечности;  казалось,
железная, беззубая пасть Отрицания  вздымает  свой  голос  против  Абсолюта,
первичного, неуязвимого Я Есмь.
     Один из солдат был часовым. Он стоял на стрелковой ступеньке, привалясь
к стене возле амбразуры в мешках с песком, в которой  лежала  его  винтовка,
заряженная,  со  взведенным  затвором   и   спущенным   предохранителем.   В
гражданской жизни он, несомненно, имел дело с лошадьми, потому  что  даже  в
хаки и даже после четырех лет войны в пехоте от  него  словно  бы  шел  дух,
запах конюшен и стойл - человек жокейского роста, с  неприятным  лицом,  он,
казалось, принес на своих искривленных ногах во французскую грязь  нечто  от
сильных, легких, стремительных лошадей,  и  даже  каску  носил  заломленной,
словно грязную клетчатую кепку-эмблему свой былой профессии и призвания.  Но
это была только догадка, основанная на его внешности и манерах,  о  себе  он
никому ничего не рассказывал; даже уцелевшие товарищи по батальону,  знавшие
его уже четыре года, ничего не знали о его прошлом,  словно  прошлого  и  не
было, словно он не появлялся на свет до  четвертого  августа  1914  года,  -
парадокс, которому было совсем не место в пехотном батальоне, человек, столь
загадочный, что через полгода после его прибытия в батальон  (в  1914  году,
накануне рождества) командующий батальоном полковник был вызван в Лондон для
доклада о нем. Командованию  стало  известно,  что  одиннадцать  рядовых  из
батальона застраховали свои солдатские жизни в пользу этого человека; к тому
времени, когда  полковник  прибыл  в  военное  министерство,  их  количество
увеличилось до  двадцати,  и,  хотя  полковник  сам  провел  перед  отъездом
тщательное дознание, он знал немногим больше, чем знали  в  Лондоне.  Потому
что ротные офицеры пребывали в  неведении,  от  сержантов  он  добился  лишь
слухов и пересудов, от самих солдат - лишь полной  и  почтительно-удивленной
неосведомленности   о   существовании   этого   человека:   страховок   было
одиннадцать, когда в военное министерство пришел  первый  рапорт,  двадцать,
когда полковник добрался до Лондона, а сколько  их  стало  через  двенадцать
часов после  отъезда  полковника  -  никто  не  знал;  солдаты  подходили  к
батальонному старшине  чинно,  по  всей  форме,  очевидно,  по  собственному
желанию и воле и подавали заявление, которое, поскольку законных наследников
у них не было, они имели право подать, а Империя была обязана  принять.  Что
же до самого этого человека...
     - Да, - сказал майор, ведущий  неофициальный  разбор  дела.  -  Что  он
говорит об этом? - И минуту спустя: - Вы даже не допрашивали его?
     Полковник пожал плечами.
     - Зачем?
     - Да, - сказал майор. - Однако мне бы хотелось... хотя бы  узнать,  чем
он прельщает их.
     - Мне скорее захотелось бы узнать, что завещают ему те,  кто  не  имеет
права переделать страховку, потому что у них есть законные наследники.
     - Очевидно, свои души, - сказал майор. - Поскольку их смерти уже отданы
в залог.
     И все. В королевском уставе, где каждое мыслимое  деяние,  намерение  и
настроение   солдата   или   матроса   учтено,   оценено   и   предусмотрено
соответствующим правилом и взысканием за нарушение правила, не было  ничего,
подходящего к данному случаю: он (тот человек)  не  нарушал  дисциплины,  не
заключал сделок с противником, отдавал  честь  офицерам,  медные  части  его
обмундирования блестели, обмотки не болтались.  Однако  полковник  продолжал
сидеть, пока майор не спросил уже с живым интересом:
     - Все-таки чем? Скажите.
     - Не могу, - ответил полковник. - Потому что единственное слово,  какое
приходит мне на ум, - это любовь.
