- Пойду поговорю с Пабло, - сказала ему я, встала со скамейки и  пошла  к
аркаде перед входом в Ayuntamiento, откуда через площадь тянулись шеренги.
   Строя теперь никто не держал, порядка в шеренгах  не  было,  и  опьянение
давало себя знать уже не на шутку. Двое пьяных  валялись  на  земле  посреди
площади и по очереди прикладывались к бутылке, передавая ее друг другу. Один
после каждого глотка орал как сумасшедший: "Viva la  Anarquia!"  (1)  Вокруг
шеи у него был повязан красный  с  черным  платок.  Другой  орал:  "Viva  la
Libertad!" (2), дрыгал ногами в воздухе и опять орал: "Viva la Libertad!"  У
него тоже был красный с черным  платок,  и  он  размахивал  этим  платком  и
бутылкой, которую держал в другой руке.
   Один крестьянин вышел из шеренги, остановился в тени аркады, посмотрел на
них с отвращением и сказал:
   - Уж лучше бы кричали: "Да здравствует пьянство!" Больше ведь они  ни  во
что не верят.
   - Они и в это не верят, - сказал другой крестьянин.  -  Такие  ничего  не
понимают и ни во что не верят.
   Тут один из пьяниц встал, сжал кулаки, поднял их над  головой  и  заорал:
"Да здравствует анархия и свобода, так и так вашу Республику!"
   Другой, все еще валяясь на земле, схватил горлана за ногу, и тот упал  на
него, и они несколько раз перекатились один через другого, а потом  сели,  и
тот, который свалил своего дружка, обнял теперь его  за  шею,  протянул  ему
---------------------------------------(1) Да здравствует анархия! (исп.)
   (2) Да здравствует свобода!  (исп.)  бутылку,  поцеловал  его  красный  с
черным платок, и оба выпили.
   В эту минуту в шеренгах закричали, и я оглянулась, но мне не было  видно,
кто выходит, потому что его загораживала  толпа  у  дверей  Ayuntamiento.  Я
увидела только, что Пабло  и  Четырехпалый  выталкивают  кого-то  прикладами
дробовиков, но кого - мне не было видно,  и,  чтобы  разглядеть,  я  подошла
вплотную к толпе, сгрудившейся у дверей.
   Все там  толкались  и  шумели,  столы  и  стулья  фашистского  кафе  были
опрокинуты, и только один стол стоял на мосте, но на нем развалился  пьяный,
свесив запрокинутую голову и разинув рот. Тогда я подняла  стул,  приставила
его к колонне аркады и взобралась на него, чтобы заглянуть поверх голов.
   Тот, кого выталкивали Пабло  и  Четырехпалый,  оказался  доном  Анастасио
Ривасом; это был ярый фашист и самый толстый человек  у  нас  в  городе.  Он
занимался скупкой зерна и, кроме того, служил агентом в нескольких страховых
компаниях, и еще давал ссуды под высокие проценты. Стоя на стуле, я  видела,
как он сошел со ступенек и приблизился к шеренгам, его жирная  шея  выпирала
сзади из воротничка рубашки, и лысина блестела на солнце.  Но  сквозь  строй
ему пройти так и не пришлось,  потому  что  все  вдруг  закричали  разом,  -
казалось, крик шел не из многих глоток, а из  одной.  Под  этот  безобразный
пьяный многоголосый рев люди, ломая строй, кинулись к дону  Анастасио,  и  я
увидела, как он бросился на землю,  обхватил  голову  руками,  а  потом  уже
ничего не было видно, потому что все навалились на него кучей. А  когда  они
поднялись, дон Анастасио лежал  мертвый,  потому  что  его  били  головой  о
каменные плиты, и никакого строя уже не было, а была орда.
   - Пошли туда! - раздались крики. - Пошли за ними сами!
   - Он тяжелый - не  дотащишь,  -  сказал  один  и  пнул  йогой  тело  дона
Анастасио, лежавшее на земле. - Пусть валяется!
   - Очень надо тащить ату бочку требухи к обрыву! Пусть тут и лежит.
   - Пошли туда, прикончим их всех разом, -  закричал  какой-то  человек.  -
Пошли!
   - Чего тут весь день печься на солнце! - подхватил другой. - Идем, живо!
   Толпа повалила под  аркады.  Все  толкались,  орали,  шумели,  как  стадо
животных, и кричали: "Открывай!  Открывай!  Открывай!",  потому  что,  когда
шеренги распались, Пабло велел караульным  запереть  дверь  Ayuntamiento  на
ключ.
