огда их полк, повинуясь загадочным  выкрикам  сержантов
на своем племенном языке, вышел  на  плац  и  выстроился  по  трем  сторонам
пустого плаца  лицом  к  трем  только  что  вкопанным  столбам,  симметрично
расположенным на краю длинной канавы или рва, за четыре года почти до  краев
заполненного отбросами войны -  жестянками,  бутылками,  старыми  котелками,
сапогами, мисками, спутанными мотками ржавой и никчемной проволоки, -  земля
была вырыта оттуда для железнодорожной  насыпи,  к  которой  примыкал  плац,
сейчас ей предстояло служить мишенным валом для тех пуль, что не попадут  ни
в дерево, ни в плоть. Сенегальцы встали  по  стойке  "смирно",  потом  взяли
винтовки к ноге и встали вольно, потом небрежно, начался неторопливый, вялый
разговор, не  беспечный,  просто  стадный,  как  у  людей,  ждущих  открытия
рыночной площади;  бледное,  почти  невидимое  пламя  зажигалок  то  и  дело
вспыхивало у сигарет среди бормотанья голосов, черные блестящие лица даже не
обращались к рабочей команде из белых солдат, те утоптали землю  у  столбов,
потом взяли свои инструменты и ушли беспорядочной толпой,  словно  косари  с
луга.
     Потом вдали дважды протрубил горн, сержант-сенегалец крикнул, солдаты в
пестрых мундирах неторопливо загасили сигареты, с небрежной, почти беспечной
медлительностью приняли стойку "вольно",  старшина  городского  гарнизона  с
пистолетом в кобуре, висевшей на ремне поверх длинного  мундира,  подошел  к
трем столбам и остановился; взбунтовавшийся полк под грубые, резкие  выкрики
новых  сержантов  вышел  на  плац  и   сгрудился,   они   были   по-прежнему
отверженными, без  головных  уборов  и  без  оружия,  по-прежнему  небритые,
чуждые, все еще в грязи Эны, Уазы и Марны, на фоне пестрых  сенегальцев  они
выглядели усталыми, измученными и бесприютными беженцами с  другой  планеты:
несмотря   на   свою   неряшливость,   они   держались   спокойно   и   даже
дисциплинированно или по  крайней  мере  сдержанно,  потом  вдруг  несколько
человек, одиннадцать, выбежали беспорядочной группой, бросились к столбам  и
встали перед ними на колени, старшина выкрикнул команду, один  из  сержантов
подхватил ее, и отделение сенегальцев торопливо вышло вперед,  они  окружили
коленопреклоненных людей, подняли их, отнюдь не грубо,  на  ноги  и  повели,
словно пастухи отбившихся овец, к стоящим товарищам.
     Сзади подскакала небольшая кавалькада и остановилась  у  самого  плаца:
это были комендант города, его адъютант, адъютант начальника военной полиции
и трое  ординарцев.  Старшина  отдал  команду,  весь  плац  (за  исключением
отверженного полка)  замер  по  стойке  "смирно"  под  продолжительный  лязг
металла; старшина повернулся  и  отдал  честь  коменданту,  находящемуся  за
строем сенегальцев, комендант принял рапорт, поставил солдат "вольно", потом
опять "смирно" и снова предоставил командовать  старшине,  тот  снова  отдал
команду "вольно" и повернулся к столбам, тут внезапно и словно  бы  ниоткуда
появились  сержант  и  охранники,  они  привели,  окружив   кольцом,   троих
арестантов с непокрытыми головами и быстро привязали их к столбам  -  сперва
человека,   который   называл   себя   Кроликом,   потом   капрала,    потом
обезьяноподобное существо, которое Кролик называл Кастетом или Конем, - пре-
доставив им созерцать пустой плац, хотя видеть его они не могли, потому  что
перед ними появился другой отряд, человек из двадцати с сержантом во  главе;
они остановились, повернулись и встали вольно, спиной  к  троим  обреченным,
которых обходил старшина, он быстро проверил веревку, которой  был  привязан
Кролик, потом перешел к капралу, уже протягивая свою  (старшинскую)  руку  к
Medaille Militaire на его мундире, и торопливо пробормотал:
     - Тебе она ни к чему.
     - Да, - ответил капрал. - Незачем ее портить.
     Старшина сорвал ее с мундира, не злобно, лишь быстро, уже идя дальше.