     И объяснил вот что: этот глупый,  угрюмый,  необщительный  сквернослов,
поистине неприятный человек, который не играл в карты и не пил (за последние
два месяца батальонный старшина и  сержант,  ординарец  полковника,  не  раз
жертвовали - разумеется, по собственному почину - сном  и  личным  временем,
внезапно появляясь в землянках, квартирах и кабачках, чтобы удостовериться в
этом), судя по всему, совершенно не имел друзей, однако  всякий  раз,  когда
старшина или ординарец заглядывали к нему в землянку или  на  квартиру,  там
оказывалось полно солдат. Причем не одних  и  тех  же,  а  всегда  новых,  в
промежутках между днями выплаты жалованья человек, посаженный у  его  койки,
мог бы провести перекличку всего батальона; действительно, после получки или
день-два  спустя  очередь,  хвост  у  его  землянки  вытягивался,  словно  у
кинотеатра, а помещение бывало заполнено  солдатами,  стоящими,  сидящими  и
присевшими на корточки у его койки в углу, где этот  человек  обычно  лежал,
прикрыв глаза; замкнутые, отрешенные, молчаливые, они походили на пациентов,
ждущих в приемной дантиста, - ждавшие на самом деле,  как  понял  ординарец,
когда они - старшина и сержант - уйдут.
     - Что же вы не дадите ему нашивку? - спросил майор. - Если это  любовь,
почему бы не использовать ее к вящей славе английского оружия?
     - Как? - сказал  полковник.  -  Подкупать  одним  отделением  человека,
которому уже принадлежит целый батальон?
     - Так, может, и вам стоит  передать  ему  свою  страховку  и  расчетную
книжку?
     - Да, - сказал полковник. - Только мне некогда стоять в очереди.
     И  все.  Полковник  провел  с  женой  четырнадцать  часов.  К   полудню
следующего дня он был снова в Булони; вечером около шести его машина въехала
в деревню, где был расквартирован батальон.
     - Останови, - велел полковник водителю  и  с  минуту  сидел,  глядя  на
стоящих в очереди солдат, очередь еле-еле двигалась  к  воротам,  ведущим  в
мощенный осклизлым камнем  внутренний  двор  казармы,  которыми  французы  в
течение тысячи лет застраивали Пикардию, Фландрию  и  Артуа,  очевидно,  для
размещения в промежутках между сражениями войск союзных наций, помогающих им
отстоять эти провинции. _Нет_, подумал полковник, _на кинотеатр  не  похоже;
предвкушение не столь уж сильное, хотя нетерпеливость гораздо  сильнее.  Они
напоминают хвост возле уборной. Поезжай_.
     Другой  солдат  был  батальонным  связным.  Он  сидел   на   стрелковой
ступеньке, прислонясь к  стенке  траншеи  и  поставив  рядом  винтовку,  его
башмаки и обмотки были покрыты  не  подсыхающей  окопной  грязью,  а  свежей
дорожной  пылью;  сама  его  поза  выдавала  не  столько  вялость,   сколько
усталость, физическое  изнеможение.  Причем  не  бессильное  изнеможение,  а
наоборот: в нем была какая-то напряженность,  и,  казалось,  не  изнеможение
овладело им, а он нес его на себе, как и пыль, он сидел там пять  или  шесть
минут и без умолку говорил,  но  в  голосе  его  изнеможения  не  слышалось.
Раньше, в прекрасное старое время, именуемое "мир", он был архитектором,  не
только преуспевающим, но и хорошим, несмотря на эстетство (в личной жизни) и
даже некоторую манерность; в эти часы старых ушедших дней  он  сидел  или  в
ресторанчике  в  Сохо,  или  у  себя  в  студии  (а  если  повезет,  даже  в
какой-нибудь гостиной Мейфера {Аристократический район Лондона.} или даже  -
по крайней мере раз-два, а то и три - в  будуаре),  говоря  больше  всех  об
искусстве, или политике,  или  обо  всем  сразу.  Он  был  одним  из  первых
добровольцев в Лондоне; за Ла-Маншем, даже без нашивки младшего капрала,  он
вывел свой взвод из-под огня: в Пасшенделе  он  пять  дней  командовал  этим
взводом, был утвержден в этой должности, отправлен  в  офицерскую  школу и в
1916 году пять месяцев носил на погонах звездочку,  потом,  сменясь  однажды
вечером с дежурства,  вошел  в  землянку,  где  командир  его  роты  брился,
ополаскивая бритву в банке из-под тушенки.
     - Хочу подать в отставку, - сказал он.