   Стоя на стуле, я видела через забранное решеткой  окно,  что  делается  в
зале Ayuntamiento. Там  все  было  по-прежнему.  Те,  кто  не  успел  выйти,
полукругом  стояли  перед  священником  на  коленях  и  молились.  Пабло   с
дробовиком за спиной сидел на большом столе перед креслом мэра  и  свертывал
сигарету. Ноги у него висели, не доставая  до  полу.  Четырехпалый  сидел  в
кресле мэра, положив ноги на стол, и курил. Все караульные сидели в  креслах
членов муниципалитета с ружьями в руках. Ключ от  входных  дверей  лежал  на
столе перед Пабло.
   Толпа орала: "Открывай! Открывай! Открывай!", точно припев песни, а Пабло
сидел на своем месте  и  как  будто  ничего  не  слышал.  Он  что-то  сказал
священнику, но из-за криков толпы нельзя было разобрать что.
   Священник, как и раньше,  не  ответил  ему  и  продолжал  молиться.  Меня
теснили со всех сторон, и я со своим стулом  передвинулась  к  самой  стене;
меня толкали, а я толкала стул. Теперь, став на стул, я очутилась  у  самого
окна и взялась руками за прутья решетки. Какой-то человек тоже влез  на  мой
стул и стоял позади меня, ухватившись руками за два крайних прута решетки.
   - Стул не выдержит, - сказала я ему.
   - Велика важность, - ответил он. - Смотри. Смотри, как они молятся!
   Он дышал мне прямо в шею, и от пего  несло  винным  перегаром  и  запахом
толпы, кислым, как блевотина на мостовой, а потом он  вытянул  голову  через
мое плечо и, прижав лицо к прутьям решетки, заорал: "Открывай! Открывай!"  И
мне показалось, будто вся толпа навалилась на меня, как вот иногда приснится
во сне, будто черт на тебе верхом скачет.
   Теперь толпа сгрудилась и напирала на дверь,  так  что  напиравшие  сзади
совсем придавили передних, а какой-то пьяный, здоровенный  детина  в  черной
блузе, с черно-красным  платком  на  шее,  разбежался  с  середины  площади,
налетел на тех, кто стоял позади, и упал, а  потом  встал  на  ноги,  отошел
назад, и опять разбежался, и опять налетел на стоявших позади, и заорал: "Да
здравствую я и да здравствует анархия!"
   Потом этот самый пьянчуга вышел из толпы, уселся посреди площади  и  стал
пить из бутылки, и тут он увидел  дона  Анастасио,  который  все  еще  лежал
ничком  на  каменных  плитах,  истоптанный  множеством  ног.  Тогда  пьяница
поднялся, подошел к дону Анастасио, нагнулся и стал лить из бутылки  ему  на
голову и на одежду, а потом вынул из кармана спички и принялся чиркать  одну
за другой, решив запалить костер из дона Анастасио. Но сильный ветер задувал
спички, и спустя немного пьяница бросил это занятие, качая  головой,  уселся
рядом с доном Анастасио и то прикладывался к бутылке, то наклонялся и хлопал
по плечу мертвого дона Анастасио.
   А толпа все кричала, требуя, чтобы открыли двери, и человек, стоявший  со
мной на стуле, изо всех сил дергал прутья решетки и тоже  орал  у  меня  над
самым ухом, оглушая меня своим ревом и обдавая  своим  вонючим  дыханием.  Я
перестала смотреть на пьяницу, который пытался  поджечь  дона  Анастасио,  и
опять заглянула  в  зал  Ayuntamiento;  там  все  было  как  и  раньше.  Они
по-прежнему молились, стоя на коленях, в  расстегнутых  на  груди  рубашках,
одни - опустив голову, другие  -  подняв  ее  кверху  и  устремив  глаза  на
распятие, которое держал в руках священник, а он быстро и  отчетливо  шептал
слова молитвы, глядя поверх их голов, а позади,  на  столе,  сидел  Пабло  с
сигаретой во рту, с дробовиком за спиной и болтал ногами, поигрывая  ключом,
который он взял со стола.
   Потом Пабло опять заговорил со священником, наклонившись к нему со стола,
но что он говорил - нельзя было разобрать из-за крика. Священник не  отвечал
ему и продолжал молиться. Тогда из полукруга молящихся встал один человек, и
я поняла, что он решился выйти. Это был дон Хосе Кастро, которого все  звали
дон  Пене,  барышник  и  заядлый  фашист;  он  стоял  теперь  посреди  зала,
низенький, аккуратный, даже несмотря на небритые щеки,  в  пижамной  куртке,
заправленной в серые полосатые брюки. Он  поцеловал  распятие,  и  священник
благословил его, и он оглянулся на Пабло и мотнул головой в сторону двери.
