никому не был дорог? Я говорю о красных. Смотри.
   Он выпрямился, оперся обеими руками о валун и, подтянувшись, забрался  на
него - не очень ловко, сначала став на колени, потом уже на ноги.
   - Стреляйте! - закричал он, выпрямившись во весь рост на сером граните, и
замахал обеими руками. - Стреляйте в меня! Бейте в меня!
   На вершине холма Глухой лежал за трупом лошади и усмехался.
   Ну и народ, думал он. Он засмеялся, но сейчас же подавил смех, потому что
от сотрясения было больно руке.
   - Сволочь! - надрывался голос внизу. - Красная сволочь! Стреляйте в меня!
Бейте в меня!
   Глухой, беззвучно смеясь, осторожно глянул  в  щелку  у  крупа  лошади  и
увидел капитана, который стоял на валуне и размахивал руками. Второй  офицер
стоял рядом у валуна. С другой стороны стоял  снайпер.  Глухой,  не  отнимая
глаз от щелки, весело покачал головой.
   - Стреляйте в меня! - сказал он тихо самому себе. - Бейте в меня! - Тут у
него опять затряслись  плечи.  От  смеха  рука  болела  сильнее,  а  голова,
казалось, вот-вот расколется. Но он не мог удержать душивший его смех.
   Капитан Мора слез с валуна.
   - Ну, Пако, теперь убедился? - спросил он лейтенанта Беррендо.
   - Нет, - сказал лейтенант Беррендо.
   - Так вас и так! - сказал капитан. - Все вы тут идиоты и трусы.
   Снайпер предусмотрительно снова зашел  за  валун,  и  лейтенант  Беррендо
присел на корточки рядом с ним.
   Капитан,  оставаясь  на  открытом  месте,  принялся   опять   выкрикивать
ругательства,  обращаясь  к  вершине  холма.  Нет  в   мире   языка,   более
приспособленного для ругани, чем  испанский.  В  нем  есть  слова  для  всех
английских ругательств и еще много слов и выражений,  которые  употребляются
только в таких странах, где богохульство  сочетается  с  религиозным  пылом.
Лейтенант Беррендо был очень набожный католик. Снайпер тоже.  Оба  они  были
карлисты из Наварры, и хотя оба под злую руку  ругались  и  богохульствовали
без удержу, оба считали это грехом, в котором регулярно исповедовались.
   Сейчас, сидя за валуном, глядя на капитана и слушая, как он  кричит,  они
мысленно отмежевывались и от него, и от его слов. Они  не  хотели  брать  на
душу подобный грех в день, когда им, может быть, предстояло  умереть.  Такие
речи не приведут к добру, думал снайпер.  Так  поминать  пресвятую  деву  не
приведет к добру. Даже от красных такого не услышишь.
   Хулиан убит, думал лейтенант Беррендо, лежит мертвый вон там, на  склоне,
в такой день. А этот стоит и ругается, хочет еще худшее несчастье  накликать
своим богохульством.
   Тут капитан перестал кричать и повернулся к лейтенанту Беррендо. Взгляд у
него был еще более странный, чем обычно.
   - Пако, - сказал он восторженно, - мы с тобой пойдем туда.
   - Я не пойду.
   - Что? - Капитан снова выхватил револьвер.
   Терпеть не могу этих грозных вояк, думал  лейтенант  Беррендо.  Слова  не
могут сказать, не потрясая оружием.
   Такой, вероятно, даже в уборной вынимает  револьвер  и  сам  себе  подает
команду.
   - Если вы приказываете, я пойду. Но заявляю протест, -  сказал  лейтенант
Беррендо капитану.
   - Я пойду один, - сказал капитан. - Уж очень тут воняет трусостью!
   С револьвером в правой руке, твердым шагом он стал подниматься по склону.
Беррендо и снайпер следили за ним. Он шел прямо, не ища прикрытия, и смотрел
вперед, на скалы, на убитую лошадь и свежевзрыхленную землю у вершины холма.