     - Я знаю, кому отдать ее. - сказал он, подходя к третьему;  тот  стоял,
чуть распустив  слюни,  не  встревоженный,  даже  не  взволнованный,  просто
робкий, растерянный, словно обратился  к  незнакомцу  по  срочному  делу,  а
незнакомец на время забыл либо о деле, либо о нем:
     - Париж.
     - Ага, - сказал старшина и отошел.
     Теперь трое привязанных видели только спины двадцати  человек,  стоящих
перед ними, однако им был слышен голос старшины, когда  он,  снова  поставив
весь плац по стойке "смирно", достал откуда-то из-под мундира старый  футляр
с очками и сложенную бумагу, развернул ее, надел очки и, держа бумагу обеими
руками на легком утреннем ветерке, стал читать: голос его, говорящий о конце
человека с мертвенным, высокопарным судейским многословием, претендующим  на
изящество  и  величественность,  звучал  в  солнечной,  пронизанной   пением
жаворонков пустоте отчетливо, тонко и как-то жалко.
     - По решению председателя суда, - вымученно протянул старшина,  свернул
бумагу, снял очки, положил  в  футляр  и  спрятал  его;  раздалась  команда,
двадцать  человек  повернулись  кругом,  лицом  к  трем   столбам;   Кролик,
схваченный веревкой, подался вперед, стараясь увидеть за капралом третьего.
     - Послушай... - взволнованно сказал он капралу.
     - Заряжай!
     - Париж... - хрипло, плаксиво и настойчиво произнес третий.
     - Скажи ему что-нибудь, - сказал Кролик. - Скорей.
     - Целься!
     - Париж... - снова произнес третий.
     - Не бойся, - сказал ему капрал. - Мы подождем. Мы не уйдем без тебя.
     Столб капрала, видимо, был треснутым или же гнилым, поэтому, когда залп
начисто срезал веревки, которыми были привязаны Кролик и третий  и  тела  их
сползли к подножию столбов, тело капрала со столбом и веревками рухнуло  как
одно неделимое целое на край заполненной мусором канавы;  когда  старшина  с
пистолетом, еще дымящимся в руке, отошел от Кролика к капралу, то обнаружил,
что столб при падении вдавился вместе  с  телом  в  спутанный  моток  старой
колючей  проволоки,  нить  ее  обвилась  вокруг  верхушки  столба  и  головы
человека, словно связав их для погребения. Проволока была изъедена ржавчиной
и никак не отклонила бы пулю, новый же  старшина  старательно  отодвинул  ее
ногой, прежде чем приставить дуло пистолета к уху.
     Как только плац опустел (даже раньше, конец колонны сенегальцев еще  не
успел скрыться за бараками), появилась рабочая команда  с  ручной  тележкой,
там лежали инструменты и свернутый  брезент.  Командующий  солдатами  капрал
вынул оттуда кусачки и подошел к старшине, который уже отделил тело  капрала
от сломанного столба.
     - Возьмите, - сказал он старшине,  протягивая  кусачки.  -  Неужели  вы
собираетесь расходовать саван на одного?
     - Вытащите столбы, - сказал старшина.  -  Оставьте  мне  саван  и  двух
человек.
     - Ладно; - ответил капрал и ушел.
     Старшина отхватил кусок ржавой  проволоки  длиной  около  шести  футов.
Когда он поднялся, двое солдат со  свернутым  брезентом  стояли  у  него  за
спиной, дожидаясь распоряжений.
     - Расстелите, - сказал он, указывая на брезент.
     Они повиновались.
     - Положите туда его.
     Они подняли тело. - державший за голову старался не испачкаться кровью,
- и положили на брезент.
     - Пошевеливайтесь, - сказал старшина. - Заверните его.  Потом  положите
на тележку. - И стал наблюдать за ними, капрал из рабочей команды неожиданно
отвернулся, а остальные неожиданно принялись выдергивать  столбы  из  земли.
Старшина не произносил ни слова. Он жестом  приказал  своим  солдатам  взять
тележку за ручки, потом зашел сзади, повернул ее в нужном направлении и стал
толкать вперед, груженая тележка покатилась  наискось  через  плац,  к  тому
месту, где проволочное  ограждение  подходило  под  прямым  углом  к  старой
фабричной стене. Он (старшина)  не  оглядывался,  оба  солдата,  держась  за
ручки, почти бежали, чтобы тележка  не  наехала  на  них,  к  углу,  где  им
предстояло  увидеть  по  ту  сторону  ограждения  двухколесную  крестьянскую
повозку с грузной крестьянской лошадью в оглоблях, а возле нее двух женщин и
трех мужчин;  старшина  остановил  тележку  так  же,  как  тронул  с  места,
остановился сам и, держась за углы, втолкнул тележку в  угол  ограды,  потом
отошел и встал у проволоки - мужчина уже  за  пятьдесят,  выглядящий  теперь
почти стариком, и более высокая женщина  со  смуглым,  сильным  и  по-мужски
красивым лицом  подошла  к  проволоке  с  другой  стороны.  Вторая,  пониже,
пополнее, помягче, не шевельнулась. Но она смотрела на обоих у  проволоки  и
прислушивалась, ее лицо казалось совершенно пустым,  но  в  нем  было  нечто
брезжущее и спокойно-обещающее, как в чистой, но еще не зажженной  лампе  на
кухонном столе.
