аче все досталось бы анархистам.
   Тогда казалось  правильным,  необходимым  и  справедливым,  что  бежавших
расстреливали на месте. Ничего дурного здесь не было. Они бежали потому, что
думали только о себе. Фашисты  атаковали,  и  мы  остановили  их  на  крутом
склоне, среди серых скал, сосняка и терновых кустов Гвадаррамы.  Целый  день
мы удерживали эту дорогу под  бомбежкой  и  огнем  артиллерии,  которую  они
подвели совсем близко, и под конец те, кто  уцелел,  пошли  в  контратаку  и
отогнали фашистов. Потом,  когда  они  попытались  зайти  слева,  пробираясь
небольшими отрядами между  скал  и  деревьев,  мы  засели  в  Санитариуме  и
отстреливались из окоп и с крыши, хотя они обошли пас уже с обеих сторон, и,
зная, что  значит  попасть  в  окружение,  мы  все-таки  продержались,  пока
контратака не оттеснила их снова назад.
   Среди всего этого, в страхе, от которого сохнет во рту и в горле, в  пыли
раскрошенной штукатурки  и  неожиданном  ужасе  рушащейся  стены,  дурея  от
вспышек и грохота взрывов, прочищаешь пулемет, оттаскиваешь в  сторону  тех,
кто стрелял из него раньше, ничком бросаешься  на  кучу  щебня,  головой  за
щиток, исправляешь поломку, выравниваешь ленту, и вот уже лежишь за  щитком,
и пулемет снова нащупывает дорогу; ты сделал то, что нужно было  сделать,  и
знаешь, что ты прав. Ты узнал иссушающее опьянение боя, страхом очищенное  и
очищающее, лето и осень ты дрался за всех  обездоленных  мира,  против  всех
угнетателей, за все, во что ты веришь, и  за  новый  мир,  который  раскрыли
перед тобой. В эту  осень,  думал  он,  ты  научился  не  замечать  лишений,
терпеливо  снося  холод,  и  сырость,  и  грязь   бесконечных   саперных   и
фортификационных работ. И чувство, которое  ты  испытывал  летом  и  осенью,
оказалось  погребенным   под   усталостью,   нервным   напряжением,   маетой
недоспанных ночей. Но оно не умерло,  и  все,  через  что  пришлось  пройти,
только послужило ему оправданием. Именно в те дни, думал  он,  ты  испытывал
глубокую, разумную и бескорыстную  гордость,  -  каким  скучным  дураком  ты
показался бы со всем этим у Гэйлорда, подумал он вдруг.
   Да, тогда ты не пришелся бы ко двору  у  Гэйлорда,  подумал  он.  Ты  был
слишком наивен. Ты был  словно  осенен  благодатью.  Но,  может  быть,  и  у
Гэйлорда тогда все было по-другому, подумал он. Да, в самом деле, тогда было
по-другому,  сказал  он  себе.  Совсем  по-другому.  Тогда  вообще  не  было
Гэйлорда.
   Карков рассказывал ему про то время. Тогда все русские,  сколько  их  там
было в Мадриде, жили в "Палас-отеле". Он в те дни никого из них не знал. Это
было еще до организации  первых  партизанских  отрядов,  еще  до  встречи  с
Кашкиным и другими. Кашкин был тогда на севере, в  Ируне  и  Сан-Себастьяне,
участвовал в неудачных боях под Виторией.  Он  приехал  в  Мадрид  только  в
январе, а пока Роберт Джордан дрался в Карабанчеле и Усере и в те  три  дня,
когда они остановили наступление правого крыла фашистов на Мадрид и  дом  за
домом очищали от марокканцев и tercio (1)  разрушенное  предместье  на  краю
серого, спекшегося на солнце плато и  создавали  линию  обороны  для  защиты
этого уголка города, - все это время Карков был в Мадриде.
   Об этих днях Карков говорил без всякого цинизма.  То  было  время,  когда
всем казалось, что все потеряно, и у каждого сохранилась более  ценная,  чем
отличия и награды, память о том, как он поступает, когда  кажется,  что  все
но---------------------------------------(1)   Легионеры   (исп.).   теряно.
Правительство бросило город на произвол судьбы и бежало,  захватив  с  собой
все машины военного министерства,  и  старику  Миахе  приходилось  объезжать
позиции на велосипеде. Этому Роберт Джордан никак не мог поверитъ. При  всем
патриотизме он не  мог  вообразить  себе  Миаху  на  велосипеде;  но  Карков
настаивал, что так и было.