     - И все мы тоже, - ответил командир роты, продолжая бриться и  даже  не
повернув головы, чтобы увидеть его отражение в зеркале. Потом рука с бритвой
замерла.
     - Должно быть, вы серьезно. Ну что  ж.  Идите  в  траншею,  прострелите
ногу. С этим, разумеется, под чистую не демобилизуют. Но...
     - Понятно, - сказал он. - Нет, я хочу не демобилизации. Пальцем  правой
руки он быстро коснулся звездочки на левом плече и опустил руку.
     - Я не желаю больше ее носить.
     - Захотелось опять в рядовые, - сказал  командир  роты.  -  Так  любите
солдата, что вам нужно спать в одной грязи с ним.
     - Нет, - ответил он. - Совсем наоборот. Так ненавижу. Слышите его? - Он
снова поднял руку, указывая вверх. - И принюхайтесь к нему.
     Несмотря на шестьдесят ступеней вниз, в  землянку  проникал  не  только
гром, грохот, но и запах, вонь, смрад естественного процесса: не  гниющих  в
грязи мертвых костей и плоти, а последствий того, что живые  кости  и  плоть
слишком долго ели и спали в этой грязи.
     - Если я, сознавая, кем был, остался и  останусь  -  при  условии,  что
повезет остаться в живых,  это  не  исключено,  кое-кто  из  нас  непременно
уцелеет, не спрашивайте почему,  -  с  благословения  всего  милитаристского
правительства имею право лишь благодаря этой штучке  на  погонах  не  только
приказывать людям,  но  и  безнаказанно  застрелить  человека,  если  он  не
подчинится, то мне ясно, как он  достоин  всяческого  страха,  отвращения  и
ненависти.
     - Не только вашего страха, отвращения и ненависти,  -  сказал  командир
роты.
     - Верно, - ответил он. - Но только я не могу мириться с этим.
     - Не желаете, - сказал командир роты.
     - Не могу.
     - Не желаете.
     - Пусть так, - сказал он. - Поэтому я должен вернуться к нему, в грязь.
И тогда, быть может, стану свободен.
     - От чего? - спросил командир роты.
     - Ну, ладно, - сказал он. - Я и сам не знаю.  Может,  от  необходимости
вечно предаваться  в  неизбежные  часы  затишья  тому  пороку,  что  именуют
надеждой. Будет достаточно и этого. У меня была мысль  отправиться  сразу  в
штаб бригады. Это сберегло бы время. Но полковник мог  бы  разозлиться,  что
его попусту отрывают от дел.  Я  ищу  то,  что  в  наставлениях  и  уставах,
очевидно,  именовалось  бы  порядком.  Только,  похоже,  такого  порядка  не
существует.
     Задача  эта  оказалась  не  из  легких.  Командир  батальона  отказался
поддержать его; он предстал  перед  командиром  бригады,  двадцатисемилетним
человеком с тремя нашивками за ранения, окончившим Сандхерст  менее  четырех
лет назад, кавалером Военного креста, звезды за Монс, ордена "За безупречную
службу", какой-то награды от бельгийского монарха и  французского  Croix  de
Guerre {Военный крест (фр.).}, и тот не смог - не отказался,  а  не  смог  -
поверить своим ушам, тем более взять в толк, чего добивается этот назойливый
проситель, и посоветовал:
     - Должно быть, вы уже подумывали о том, чтобы  прострелить  себе  ногу.
Пистолет надо поднимать дюймов на шестьдесят. Можно также выйти за бруствер.
А еще лучше за проволоку.
     Но ему удалось  отыскать  очень  простой  способ.  Он  стал  дожидаться
отпуска. Ничего больше не оставалось; дезертирства  он  никак  не  хотел.  В
Лондоне он нашел девицу, не профессионалку и пока  что  не  слишком  опытную
любительницу, два или три месяца назад забеременевшую от  кого-то  из  троих
солдат, двое из них погибли почти одновременно под Ньеппским  лесом,  третий
находился в Месопотамии; она тоже не поняла, чего он  добивается,  и  потому
(так ему тогда показалось) согласилась за мзду - он заплатил  вдвое  больше,
чем  она  запросила,  исчерпав  весь  свой  банковский  счет,  -  стать  его
партнершей в спектакле, безвкусица и убогость которого могла сравниться лишь
с американскими фильмами: их застали на  месте  преступления,  публичного  и
столь вопиюще  скандального,  что  все,  даже  моралисты,  ответственные  за
поведение   младших   офицеров   англосаксонского   происхождения,   наотрез
отказались поверить в это.