   Пабло покачал головой и продолжал курить. Я видела, что дон  Пепе  что-то
говорит Пабло, но не могла разобрать что. Пабло  не  ответил,  только  опять
покачал головой и кивнул на дверь.
   Тут дон Пепе опять посмотрел на дверь, и я поняла: до сих пор он не знал,
что она заперта. Пабло показал ему
   Ключ, и он с минуту постоял, глядя на  этот  ключ,  а  потом  повернулся,
отошел и снова стал  на  колени.  Священник  оглянулся  на  Пабло,  а  Пабло
осклабился и показал ему ключ, и священник словно только тут  уразумел,  что
дверь заперта, и мне показалось было, что он  качает  головой,  но  нет,  он
только опустил голову и снова стал молиться.
   Не знаю, как это они не догадывались, что дверь  заперта,  разве  что  уж
очень были заняты своими мыслями и своими молитвами; но  теперь-то  они  уже
поняли все, и поняли, почему на площади так кричат, и, должно быть, им стало
ясно, что там теперь все  по-другому.  Но  они  не  поднимались  с  колен  и
молились, как прежде.
   Крик теперь стоял такой, что ничего нельзя было расслышать,  а  пьянчуга,
который забрался на мой стул, обеими руками тряс решетку окна и  до  хрипоты
орал: "Открывай! Открывай!"
   Тут Пабло снова заговорил со священником, но священник  ему  не  ответил.
Потом я увидела, что Пабло снял свой дробовик с плеча, нагнулся  и  потрогал
священника прикладом. Священник словно и не заметил этого, и я увидела,  что
Пабло покачал головой. Потом он что-то сказал через плечо  Четырехпалому,  а
Четырехпалый что-то сказал остальным караульным, и они все встали и отошли в
дальний угол зала.
   Я увидела, как Пабло опять сказал что-то  Четырехпалому,  и  тот  сдвинул
вместе два стола и нагородил на них несколько скамеек. Получилась баррикада,
отделявшая угол зала, а за баррикадой стояли караульные со  своими  ружьями.
Пабло потянулся вперед и опять тронул  священника  прикладом  дробовика,  но
священник словно ничего не заметил, и другие тоже не заметили  и  продолжали
молиться, и только дон Пене оглянулся и посмотрел на  Пабло.  Пабло  покачал
головой, а потом, увидев, что дон Пене смотрит на него, кивнул ему и показал
ключ, высоко подняв его в руке. Дон Пене понял и, уронив  голову  на  грудь,
стал быстро-быстро шептать молитву.
   Пабло соскочил со стола и, обойдя кругом, подошел к высокому креслу мэра,
стоявшему на возвышении во главе длинного стола для заседаний. Он  уселся  в
это кресло и стал свертывать себе сигарету,  не  спуская  глаз  с  фашистов,
которые молились вместе со священником. По его лицу нельзя было понять,  что
он думает. Ключ лежал на столе перед ним.  Это  был  большой  железный  ключ
длиною с фут. Потом Пабло что-то  крикнул  караульным,  что  -  я  не  могла
расслышать, и один караульный пошел к двери. Я увидела, что губы у фашистов,
шептавших молитвы, зашевелились быстрей, и догадалась, что они поняли.
   Пабло сказал что-то священнику, но священник ему не ответил. Тогда  Пабло
потянулся за ключом, взял его и швырнул караульному, стоявшему у дверей. Тот
поймал ключ на лету, и  Пабло  одобрительно  ухмыльнулся.  Потом  караульный
вставил ключ в замок, повернул, дернул дверь и спрятался за нее, потому  что
толпа сразу ворвалась.
   Я видела, как они вбежали, но тут пьяный, который стоял со мной на стуле,
завопил: "Ай! Ай! Ай! - и, высунувшись вперед,  заслонил  мне  все  окно,  а
потом принялся кричать: - Бей их! Бей их! Лупи! Колоти!" - и отпихнул меня в
сторону так, что мне совсем уж ничего ИР стало видно.
   Я ткнула его локтем в живот и сказала: "Пьяница, это чей стул! Пусти, дай
мне посмотреть!"
   Но он все тряс решетку, вцепившись в нее обеими руками, и вопил: "Бей их!
Лупи! Колоти! Вот так! Бей их! Бей! Cabrones! Cabrones! Cabrones!"
   Я ткнула его локтем еще  сильней  и  сказала:  "Cabron!  Пьянчуга!  Пусти
посмотреть".
   Тут он обеими руками пригнул мою голову, чтобы ему было  виднее,  и  всей
своей тяжестью навалился на меня, а сам все орет: "Бей их! Лупи! Вот так!"