   Но были и  такие  вещи,  о  которых  Карков  не  писал.  В  "Палас-отеле"
находились тогда трое тяжело раненных  русских  -  два  танкиста  и  летчик,
оставленные на его попечение. Они были в безнадежном состоянии, и их  нельзя
было тронуть с места, Каркову необходимо было позаботиться о том, чтобы  эти
раненые не попали в руки фашистов в случае, если город решено будет сдать.
   В этом случае Карков, прежде чем покинуть "Палас-отель", обещал  дать  им
яд. Глядя на трех мертвецов, из которых один был ранен тремя пулями в живот,
у другого была начисто  снесена  челюсть  и  обнажены  голосовые  связки,  у
третьего раздроблено бедро, а  лицо  и  руки  обожжены  до  того,  что  лицо
превратилось в сплошной безбровый, безресничный, безволосый  волдырь,  никто
не сказал бы, что это русские. Никто не  мог  бы  опознать  русских  в  трех
израненных телах, оставшихся в номере "Палас-отеля". Ничем не докажешь,  что
голый мертвец, лежащий перед тобой,  -  русский.  Мертвые  не  выдают  своей
национальности и своих политических убеждений.
   Роберт Джордан спросил Каркова, как он относится к необходимости  сделать
это, и Карков ответил, что особенного восторга все это в нем не вызывает.
   - А как вы думали это осуществить?- спросил Роберт Джордан и  добавил:  -
Ведь не так просто дать яд человеку.
   Но Карков сказал:
   - Нет, очень просто, если всегда имеешь это в запасе для самого себя. - И
он открыл свой портсигар и показал Роберту  Джордану,  что  спрятано  в  его
крышке.
   - Но ведь, если вы попадете в плен, у вас первым целом отнимут портсигар,
- возразил Роберт Джордан. - Скажут "руки вверх", и все.
   - А у меня еще вот тут есть, - усмехнулся  Карков  и  показал  на  лацкан
своей куртки. - Нужно только взять кончик лацкана в рот, вот так,  раздавить
ампулу зубами и глотнуть.
   - Так гораздо  удобнее,  -  сказал  Роберт  Джордан,  -  А  скажите,  это
действительно пахнет горьким миндалем, как пишут в детективных романах?
   - Не знаю, - весело сказал Карков.  -  Ни  разу  не  нюхал.  Может  быть,
разобьем одну ампулку, попробуем?
   - Лучше приберегите.
   - Правильно, - сказал Карков и спрятал портсигар. - Понимаете, я вовсе не
пораженец, но критический момент всегда может  наступить  еще  раз,  а  этой
штуки вы нигде не достанете. Читали вы коммюнике с Кордовского  фронта?  Оно
бесподобно. Это теперь мое самое любимое из всех коммюнике.
   - А что в нем сказано?
   Роберт Джордан прибыл в Мадрид с  Кордовского  фронта,  и  у  него  вдруг
что-то сжалось внутри, как бывает, когда кто-нибудь подшучивает над  вещами,
над которыми можете шутить только вы, но никто другой.
   - Nuestra gloriosa tropa siga avanzando sin perder ni una sola  palma  de
terreno, - процитировал Карков на своем диковинном испанском языке.
   - Не может быть, - усомнился Роберт Джордан.
   - Наши славные войска продолжают продвигаться вперед, не  теряя  ни  пяди
территории, - повторил Карков по-английски. - Так сказано в коммюнике. Я вам
его разыщу.
   Жива была еще память о людях, которых ты знал и которые  погибли  в  боях
под Пособланко; но у Гэйлорда это было предметом шуток.
   Вот что сейчас представлял собой Гэйлорд. Но было время,  когда  Гэйлорда
не было, и если положение изменилось настолько, что Гэйлорд мог  стать  тем,
чем его сделали уцелевшие после первых дней войны, Роберт Джордан очень  рад
этому и рад бывать там. То, что ты чувствовал в Сьерре, и в Карабанчеле, и в
Усере, теперь ушло далеко, думал он. Но кому удается  сохранить  тот  первый
целомудренный пыл, с каким  начинают  свою  работу  молодые  врачи,  молодые
священники и молодые  солдаты?  Разве  что  священникам,  иначе  они  должны
бросить все. Но вот если взять Каркова?
   Ему никогда не надоедало думать о Каркове. В  последний  раз,  когда  они
встретились у Гэйлорда, Карков великолепно рассказывал об  одном  английском
экономисте, который много времени провел в Испании. Роберт Джордан в течение
долгих лет  читал  статьи  этого  человека  и  всегда  относился  к  нему  с
уважением, не зная о нем ничего. То, что этот человек  написал  об  Испании,
ему  не  очень  правнлось.  Это  было  чересчур  просто  и  ясно  и  слишком
схематично, и многие статистические данные были явно, хоть и непреднамеренно
подтасованы. Но он  решил,  что  когда  хорошо  знаешь  страну,  тебе  редко
нравится то, что о пей пишут в газетах и журналах, и оценил добрые намерения
этого человека.