   Глухой лежал за лошадью у скалы и  следил  за  капитаном,  шаг  за  шагом
одолевавшим подъем.
   Только один, думал  он.  Только  один  нам  достался.  Но,  судя  по  его
разговору, это должен быть caza mayor (1).  Смотри,  как  он  идет.  Смотри,
какая скотина. Смотри, как вышагивает по склону. Этот уж будет мой. Этого уж
я с собой захвачу. Этот мне будет попутчиком в дороге.  Иди,  друг-попутчик,
иди. Иди поскорее. Иди прямо сюда. Иди, здесь тебя ждут. Иди. Шагай веселей.
Не задерживайся. Иди прямо сюда. Иди так, как идешь. Не  останавливайся,  не
смотри на тех. Вот так, хорошо. Не смотри вниз. Незачем тебе опускать глаза.
Эге, да он с усами. Как это вам понравится? Он носит усы, мой попутчик. И он
в чине капитана. Вон у него какие нашивки. Сказал же я, что он caza mayor. A
лицом вылитый англичанин. Вон какой. Блондин, лицо красное, а глаза голубые.
Без кепи, и усы рыжие. Глаза голубые. Глаза светло-голубые, и  какие-то  они
странные. Глаза светло-голубые и как будто смотрят  в  разные  стороны.  Еще
немножко поближе. Так, довольно. Ну, друг-попутчик. Получай, друг-попутчик.
   Он легко нажал на спусковой крючок, и его три раза ударило в  плечо;  при
стрельбе из ручных пулеметов с треноги всегда бывает сильная отдача.
   Капитан лежал на склоне лицом вниз.  Левая  рука  подогнулась  под  тело.
Правая, с револьвером, была выброшена вперед. Снизу со всех сторон  стреляли
по вершине холма.
   Скорчившись за валуном, думая о том, как ему сейчас  придется  перебегать
открытое пространство под огнем, лейтенант Беррендо  услышал  низкий  сиплый
голос Глухого, несшийся  сверху.  ---------------------------------------(1)
Крупный зверь (исп.).
   - Bandidos! - кричал голос. - Bandidosl Стреляйте в меня! Бейте в меня!
   На вершине холма Глухой, припав к своему пулемету, смеялся так,  что  вся
грудь у него болела, так, что ему казалось, голова у него вот-вот расколется
пополам.
   - Bandidos! - радостно закричал он опять. - Бейте  в  меня,  bandidos!  -
Потом радостно покачал  головой.  Ничего,  попутчиков  у  нас  много  будет,
подумал он.
   Он еще и второго офицера постарается уложить, пусть  только  тот  вылезет
из-за валуна. Рано или поздно ему придется оттуда вылезть. Глухой знал,  что
командовать из-за валуна офицер не сможет, и  ждал  верного  случая  уложить
его.
   И  тут  остальные,  кто  был  на  вершине,  услышали  шум  приближающихся
самолетов.
   Эль Сордо его не услышал. Он наводил пулемет на  дальний  край  валуна  и
думал: я буду стрелять в него, когда он побежит, и мне  надо  приготовиться,
иначе я промахнусь. Можно  стрелять  ему  в  спину,  пока  он  бежит.  Можно
забирать немного в сторону и  вперед.  Или  дать  ему  разбежаться  и  тогда
стрелять, забирая вперед. Тут он почувствовал, что  его  кто-то  трогает  за
плечо, и оглянулся, и увидел серое, осунувшееся от страха  лицо  Хоакина,  и
посмотрел туда, куда он указывал, и увидел три приближающихся самолета.
   В эту самую минуту лейтенант Беррендо выскочил из-за  валуна  и,  пригнув
голову, быстро перебирая ногами, помчался по склону  наискосок  вниз,  туда,
где под прикрытием скал был установлен пулемет.
   Эль Сордо, занятый самолетами, не видел, как он побежал.