   "А я тебя вот так!" - сказала я и изо всех сил ударила его в пах,  и  ему
стало так больно, что он отпустил мою  голову,  схватился  за  это  место  и
говорит: "No hay derecho, mujer. Не имеешь права, женщина". А я тем временем
заглянула в окно и вижу, что в комнату полным-полно набилось  людей,  и  они
молотят дубинками и цепами, и  лупят,  и  колют,  и  тычут  куда  ни  попало
деревянными вилами, которые из белых уже стали красными и зубья растеряли, и
вся комната ходит ходуном, а Пабло сидит  и  смотрит,  положив  дробовик  на
колени, а вокруг все ревут, и колотят, и режут, и люди кричат, как лошади на
пожаре. И я увидела, как священник, подобрав полы, лезет на  стол,  а  сзади
его колют серпами, а потом кто-то ухватил его за подол сутаны, и  послышался
крик, и потом еще крик, и я увидела, что двое  колют  священника,  а  третий
держит его за полы, а он вытянул руки и цепляется за спинку кресла,  но  тут
стул, на котором я стояла, подломился, и мы с пьяным свалились  на  тротуар,
где пахло вином и блевотиной, а пьяный все грозил мне пальцем и говорил: "No
hay derecho, mujer, no hay derecho.  Ты  меня  покалечить  могла",  а  люди,
пробегая мимо, спотыкались и наступали на нас, и  больше  я  уже  ничего  не
видела, только ноги людей, теснившихся ко входу в Ayuntamiento, да  пьяного,
который сидел напротив меня, зажимая то место, куда я его ударила.
   Так кончилась расправа с фашистами в нашем городе, и я бы досмотрела  все
до конца, если бы не мой пьянчуга, но я даже рада, что он помешал  мне,  так
как то, что творилось в Ayuntamiento, лучше было не видеть.
   Другой пьяный, которого я заметила раньше  на  площади,  был  еще  похуже
моего. Когда мы поднялись на ноги после того, как сломался стул, и выбрались
из толпы, теснившейся у дверей, я увидела, что он сидит  на  прежнем  месте,
обмотав шею своим красно-черным платком, и что-то льет  на  дона  Анастасио.
Голова у него моталась из стороны в сторону, и туловище валилось вбок, но он
все лил и чиркал спичками, лил и чиркал спичками,  и  я  подошла  к  нему  и
сказала:
   - Ты что делаешь, бессовестный?
   - Nada, mujer, nada, - сказал он. - Отстань от меня.
   И тут, может быть потому, что, встав  перед  ним,  я  загородила  его  от
ветра, спичка разгорелась, и синий огонек побежал по рукаву  дона  Анастасио
вверх, к его затылку, и пьяница  задрал  голову  и  завопил  во  все  горло:
"Мертвецов жгут! Мертвецов жгут!"
   - Кто? - крикнул голос из толпы.
   - Где? - подхватил другой.
   - Здесь! - надрывался пьяница. - Вот здесь, вот!
   Тут кто-то с размаху огрел  пьяного  цепом  по  голове,  и  он  свалился,
вскинул глаза на того, кто его ударил, и тут же закрыл их, потом скрестил на
груди руки и вытянулся на земле  рядом  с  доном  Анастасио,  будто  заснул.
Больше его никто не трогал, и так он и остался лежать там,  поело  того  как
дона Анастасио подняли и взвалили на телегу вместе с  другими  и  повезли  к
обрыву; вечером, когда в Ayuntamiento все уже было убрано, их всех  сбросили
с обрыва в реку. Жаль,  что  заодно  туда  же  не  отправили  десяток-другой
пьяниц, особенно из тех,  с  черно-красными  платками;  и  если  у  нас  еще
когда-нибудь будет революция, их, я думаю, надо будет ликвидировать с самого
начала. Но тогда мы этого не знали. Нам еще предстояло это узнать.
   Но в тот  вечер  мы  еще  не  знали,  что  нас  ожидает.  После  бойни  в
Ayuntamiento убивать больше никого не стали, но митинг в тот вечер так и  не
удалось устроить, потому что слишком  много  народу  перепилось.  Невозможно
было установить порядок, и потому митинг отложили на следующий день.
   В ту ночь я спала с Пабло. Не надо бы  рассказывать  об  этом  при  тебе,
guapa, но, с другой стороны, тебе полезно узнать все  как  есть,  и  ведь  я
говорю только чистую правду. Ты послушай, Ingles. Это очень любопытно.