   Наконец он его однажды  увидел.  Это  было  под  вечер,  перед  атакой  в
Карабанчеле. Они сидели под стенами цирка, где обычно происходил бой  быков;
на двух соседних улицах шла перестрелка, и люди нервничали в ожидании начала
атаки. Им был обещан танк, но он не пришел, и Монтеро сидел, подперев голову
рукой, и все повторял:
   - Танк не пришел. Танк не пришел.
   День был холодный, и по улице мело желтую пыль, а  Монтеро  был  ранен  в
левую руку, и рука у него немела.
   - Нам нельзя без танка, - говорил он. - Придется ждать танка, а ждать  мы
не можем. - От боли голос его звучал раздраженно.
   Роберт Джордан пошел посмотреть, не  остановился  ли  танк  за  углом,  у
большого многоквартирного дома, мимо которого проходит трамвай, - так  думал
Монтеро. Там он и стоял. Но это был не танк. В  то  время  испанцы  называли
танком все, что угодно. Это был старый броневик. Добравшись до  этого  места
за углом большого дома, водитель не захотел ехать дальше, к цирку. Он  стоял
позади своей машины, положив на  металлическую  обшивку  скрещенные  руки  и
уткнув в них голову в мягком кожаном шлеме. Когда Роберт Джордан заговорил с
ним, он замотал головой, не поднимая ее. Потом он  повернул  голову,  но  не
взглянул на Роберта Джордана.
   - Я не получал приказа ехать туда, - угрюмо сказал он.
   Роберт Джордан вынул револьвер из кобуры  и  приставил  дуло  к  кожаному
пальто водителя.
   - Вот тебе приказ, - сказал он ему.
   Водитель опять замотал головой в мягком кожаной шлеме, как у  футболиста,
и сказал:
   - Пулемет без патронов.
   - У нас там есть патроны, - сказал ему Роберт Джордан. - Садись  и  едем.
Ленты там зарядим. Садись.
   - Некому стрелять из пулемета, - сказал водитель.
   - А где он? Где пулеметчик?
   - Убит, - сказал водитель. - Там, внутри.
   - Вытащи его, - сказал Роберт Джордан. - Вытащи его оттуда.
   L
   - Я не хочу дотрагиваться до него, - сказал водитель. - А он лежит  между
пулеметом и рулем, и я не могу сесть за руль.
   - Иди сюда, - сказал Роберт Джордан. - Мы сейчас вдвоем его вытащим.
   Он ушиб голову, пролезая в дверцу броневика, и  из  небольшой  ранки  над
бровью текла кровь, размазываясь  по  лицу.  Мертвый  пулеметчик  был  очень
тяжелый и уже успел окоченеть, так что  разогнуть  его  было  невозможно,  и
Роберту Джордану пришлось бить кулаком по его голове, чтобы вышибить  ее  из
узкого зазора между сиденьем и рулем, где она застряла. Наконец он догадался
подтолкнуть ее коленом снизу, и она высвободилась, и, обхватив тело поперек,
он стал тянуть его к дверце.
   - Помоги мне, - сказал он водителю.
   - Я не хочу прикасаться к нему,  -  сказал  водитель,  и  Роберт  Джордан
увидел, что он плачет. Слезы стекали прямыми ручейками по  его  почерневшему
от пыли лицу, и из носа тоже текло.
   Стоя снаружи у дверцы, Роберт Джордан  вытащил  мертвого  пулеметчика  из
машины, и мертвый пулеметчик  упал  на  тротуар  почти  у  самых  трамвайных
рельсов, все такой же скрюченный, словно согнутый пополам. Там он  и  лежал,
прижавшись серо-восковой щекой к плитам тротуара, подогнув  под  себя  руки,
как в машине.
   - Садись, черт тебя раздери, - сказал Роберт Джордан, делая водителю знак
своим револьвером. - Садись сейчас же!
   И тут вдруг из-за угла вышел человек. Он был в длинном пальто, без шляпы,
волосы у пего были седые, скулы выдавались, а глаза сидели глубоко и  близко
друг к другу. В руке он держал пачку  сигарет  "Честерфилд"  и,  вынув  одну
сигарету, протянул ее Роберту  Джордану,  который  в  это  время  с  помощью
револьвера подсаживал водителя в броневик.