     - Где находится ферма вашего мужа? - спросил старшина.
     - Я вам говорила, - ответила женщина.
     - Скажите еще.
     - За Шалоном, - сказала женщина.
     - Далеко за Шалоном? - спросил старшина. - Ладно. Далеко от Вердена?
     - Возле Вьенн-ла-Пуссель, - сказала женщина. - За Сен-Мишелем.
     - Сен-Мишель, - сказал старшина. - Это армейская зона. Более того. Зона
военных действий. С одной стороны немцы, с другой американцы. Американцы.
     - Американские солдаты страшнее других? - спросила  женщина,  -  Потому
что они новички на войне? Да?
     - Нет, сестра, - сказала другая. - Не потому. Дело в том, что они здесь
недавно. Им это будет легче.
     Ни тот, ни другая не обратили на нее  внимания.  Они  глядели  друг  на
друга через проволоку. Потом женщина сказала:
     - Война окончена.
     - А... -сказал старшина. Женщина не шевельнулась.
     - Что еще может означать эта казнь? Что еще объясняет ее?  Оправдывает?
Нет, даже не оправдывает - взывает о сочувствии, жалости,  отчаянии?  -  Она
глядела на старшину холодно, спокойно, сдержанно. - Взывает об оправдании?
     - Ну вот еще, - сказал старшина. -  Я  спрашивал  вас?  Спрашивал  хоть
кто-нибудь?
     Он сделал за спиной знак  кусачками.  Один  из  солдат  выпустил  ручку
тележки, подошел и взял их.
     - Разрежь нижнюю нитку, - приказал старшина.
     - Разрезать? - переспросил солдат.
     - Да, болван из болванов!
     Солдат стал нагибаться, но старшина выхватил у него кусачки и  нагнулся
сам; упругая нижняя нитка срезалась с  тонким,  почти  мелодичным  звуком  и
свернулась.
     - Снимайте его с тележки, - приказал старшина. - Живо.  Теперь  солдаты
поняли. Они сняли длинный брезентовый сверток  и  опустили  на  землю,  трое
мужчин встали наготове, чтобы  протянуть,  -  протащить  его  через  дыру  в
ограждении, потом поднять и погрузить на повозку.
     - Подождите, - сказал старшина. Женщина замерла.  Старшина  сунул  руку
под мундир, вытащил  сложенную  бумагу  и  протянул  ей  за  проволоку.  Она
развернула ее и поглядела безо всякого выражения.
     - Да, - сказала она. -  Война  должна  быть  окончена,  потому  что  вы
получили грамоту за казнь. Что я буду делать с ней? Вставлю в рамку и повешу
в гостиной?
     Старшина протянул руку за проволоку и выхватил  у  нее  бумагу,  другой
рукой нащупал потертый футляр с очками, потом, держа бумагу развернутой,  он
обеими руками надел очки, взглянул на нее, сунул резким движением в  боковой
карман,  достал  из-под  мундира  другую  и  протянул  за  проволоку,  резко
встряхнув, чтобы она развернулась, прежде чем женщина успеет коснуться ее, и
произнес гневным, сдавленным голосом:
     - Скажите еще, что вам не нужна и эта. Взгляните на подпись.
     Женщина взглянула. Она никогда не видела его, этого тонкого,  изящного,
легкого, неразборчивого росчерка, видеть его доводилось немногим,  но  любой
человек в этой половине Европы, имеющий право требовать  чьей-либо  подписи,
узнал бы его сразу же.
     - Значит, и ему  известно,  где  находится  ферма,  принадлежащая  мужу
сводной сестры его сына.
     - Само собой, - сказал старшина. - За Сен-Мишелем. Если где-то по  пути
вам попадутся золотые ворота в жемчуге, с этой  бумагой  вы  пройдете  через
них. И еще вот.