   Так вот,  значит,  вечером  мы  сидели  и  ужинали,  и  все  было  как-то
по-чудному. Так бывает после бури или наводнения или после боя, все устали и
говорили мало. Мне тоже было не  по  себе,  внутри  сосало,  было  стыдно  и
казалось, что мы сделали что-то нехорошее, и еще  было  такое  чувство,  что
надвигается большая беда, вот как сегодня утром, когда  летели  самолеты.  И
так оно и вышло через три дня.
   Пабло за ужином говорил немного.
   - Понравилось тебе, Пилар? - спросил он, набив  рот  жарким  из  молодого
козленка. Мы ужинали в ресторанчике  при  автобусной  станции.  Народу  было
полно, пели песни, и официанты с трудом управлялись.
   - Нет, - сказала я. - Не понравилось, если не считать дона Фаустино.
   - А мне понравилось, - сказал он.
   - Все? - спросила я.
   - Все, - сказал он и, отрезав своим  ножом  большой  ломоть  хлеба,  стал
подбирать им соус с тарелки. - Все, если не считать священника.
   - Тебе не понравилось то, что сделали со священником? - Я удивилась,  так
как знала, что священник ему еще ненавистней фашистов.
   - Он меня разочаровал, - печально сказал Пабло. Кругом так  громко  пели,
что нам приходилось почти кричать, иначе не слышно было.
   - Как так?
   - Он плохо умер, - сказал Пабло. - Проявил мало достоинства.
   - Какое уж тут могло быть достоинство, когда на него набросилась толпа? -
сказала я. - А до  того  он,  по-моему,  держался  с  большим  достоинством.
Большего достоинства и требовать нельзя.
   - Да, - сказал Пабло. - Но в последнюю минуту он струсил.
   - Еще бы не струсить, - сказала я. - Ты видел, что они с ним сделали?
   - Я не слепой, - сказал Пабло. - Но я считаю, что он умер плохо.
   - На его месте каждый умер бы плохо, - сказала я ему.  -  Чего  тебе  еще
нужно за  твои  деньги?  Если  хочешь  знать,  все,  что  там  творилось,  в
Ayuntamiento, просто гнусность!
   - Да, - сказал Пабло. - Порядку было мало.  Но  ведь  это  священник.  Он
должен был показать пример.
   - Я думала, ты не любишь священников.
   - Да, - сказал Пабло и отрезал себе еще хлеба. - Но  ведь  это  испанский
священник. Испанский священник должен умирать как следует.
   - По-моему, он совсем неплохо умер, - сказала я. - Ведь что творилось!
   - Нет, - сказал Пабло. - Он меня совсем разочаровал. Целый  день  я  ждал
смерти священника. Я решил, что он последним пройдет  сквозь  строй.  Просто
дождаться этого не мог. Думал - вот будет зрелище! Я еще никогда  не  видел,
как умирает священник.
   - Успеешь еще, - язвительно сказала я. - Ведь сегодня только начало.
   - Нет, - сказал Пабло. - Он меня разочаровал.
   - Вот как! - сказала я. - Чего доброго, ты и в бога верить перестанешь.
   - Не понимаешь ты, Пилар, - сказал он. - Ведь это же испанский священник.
   - Что за народ испанцы! - сказала я ему. И верно, Ingles, что  за  гордый
народ! Правда? Что за народ!
   - Нам надо идти, - сказал Роберт Джордан. Он взглянул на солнце. -  Скоро
полдень.
   - Да, - сказала Пилар. - Сейчас пойдем. Вот только докончу про  Пабло.  В
тот вечер он мне сказал:
   - Пилар, сегодня у нас с тобой ничего не будет.
   - Ладно, - сказала я. - Очень рада.
   - Я думаю, это было бы нехорошо в день, когда убили столько народу.
   - Que va, - ответила я ему.  -  Подумаешь,  какой  праведник!  Я  не  зря
столько лет жила с матадорами, знаю, какие они бывают после корриды.
   - Это верно, Пилар? - спросил он.
   - А когда я тебе лгала? - сказала я ему.
   - В самом деле, Пилар, я сегодня никуда  не  гожусь.  Ты  на  меня  не  в
обиде?
   - Нет, hombre, - сказала я ему. - Но каждый день ты людей не убивай.
   И он спал всю ночь как младенец, пока я его не разбудила на рассвете, а я
так и не могла уснуть и в конце концов поднялась и села у окна, откуда видна
была площадь в лунном свете, та самая, где днем стояли шеренги, и деревья на
краю площади, блестевшие в лунном свете,  и  черные  тени,  которые  от  них
падали, и скамейки, тоже облитые лунным  светом,  и  поблескивавшие  осколки
бутылок, а дальше обры