   - Помоги мне  вытащить  его  отсюда,  -  сказал  он  Хоакину,  и  мальчик
высвободил пулемет, зажатый между лошадью и скалой.
   Самолеты все приближались. Они летели эшелонированным строем и  с  каждой
секундой становились больше, а шум их все нарастал.
   - Ложитесь на спину и стреляйте в  них,  -  сказал  Глухой.  -  Стреляйте
вперед по их лету.
   Он все время не спускал с них глаз.
   - Cabrones! Hijos de puta! - сказал он скороговоркой. - Игнасио, - сказал
он. - Обопри пулемет на плечи мальчика.  А  ты,  -  Хоакину,  -  сиди  и  не
шевелись. Ниже пригнись. Еще. Нет, ниже.
   Он лежал на спине и целился в самолеты, которые все приближались.
   - Игнасио, подержи мне треногу.
   Ножки треноги свисали с плеча Хоакина, а ствол трясся, потому что мальчик
не мог удержать дрожи, слушая нарастающий гул.
   Лежа на животе, подняв  только  голову,  чтобы  следить  за  приближением
самолетов,  Игнасио  собрал  все  три  ножки  вместе  и  попытался   придать
устойчивость пулемету.
   - Наклонись больше! - сказал он Хоакину. - Вперед наклонись!
   "Пасионария говорит: лучше умереть стоя... - мысленно повторил Хоакин,  а
гул все нарастал. Вдруг он перебил себя: - Святая Мария,  благодатная  дева,
господь с тобой; благословенна ты в женах, и благословен плод чрева  твоего,
Иисус. Святая Мария, матерь божия, молись за нас, грешных, ныне и в час  наш
смертный. Аминь. Святая Мария, матерь  божия,  -  начал  он  снова  и  вдруг
осекся, потому что гул перешел уже в оглушительный рев,  и,  торопясь,  стал
нанизывать слова покаянной молитвы: - О господи,  прости,  что  я  оскорблял
тебя в невежестве своем... "
   Тут у самого его уха загремело, и раскалившийся ствол  обжег  ему  плечо.
Потом опять загремело, очередь совсем оглушила его.  Игнасио  изо  всех  сил
давил на треногу, ствол  жег  ему  спину  все  сильнее.  Теперь  все  кругом
грохотало и ревело, и он не мог припомнить остальных слов покаянной молитвы.
   Он помнил только: в час наш смертный. Аминь. В час наш смертный. Аминь. В
час наш. Аминь. Остальные все стреляли. Ныне и в час наш смертный. Аминь.
   Потом,  за  грохотом  пулемета,  послышался  свист,  от  которого  воздух
рассекло надвое, и в красно-черном реве земля под ним  закачалась,  а  потом
вздыбилась и ударила его в лицо, а потом  комья  глины  и  каменные  обломки
посыпались со всех сторон, и Игнасио лежал на нем, и пулемет лежал  на  нем.
Но он не был мертв,  потому  что  свист  послышался  опять,  и  земля  опять
закачалась от рева. Потом свист послышался еще раз, и земля ушла из-под  его
тела, и одна сторона холма взлетела на воздух, а потом медленно стала падать
и накрыла их.
   Три раза самолеты возвращались и  бомбили  вершину  холма,  но  никто  на
вершине уже не знал этого. Потом  они  обстреляли  вершину  из  пулеметов  и
улетели. Когда онив последний  раз  пикировали  на  холм,  головной  самолет
сделал поворот через крыло, и оба других сделали то  же,  и,  перестроившись
клином, все три самолета скрылись в небе по направлению к Сеговии.
   Держа вершину под непрерывным огнем, лейтенант Беррендо направил  патруль
в одну из воронок, вырытых бомбами, откуда  удобно  было  забросать  вершину
гранатами. Он не желал рисковать, - вдруг кто-нибудь жив и дожидается  их  в
этом хаосе наверху, -  и  он  сам  бросил  четыре  гранаты  в  нагромождение
лошадиных трупов, камней, и обломков, и взрытой, пахнущей динамитом земли  и
только тогда вылез из воронки и пошел взглянуть.