     Он снова вынул руку из кармана и протянул ее за проволоку, на раскрытой
ладони показались тусклый кружок бронзы и яркие  полоски  ленточки,  женщина
снова замерла, пока не притрагиваясь к медали и глядя  на  раскрытую  ладонь
старшины, потом он ощутил, что на него смотрит другая женщина, и встретил ее
спокойный, брезжущий взгляд, когда та сказала:
     - Он красивый, сестра. И не такой уж старый.
     - Ну вот еще! - снова возмутился старшина. -  Возьмите!  -  сказал  он,
всовывая, тыча медаль в руку высокой, пока та наконец  не  взяла  ее,  потом
торопливо отдернул руку за проволоку.
     - Уезжайте! Проваливайте! Убирайтесь! - сказал он чуть ли не с  гневом,
дыша часто и раздраженно, он был слишком стар для  этого,  снова  ощутив  на
себе взгляд второй,  он  запрокинул  голову,  чтобы  не  встречаться  с  ней
глазами, и крикнул в спину высокой:
     - Вас было трое. Где третья - его poule {Любовница (фр.).} или кто  там
она есть... была?
     Потом ему пришлось  встретить  взгляд  второй,  уже  не  брезжущий,  но
исполненный обещания; она мило, нежно улыбнулась ему и сказала:
     - Ничего. Не бойтесь. До свидания.
     После этого они торопливо удалились,  все  пятеро,  лошадь  и  повозка;
старшина повернулся, взял с тележки кусок ржавой проволоки и бросил рядом  с
обрезанной нитью.
     - Прикрутите на место.
     - Разве война не окончена? - спросил один из солдат.
     Старшина чуть ли не с яростью напустился на него:
     - Но не армия. Неужели ты думаешь,  что  мир  способен  положить  конец
армии, если это не под силу даже войне?

     На сей раз они миновали старые городские  ворота,  сидя  в  повозке,  -
Марфа с вожжами в руках на  одном  конце  высокого  сиденья,  ее  сестра  на
другом, младшая между ними, сиденье было таким высоким,  что  казалось,  они
движутся не в густом, неторопливом потоке идущих, а плывут по нему, будто  в
лодке, словно бы они покидали город на платформе в  карнавальной  процессии,
выплывали из города по утихающему потоку страданий  на  декоративной  лошади
без ног и повозке без колес, как бы несомых на сдвинутых плечах  в  каком-то
триумфе, несомых так высоко, что они почти достигли старых ворот, прежде чем
обладатели плеч случайно или намеренно обратили свои  взгляды  или  внимание
так высоко, чтобы увидеть то, что несут, и понять, догадаться, что находится
в повозке, или просто шарахнуться от нее.
     Толпа не шарахнулась, не отпрянула  от  повозки,  скорее  расступилась,
раздалась; внезапно вокруг нее образовалось пустое пространство,  так  поток
отступает от карнавальной платформы, открывая взгляду, что она не  плавучая,
а земная и движется с помощью лошадиных ног  и  колес;  толпа  расступалась,
словно обладатели плеч предали забвению не только  необходимость  поддержки,
но и ощущение тяжести, и существование  ноши;  они  неуклонно  отступали  от
повозки и даже каким-то образом извещали шедших впереди о  ее  движении,  те
стали расступаться заранее, и теперь повозка двигалась быстрее толпы, идущие
даже не глядели в ее сторону, пока вторая сестра, Мария, не обратилась к ним
с края высокого сиденья, без назидательности, без упрека,  лишь  настойчиво,
спокойно, словно к детям:
     - Успокойтесь. Вы ничем ему не обязаны, вам незачем его ненавидеть.  Вы
не причинили ему вреда, зачем же бояться?
     - Мария... - сказала сестра.
     - И стыдиться не надо, - продолжала Мария.
     - Мария, перестань, - сказала сестра. Мария снова приняла прежнюю позу.
     - Ладно, сестра, - сказала она. -  Я  хотела  не  пугать  их  -  только
утешить.
     Но она  продолжала  глядеть  на  них  ясно  и  безмятежно,  повозка  не
останавливалась, дорога перед ней расчищалась, словно сама собой,  и,  когда
они подъехали  к  старым  воротам,  арка  была  совершенно  свободна,  толпа
остановилась и сгрудилась с обеих сторон, давая повозке  проехать;  внезапно
один человек снял шляпу,  вслед  за  ним  еще  несколько,  и  когда  повозка
проехала под аркой, то казалось, что она покинула город  в  легком,  зримом,
беззвучном шорохе.