     Тем  не  менее  своего  он  добился.  На   другое   утро   в   приемной
найтсбриджской  казармы  делегат   штабных   офицеров   предложил   в   виде
альтернативы пятну на чести полка ту привилегию, о какой три месяца назад во
Франции он просил командира роты, потом батальона и, наконец, бригады; и три
дня спустя на вокзале Виктории, идя в  строю  к  переполненному  солдатскому
вагону того поезда, которым десять дней назад ехал  из  Дувра  в  офицерском
вагоне первого класса, он понял, что ошибался в той девице, которую не сразу
узнал, когда она заговорила с ним.
     - Ничего не вышло, - сказала она.
     - Вышло, - ответил он.
     - Но ведь ты уезжаешь. Я  думала,  ты  хочешь  разжалования,  чтобы  не
возвращаться туда.
     И вцепилась в него, ругаясь и плача.
     - Значит, ты мне наврал. Ты хотел  вернуться.  Снова  стать  несчастным
треклятым рядовым. - Она схватила его руку. - Пошли. Время еще есть.
     - Нет, - сказал он, упираясь. - Успокойся.
     - Пошли, - сказала она, дергая его. - Я знаю эти дела. Есть  поезд,  на
который ты можешь сесть утром; тебя не  хватятся  до  завтрашнего  вечера  в
Булони.
     Строй двинулся. Он попытался идти вместе со всеми, но она вцепилась еще
крепче.
     - Как ты не понимаешь? - крикнула она. - Я смогу  вернуть  тебе  деньги
только завтра утром.
     - Пусти, - сказал он. - Мне нужно войти в вагон и найти себе место.
     - Поезд отойдет через  два  часа.  Скольких,  по-твоему,  я  провожала?
Пошли. До моей комнаты идти десять минут.
     - Пусти, - cказал он, направляясь к вагону. - До свиданья.
     - Ровно два часа.
     Сержант прикрикнул на него. Он давно  не  слышал  такого  обращения  от
сержантов и не сразу понял, что это относится к нему. Но он уже высвободился
внезапным, резким, сильным рывком; дверь за собой он не закрыл;  в  купе  он
бросил винтовку и вещмешок в груду остальных, переступая через чьи-то  ноги,
вернулся и стал закрывать дверь, а она крикнула:
     - Ты не сказал, куда выслать деньги.
     - До свиданья, - сказал он и захлопнул дверь, оставив ее  на  подножке,
она как-то держалась там,  даже  когда  поезд  тронулся,  глядела  и  что-то
кричала в звуконепроницаемое стекло, пока военный полицейский  на  платформе
не снял ее, и казалось, не поезд, а ее лицо быстро пронеслось и скрылось.
     В 1914 году он уезжал  с  лондонцами.  Офицером  был  среди  лондонцев.
Теперь он попал в батальон нортумберлендцев. Слухи о нем  опередили  его;  в
Булони,   у   пристани,   его   дожидался   капрал,   чтобы   проводить   на
распределительный пункт.
     Лейтенант оказался его товарищем по офицерской школе.
     - Ну и штуку ты отмочил, - сказал лейтенант. -  Не  рассказывай,  я  не
хочу знать зачем. Тебя направляют в ...тый батальон. Джеймса (подполковника,
который им командует) я знаю, в прошлом году понюхал с ним пороха.  Идти  во
взвод тебе неохота. Может, станешь телефонистом или каптенармусом?
     -  Лучше  связным,  -  ответил  он.  И  стал  связным.  Лейтенант  даже
перестарался; слухи не только о выходке, но и о прошлом снова опередили его.
Через несколько дней он был вызван к подполковнику, возможно потому, что он,
связной, имел право носить  (но  не  носил,  так  как  это  была  офицерская
награда, и в среде солдат, с которыми ему предстояло теперь  есть  и  спать,
эта ленточка на мундире рядового потребовала бы множества  объяснений)  одну
из тех ленточек, что носил подполковник (тоже не кадровый военный);  была  и
еще одна причина, хотя он ни за что  не  поверил  бы,  что  одно  связано  с
другим.
     -  Послушайте,