   Все были мертвы на вершине холма, кроме мальчика Хоакина,  который  лежал
без сознания под телом Игнасио, придавившим его сверху. У  мальчика  Хоакина
кровь лила из носа и ушей. Он ничего не знал и ничего не  чувствовал  с  той
минуты, когда вдруг все кругом загрохотало и разрыв бомбы совсем рядом отнял
у него дыхание, и лейтенант Беррендо осенил себя крестом и  потом  застрелил
его, приставив револьвер к затылку, так же быстро и бережно,  -  если  такое
резкое движение может быть бережным, - как Глухой застрелил лошадь.
   Лейтенант Беррендо стоял на вершине и глядел  вниз,  на  склон,  усеянный
телами своих, потом поднял глаза и посмотрел вдаль, туда, где они скакали за
Глухим, прежде чем тот укрылся на этом холме. Он отметил в своей памяти  всю
картину боя и потом приказал привести наверх лошадей убитых  кавалеристов  и
тела привязать поперек седла так, чтобы можно было доставить их в Ла-Гранху.
   - Этого тоже взять, - сказал он.  -  Вот  этого,  с  пулеметом  в  руках.
Вероятно, он и есть Глухой. Он самый старший, и это он стрелял из  пулемета.
Отрубить ему голову и завернуть в пончо.  -  Он  с  минуту  подумал.  -  Да,
пожалуй, стоит захватить все головы. И внизу и там, где мы  на  них  напали,
тоже. Винтовки и револьверы собрать, пулемет приторочить к седлу.
   Потом он пошел к телу лейтенанта, убитого при первой  попытке  атаки.  Он
посмотрел на него, но не притронулся.
   Que cosa mas mala es la guerra,  сказал  он  себе,  что  означало:  какая
нехорошая вещь война.
   Потом он снова осенил себя крестом и,  спускаясь  с  холма,  прочитал  по
дороге пять "Отче наш" и пять "Богородиц" за упокой души  убитого  товарища.
Присутствовать при выполнении своего приказа он не захотел.
 
 
 
   Глава двадцать восьмая
 
   Когда самолеты пролетели,  Роберт  Джордан  и  Примитиво  снова  услышали
стрельбу, и Роберту Джордану показалось, что он снова услышал  удары  своего
сердца. Облако дыма плыло над кряжем последней видной ему горы,  а  самолеты
казались тремя пятнышками, удалявшимися в небе.
   Наверно, свою же кавалерию разбомбили к чертям, а Сордо и его людей так и
не тронули, сказал себе Роберт Джордан. Эти проклятые самолеты только  страх
нагоняют, а убить никого не могут.
   - А они еще дерутся, - сказал Примитиво, прислушиваясь к гулким  отзвукам
выстрелов. Во время бомбардировки он вздрагивал при каждом  ударе  и  теперь
все облизывал пересохшие губы.
   - Конечно, дерутся, - сказал Роберт Джордан. - Самолеты ведь никого убить
не могут.
   Тут стрельба  смолкла,  и  больше  он  не  услышал  ни  одного  выстрела.
Револьверный выстрел лейтенанта Беррендо сюда не донесся.
   В первую минуту, когда стрельба смолкла, это его не  смутило.  Но  тишина
длилась, и мало-помалу щемящее чувство возникло у него  в  груди.  Потом  он
услышал взрывы гранат и на мгновение воспрянул духом. Но все стихло снова, и
тишина длилась, и он понял, что все кончено.
   Из лагеря пришла Мария, принесла оловянное ведерко  с  жарким  из  зайца,
приправленным густой грибной подливкой, мешочек с хлебом,  бурдюк  с  вином,
четыре оловянные тарелки, две кружки и  четыре  ложки.  Она  остановилась  у
пулемета и положила мясо на две тарелки - для  Агустина  и  Эладио,  который
сменил Ансельмо, и налила две кружки вина.