   - Одну минутку, товарищ, - сказал он Роберту Джордану по-испански.  -  Не
можете ли вы дать мне кое-какие разъяснения по поводу этого боя?
   Роберт Джордан взял сигарету и спрятал ее в нагрудный карман своей  синей
рабочей блузы. Он узнал этого товарища по фотографиям.  Это  был  английский
экономист.
   - Иди ты знаешь куда, - сказал он ему по-английски  и  потом  по-испански
водителю броневика: - Вперед. К  цирку.  Попятно?  -  И  с  силой  захлопнул
тяжелую боковую дверь и запер ее, и машина понеслась  по  длинному  отлогому
спуску, и пули застучали по обшивке, точно камешки по железному котлу.
   Потом, когда заработал пулемет, это было точно дробный  стук  молотка  по
обшивке.  Они  затормозили  у  стены  цирка,  еще  обклеенной  прошлогодними
афишами, там, где близ окошечка кассы стояли  вскрытые  патронные  ящики,  и
товарищи ждали под прикрытием стены с винтовками за плечом, с  гранатами  на
поясе и в карманах, и Монтеро сказал:
   - Хорошо. Вот и танк. Теперь можно атаковать.
   В тот же вечер, когда последние дома на холме уже были заняты, он  лежал,
удобно устроившись за кирпичной стеной у отверстия, пробитого в  кладке  для
бойницы, и смотрел на великолепное иоле обстрела, простиравшееся между  ними
и  горной  грядой,  куда  отступили  фашисты,  и  с  чувством,   близким   к
наслаждению, думал о том, как удачно защищен левый  фланг  крутым  холмом  с
разрушенной виллой на вершине. Он  зарылся  в  кучу  соломы  и  закутался  в
одеяло, чтобы не продрогнуть, когда начнет  подсыхать  насквозь  пропотевшая
одежда. Лежа так, он вдруг вспомнил про  экономиста  и  засмеялся,  а  потом
пожалел, что был с ним груб. Но  когда  англичанин  протянул  ему  сигарету,
словно сунул ее в виде платы за информацию, ненависть  бойца  к  нестроевику
вспыхнула в нем с такой силой, что он не сдержался.
   Теперь ему вспомнился Гэйлорд и разговор с Карковым об этом человеке.
   - Так вот вы его где встретили, - сказал тогда Карков. -  Я  сам  в  этот
день не был дальше Пуэнте-де-Толедо. Он, значит, пробрался  очень  близко  к
фронту. Но это, кажется, был последний день его подвигов. На следующий  день
он уехал из Мадрида. Лучше всего он себя  показал  в  Толедо.  В  Толедо  он
совершил прямо чудеса храбрости. Он был  одним  из  авторов  проекта  взятия
Алькасара. Посмотрели бы вы на него в  Толедо.  Мне  кажется,  успехом  этой
осады мы во многом обязаны его помощи и его советам. Это был, между  прочим,
самый нелепый этап войны. Это была просто вершина нелепости. Но скажите мне,
что говорят об этом человеке в Америке?
   - В Америке, - сказал Роберт Джордан, - считают, что он  очень  близок  к
Москве.
   - Это неверно, - сказал Карков. - Но у него великолепное  лицо,  с  таким
лицом и манерами можно добиться чего угодно. Вот  с  моим  лицом  ничего  не
добьешься. То немногое, чего мне удалось достичь в  жизни,  было  достигнуто
несмотря на мое лицо, которое не способно ни вдохновлять людей,  ни  внушать
им любовь и доверие. А у этого Митчелла не  лицо,  а  клад.  Настоящее  лицо
заговорщика.  Всякий,  кто  знает  заговорщиков  по  литературе,  немедленно
проникается к нему доверием. И манеры у него тоже чисто заговорщицкие. Стоит
вам увидеть, как он входит в комнату, и вы сейчас же чувствуете,  что  перед
вами   заговорщик   самой   высокой   марки.   Любой   из   ваших    богатых
соотечественников, движимый, как ему кажется, великодушным  желанием  помочь
Советскому Союзу или жаждущий застраховать себя хоть  чем-нибудь  на  случай
возможного успеха партии, сразу поймет по виду этого  человека,  что  он  не
может быть никем иным, как доверенным агентом Коминтерна.
   - Значит, с Москвой у него нет связей?
   - Никаких. Слушайте, товарищ Джордан. Вы знаете, что дураки  бывают  двух
типов?
   - Вредные и безвредные?