     -  Вот  видишь,  сестра,  -  сказала  Мария  с  безмятежным,  спокойным
торжеством, - только утешить.
     Они  уже  были  за  городом;  длинные,   прямые   дороги   разбегались,
расходились в стороны, как спицы от ступицы колеса; над ними медленно ползли
одно за другим облачка пыли - это люди поодиночке и группами, иногда тоже  в
повозках,  возвращались   по   домам;   родители   и   родственники   солдат
взбунтовавшегося полка, спешившие к городу в изумлении и  ужасе,  чтобы  меж
его старых стен слить воедино свою брань и муку, теперь покидали его  словно
бы даже не с облегчением, а со стыдом.
     Они не оглядывались, хотя город был виден еще долгое время, он стоял на
плоской  равнине,  совершенно  тихий,  серый,  увенчанный  древней   римской
крепостью, и, постепенно скрываясь из вида, в конце концов исчез совсем;  но
они так ни разу и не оглянулись, а сильная, крупная, неторопливая, спокойная
крестьянская лошадь увозила их все дальше от него. У них была с  собой  еда,
так что останавливаться было незачем, лишь в полдень они  сделали  небольшую
остановку в лесу, чтобы накормить и напоить лошадь. Поэтому они без задержки
миновали деревни - их встречали безмолвные, - сдержанные лица, тот же  самый
легкий, беззвучный, зримый шорох снимаемых шляп  и  кепок,  словно  скачущий
впереди курьер предупреждал об их появлении; младшая, сжавшись,  куталась  в
шаль, сидя между двумя старшими женщинами, Марфа с застывшим лицом  смотрела
прямо перед собой, и  лишь  другая  сестра,  Мария,  спокойно  и  безмятежно
оглядывала жителей, не изумляясь, не удивляясь, а тяжелые,  мохнатые  копыта
лошади  неторопливо  лязгали  по  булыжнику,  пока  очередная   деревня   не
оставалась позади.
     К вечеру они приехали в Шал он. Здесь тоже была армейская зона, а  пять
дней назад - зона боевых действий, однако  теперь  здесь  был  мир,  или  по
крайней мере тишина; но зона все-таки оставалась  армейской,  потому  что  у
головы лошади внезапно  появились  французский  и  американский  сержанты  и
остановили ее.
     - У меня есть бумага, - сказала Марфа, доставая и протягивая ее. -  Вот
она.
     -  Оставьте,  -  сказал  французский  сержант.  -  Здесь  она  вам   не
понадобится. Все устроено.
     Тут она увидела, что шестеро французских солдат  с  дешевым  деревянным
гробом подошли к  задку  повозки;  когда  она  обернулась  к  ним,  они  уже
поставили гроб на землю и снимали завернутое в брезент тело.
     - Постойте, - сказала Марфа хриплым, сильным голосом,  слез  в  нем  не
слышалось.
     - Все устроено, не волнуйтесь,  -  сказал  сержант.  -  Вы  поедете  до
Сен-Мишеля на поезде.
     - На поезде? - переспросила Марфа.
     - Что ты, сестра! - сказала Мария. - В поезде!
     - Не беспокойтесь, - сказал сержант Марфе. - Платить вам  не  придется.
Все устроено.
     - Эта повозка чужая, - сказала Марфа. - Я одолжила ее.
     - Мы знаем, - сказал сержант. - Она будет возвращена.
     - Но ведь мне нужно еще везти его от Сен-Мишеля до Вьенн-ла-Пуссель. Вы
сказали - до Сен-Мишеля, так ведь?
     - Чего вы спорите со мной? - сказал сержант. - Сколько можно  говорить,
что все устроено?  Ваш  муж  встретит  вас  со  своей  повозкой  и  лошадью.
Слезайте. Все трое. Думаете,  если  война  прекратилась,  так  армии  больше
нечего делать, как  обхаживать  гражданских.  Пошли.  Вы  задерживаете  свой
поезд; ему нужно не только дожидаться вас.
     Тут они увидели поезд. Раньше они не замечали его,  хотя  он  стоял  на
путях почти рядом с ними. Состоял он из паровоза и одного вагона типа "сорок
человек, восемь лошадей". Они слезли  с  повозки;  уже  смеркалось.  Солдаты
приколотили крышку и подняли гроб, три женщины и двое сержантов  последовали
за ними к вагону, солдаты сунули гроб в  открытую  дверь,  потом  взобрались
сами, снова подняли гроб  и  унесли  его  в  переднюю