   Роберт Джордан  смотрел,  как  она  ловко  карабкается  к  нему,  на  его
наблюдательный пост, с  мешочком  за  плечами,  с  ведерком  в  одной  руке,
поблескивая стриженой головой на солнце. Он спустился пониже, принял  у  нее
ведерко и помог взобраться на последнюю кручу.
   - Зачем прилетали самолеты? - спросила она, испуганно глядя на него.
   - Бомбить Глухого.
   Он снял крышку с ведерка и стал накладывать себе в тарелку зайчатины.
   - Они все еще отстреливаются?
   - Нет. Все кончено.
   - Ох, - сказала она, закусила губу и посмотрела вдаль.
   - Мне что-то есть не хочется, - сказал Примитиво.
   - Все равно ешь, друг, - сказал ему Роберт Джордан.
   - Кусок в горло не идет.
   - Выпей, - сказал Роберт Джордан и протянул ему бурдюк.  -  Потом  будешь
есть.
   - Всякая охота пропала после Эль Сордо, - сказал Примитиво. - Ешь сам.  У
меня никакой охоты нет.
   Мария подошла к нему, обняла его за шею и поцеловала.
   - Ешь, старик, - сказала она. - Надо беречь силы.
   Примитиво отвернулся от нее. Он взял бурдюк, запрокинул голову  и  сделал
несколько глотков, вливая себе вино прямо в горло. Потом положил на  тарелку
мяса и принялся за еду.
   Роберт Джордан взглянул на Марию и покачал головой. Она села рядом с  ним
и обняла его за плечи. Каждый из них понимал, что чувствует  другой,  и  они
сидели так, и Роберт  Джордан  ел  зайчатину  не  торопясь,  смакуя  грибную
подливку, и запивал еду вином, и они сидели молча.
   - Ты можешь оставаться здесь, guapa, если хочешь, - сказал он, когда  все
было съедено.
   - Нет, - сказала она. - Надо возвращаться к Пилар.
   - Можешь и здесь побыть. Я думаю, теперь уж ничего такого не будет.
   - Нет. Надо возвращаться к Пилар. Она меня наставляет.
   - Что она делает?
   - Наставляет меня. - Она улыбнулась и потом поцеловала его. - Разве ты не
знаешь, как наставляют в церкви? - Она покраснела. - Вот и Пилар тик. -  Она
опять покраснела. - Только совсем про другое.
   - Ну, иди слушай ее наставления, - сказал он и погладил Марию по голове.
   Она опять улыбнулась ему, потом спросила Примитиво:
   - Тебе ничего не надо принести оттуда?
   - Нет, дочка, - сказал он.
   Они видели оба, что он еще не пришел в себя.
   - Salud, старик, - сказала она ему.
   - Послушай, - сказал Примитиво. - Я смерти не боюсь, но  бросить  их  там
одних... - Голос у него дрогнул.
   - У нас не было другого выхода, - сказал ему Роберт Джордан.
   - Я знаю. И все-таки.
   - У нас не было выхода, - повторил Роберт Джордан. - А  теперь  лучше  не
говорить об этом.
   - Да. Но одни, и никакой помощи от нас...
   - Лучше не говорить об этом, - сказал Роберт Джордан. - А ты, guapa,  иди
слушать наставления.
   Он смотрел, как она спускается, пробираясь  между  большими  камнями.  Он
долго сидел так и думал и смотрел на вершины.
   Примитиво заговорил с ним, но он не ответил ему. На солнце было жарко,  а
он не замечал жары и все сидел, глядя на склоны гор и на длинные ряды  сосен
вдоль самого крутого склона.  Так  прошел  час,  и  солнце  передвинулось  и
оказалось слева от него, и тут он увидел их  на  дальней  вершине  и  поднял
бинокль к глазам.