   - Нет. Я говорю о тех двух типах дураков, которые встречаются в России. -
Карков усмехнулся и начал:  -  Первый  -  это  зимний  дурак.  Зимний  дурак
подходит к дверям вашего дома и громко  стучится.  Вы  выходите  на  стук  и
видите его впервые в  жизни.  Зрелище  он  собой  являет  внушительное.  Это
огромный детина в высоких сапогах, меховой шубе и меховой шапке, и  весь  он
засыпан снегом. Он сначала топает ногами, и снег валится с его сапог.  Потом
он снимает шубу и встряхивает ее, и с  шубы  тоже  валится  снег.  Потом  он
снимает шапку и хлопает ею о косяк двери. И с шапки тоже валится снег. Потом
он еще топает ногами и входит в комнату. Тут только вам удается как  следует
разглядеть его, и вы видите, что он дурак. Это зимний дурак. А летний  дурак
ходит по улице, размахивает руками, вертит головой, и всякий за двести шагов
сразу видит, что он дурак. Это летний дурак. Митчелл - дурак зимний.
   - Но почему же ему здесь доверяют? - спросил Роберт Джордан.
   - Лицо, - сказал Карков. - Его великолепная gueule de conspirateur (1). И
потом еще очень ловкий трюк - он всегда делает вид, будто только что  явился
откуда-то,   где    ---------------------------------------(1)    Физиономия
заговорщика (фр.). пользуется большим доверием и уважением. Правда, - Карков
улыбнулся, - для того чтобы этот его трюк не терял силы, ему приходится  все
время переезжать с места на место. Знаете, испанцы - удивительный  народ,  -
продолжал Карков. - У здешнего правительства очень много денег. Очень  много
золота. Друзьям они ничего не дают. Вы - друг. Отлично. Вы, значит, сделаете
все бесплатно и не нуждаетесь в  вознаграждении.  Но  людям,  представляющим
влиятельную фирму или страну, которая не состоит в  друзьях  и  должна  быть
обработана, - таким людям они дают щедрой рукой. Это очень любопытный  факт,
если в него вникнуть.
   - Мне это не нравится. Помимо всего,  эти  деньги  принадлежат  испанским
рабочим.
   - И не нужно, чтобы вам это нравилось. Нужно только, чтобы вы понимали, -
сказал ему Карков. - При каждой нашей встрече я даю вам  небольшой  урок,  и
так постепенно вы приобретете все необходимые знания. Очень  занятно,  когда
преподаватель сам учится.
   - Вряд ли я теперь  буду  преподавать,  когда  вернусь.  Меня,  вероятно,
выбросят как красного.
   - Ну что ж, тогда приезжайте в Советский Союз  и  будете  продолжать  там
свое образование. Это, пожалуй, было бы для вас лучше всего.
   - Но моя специальность - испанский язык.
   - Есть много стран, где говорят по-испански, - сказал Карков. - Не  везде
же так трудно придется, как в Испании. И потом, не забывайте о том,  что  вы
уже почти девять месяцев не занимаетесь  преподаванием.  За  девять  месяцев
можно приобрести новую профессию. Много ли вы читали по диалектике?
   - Я читал "Руководство по марксизму", которое вышло под  редакцией  Эмиля
Бернса. Больше ничего.
   - Если вы его прочли до конца, это не так уж  мало.  Там  тысячи  полторы
страниц, и на каждую надо потратить время. Но есть еще другие книги, которые
вам нужно прочесть.
   - Теперь некогда заниматься чтением.
   - Я знаю, - сказал Карков. - Но когда-нибудь потом.  Есть  книги,  прочтя
которые вы поймете  многое  из  того,  что  сейчас  происходит.  А  то,  что
происходит сейчас, послужит материалом для  книги,  -  очень  нужной  книги,
объясняющей много, что необходимо знать. Может быть,  эту  книгу  напишу  я.
Надеюсь, что именно я напишу ее.
   - Кому же и написать, как не вам.
   - Не льстите, - сказал Карков. - Я журналист. Но, как все  журналисты,  я
мечтаю заниматься литературой. Сейчас я готовлю материал для очерка о Кальво
Сотело. Ото был законченный фашист; настоящий испанский фашист. Франко и все
остальные совсем не то. Я изучаю речи Сотело и все его писания. Он был очень
умен, и это было очень умно, что его убили.
   - Я думал, что вы против метода политических убийств.
   - Мы против индивидуального террора, - улыбнулся Карков.  -  Конечно,  мы
против  деятельности  преступных   террористических   и   контрреволюционных
организаций. Ненависть и отвращение вызывает у нас двурушничество таких, как
Зиновьев, Каменев, Рык