   Когда первые два всадника выехали на пологий  зеленый  склон,  их  лошади
показались ему совсем маленькими, точно игрушечными. Потом на широком склоне
растянулись цепочкой еще четыре всадника, и  наконец  он  увидел  в  бинокль
двойную колонну солдат и лошадей, четко вырисовывавшуюся в поле его  зрения.
Глядя на нее, он почувствовал,  как  пот  выступил  у  него  под  мышками  и
струйками побежал по бокам. Во  главе  колонны  ехал  всадник.  За  ним  еще
несколько человек. Потом шли вьючные лошади с поклажей, привязанной  поперек
седел. Потом еще два всадника. Потом ехали раненые, а сопровождающие  шли  с
ними рядом. И еще несколько всадников замыкали колонну.
   Роберт Джордан смотрел, как они съезжают вниз по склону  и  скрываются  в
лесу. На таком расстоянии он не мог разглядеть поклажу, взваленную  на  одну
из лошадей, - длинную скатку из  пончо,  которая  была  перевязана  с  обоих
концов и еще в нескольких местах и выпирала буграми между  веревками,  точно
полный горошин стручок.  Скатка  лежала  поперек  седла,  и  концы  ее  были
привязаны к стременам. Рядом с ней на седле гордо торчал ручной пулемет,  из
которого отстреливался Глухой.
   Лейтенант  Беррендо,  который  ехал  во  главе  колонны,  выслав   вперед
дозорных, никакой гордости не чувствовал. Он  чувствовал  только  внутреннюю
пустоту, которая приходит после боя. Он думал: рубить головы - это зверство.
Но вещественные доказательства и установление личности необходимы. У меня  и
так будет достаточно неприятностей, и, кто знает, может быть, им понравится,
что я привез эти головы? Ведь среди них есть такие, которым  подобные  штуки
по душе. Может быть, головы отошлют в Бургос. Да, это зверство. И самолеты -
это уж muchos. Слишком. Слишком. Но мы могли бы сделать все сами и почти без
потерь, будь у нас миномет Стокса. Два мула для перевозки  снарядов  и  один
мул с минометом, притороченным к вьючному седлу. Тогда мы были бы  настоящей
армией. Миномет плюс все это автоматическое оружие. И еще один мул, нет, два
мула с боеприпасами. Перестань, сказал он самому  себе.  Тогда  это  уже  не
кавалерия. Перестань. Ты  мечтаешь  о  целой  армии.  Еще  немного,  и  тебе
потребуется горная пушка.
   Потом он подумал о Хулиане, который погиб на холме, погиб, и  теперь  его
везут поперек седла в первом взводе, и,  въехав  в  сумрачный  хвойный  лес,
оставив позади склон, озаренный солнцем,  в  тихом  сумраке  сосен  он  стал
молиться за Хулиана.
   - Пресвятая матерь, источник милостей, - начал он. - Утеха  жизни  нашей,
упование наше. Тебе возносим мы моления, и скорбь нашу,  и  горести  в  этой
юдоли слез...
   Он молился, а  лошади  мягко  ступали  подковами  по  сосновым  иглам,  и
солнечные лучи падали между стволами, точно между колоннами в соборе,  и  он
молился за Хулиана и смотрел вперед, отыскивая глазами среди деревьев  своих
дозорных, ехавших впереди.
   Они выехали из лесу на желтую дорогу, которая вела в Ла-Гранху, и поехали
дальше в облаке пыли, поднятой лошадиными копытами. Пыль оседала на  трупах,
которые были привязаны поперек седел лицом вниз, и раненые, и  те,  кто  шел
рядом с ними, тоже были покрыты густым слоем пыли.
   Здесь, на этой дороге, их и увидел Ансельмо сквозь поднятую ими пыль.
   Он пересчитал мертвых и раненых и узнал пулемет Глухого. Он не  догад