мне бокал мансанильи.
   Я подумала, что лучше бы ему не пить, раз он ничего не ел и  раз  у  него
такое дело с желудком, но, видно, он уже больше не мог  выносить  весь  этот
шум и веселье,  не  подкрепившись  чем-нибудь.  И  вот  он  схватил  бутылку
мансанильи и очень быстро выпил ее почти всю. Платков у него больше не было,
и он теперь употреблял свою салфетку  для  той  же  надобности,  что  раньше
платки.
   Между тем  участники  банкета  разошлись  вовсю.  Некоторые  члены  клуба
посадили себе на плечи девиц, из тех, что были  полегче,  и  бегали  с  ними
вокруг стола. Пастору уговорили спеть, а Эль Ниньо Рикардо играл на  гитаре,
и просто отрадно было глядеть, как все веселились, хоть и спьяну, но  дружно
и от души. Никогда мне еще не случалось бывать на  банкете,  где  царило  бы
такое настоящее цыганское веселье, а ведь дело  еще  не  дошло  до  открытия
бычьей головы, ради чего, собственно говоря, и было все затеяно.
   Мне самой было очень весело, я хлопала в  ладоши,  когда  играл  Рикардо,
собирала компанию, чтобы хлопать, когда будет петь Нннья де лос Пейнес, и за
всем этим даже не заметила, что Финито уже  извел  свою  салфетку  и  теперь
взялся за мою. Он все пил и пил мансанилью, и глаза у него заблестели, и  он
весело кивал головой во все стороны. Говорить много он не мог из страха, как
бы посреди разговора не пришлось хвататься за салфетку; но он делал вид, что
очень доволен и весел, а это, в конце концов, от него и требовалось.
   Все шло хорошо, пока мой сосед по столу, бывший  импресарио  Рафаэля  эль
Гальо, не вздумал рассказать мне историю,  которая  кончалась  так:  "И  вот
Рафаэль приходит ко мне и говорит: "Вы самый мой  лучший  друг  на  свете  и
самый благородный. Я вас люблю,  как  родного  брата,  и  хочу  вам  сделать
подарок". И тут он мне подает роскошную бриллиантовую булавку для галстука и
целует меня в обе щеки, и  мы  оба  даже  прослезились  от  умиления.  Потом
Рафаэль эль Гальо, отдав мне бриллиантовую булавку для галстука,  уходит  из
кафе, и тогда я говорю Ретане, который сидел со  мной:  "Этот  подлый  цыган
только что подписал контракт с другим импресарио". - "С чего ты это взял?" -
говорит Ретана. "Я с ним работаю десять лет, - отвечаю я, - и никогда он мне
не делал подарков", - так рассказывал импресарио Эль Гальо. "Ничего  другого
это не может означать". И так оно и было, именно тогда Эль Гальо и  ушел  от
него.
   Но  тут  в  разговор  вмешалась  Пастора,  не  столько  для  того,  чтобы
заступиться за доброе имя Рафаэля, потому что никто не мог бы сказать о  нем
хуже, чем говорила она сама, сколько  потому,  что  импресарио  обидел  весь
цыганский народ, назвав Рафаэля "подлый цыган".  И  она  вмешалась  с  таким
пылом и так выражалась  при  этом,  что  импресарио  должен  был  замолчать.
Пришлось тогда мне вмешаться, чтобы  унять  Пастору,  а  еще  другая  gitana
вмешалась, чтобы унять меня, и шум поднялся такой, что нельзя было разобрать
даже слов, кроме одного слова "шлюха", которое выкрикивалось громче всех, но
в конце концов порядок водворили, и мы  трое,  с  которых  все  и  началось,
уселись на места и взялись за свои бокалы, и тут вдруг я увидела, что Финито
смотрит на бычью голову, все еще обернутую пурпурной материей, и в глазах  у
него ужас.
   В эту самую минуту президент клуба начал речь,  после  которой  с  бычьей
головы должны были снять покрывало, и все время, пока он говорил,  а  кругом
кричали "oie!" и стучали по столу кулаками,  я  следила  за  Финито,  а  он,
забившись в кресло, уткнул рот в свою, нет, уже  в  мою  салфетку  и,  точно
завороженный, с ужасом смотрел на бычью голову на стене.
   К концу речи Финито стал трясти головой и все старался поглубже  забиться
в кресло.
   "Ты что, малыш?" - спросила я его, но он меня не узнавал  и  только  тряс
головой и твердил: "Нет. Нет. Нет".
   Между тем президент клуба, кончив свою речь  под  одобрительные  возгласы
остальных, встал на стул, развязал шнур, которым  пурпурное  покрывало  было
обвязано
   I вокруг бычьей головы, и медленно стал стягивать покрывало вниз,  а  оно
зацепилось за один рог, но он дернул, и оно  соскользнуло  с  отполированных
острых рогов, и огромный желтый бык глянул на всех, выставив выгнутые черные
рога с белыми кончиками, острыми, как иглы дикобраза; голова была совсем как
живая, тот же крутой лоб, и ноздри раздуты, а глаза блестят и смотрят  прямо
на Финито.
   Все закричали и захлопали в ладоши, а Финито еще глубже забился в кресло,
и тут все стихли и оглянулись на него, а он только повторял: "Нет, нет" -  и
старался уйти в кресло еще глубже, а потом  вдруг  очень  громко  выкрикнул:
"Нет!" - и большой сгусток черной крови выскочил у него изо рта, но он  даже
не поднес салфетку, и сгусток скатился по его подбородку, а он  все  смотрел
на быка и наконец сказал: "Весь сезон, да. Ради денег, да. Ради  хлеба,  да.
Но я не могу есть хлеб. Вы слышите? Мой желудок не варит.  А  теперь,  когда
сезон окончен, - нет! Нет!" Он оглядел всех сидевших за столом, потом  опять
взглянул на быка и еще раз сказал "нет", а потом опустил голову на  грудь  и
закрылся салфеткой и долго сидел так, молча, и банкет, который  начался  так
хорошо и должен был стать образцом веселья и дружеского  общения,  окончился
неудачно.
   - И скоро после того он умер? - спросил Примитиво.
   - Зимой, - сказала Пилар. - Он так и  не  поправился  после  сарагосского
быка. Такие удары хуже, чем когда рог  вонзается  острием,  потому  что  они
повреждают внутренности, и выздороветь уже нельзя. Финито потом  получал  их
чуть не каждый раз, когда убивал быка, и оттого-то успех изменил ему.  Из-за
своего маленького роста он не мог вовремя увертываться от рога, и рог  почти
всегда ударял его плашмя. Но, понятно, по большой части удары бывали легкие.
   - Не надо бы ему совсем  идти  в  матадоры  при  таком  росте,  -  сказал
Примитиво.
   Пилар посмотрела на Роберта Джордана и покачала головой. Потом,  все  еще
качая головой, она нагнулась над большим чугунным котлом.
   Что за народ, думала она. Что за народ  эти  испанцы.  "Не  надо  бы  ему
совсем идти в матадоры при таком росте". А я слушаю это и ничего не  говорю.
Меня это даже не злит, я объяснила и теперь молчу. Как это просто для  того,
кто ничего не понимает. Que sencillo! (1) Один, ничего не понимая,  говорит:
"Он был неважный матадор". Другой,  ничего  не  понимая,  говорит:  "Он  был
чахоточный". А третий, после того  как  тот,  кто  понимает,  объяснил  ему,
встает и говорит: "Не надо бы ему совсем идти в матадоры при таком росте".
   Склонившись над очагом, она видела распростертое  на  кровати  обнаженное
смуглое тело с узловатыми шрамами на обеих ляжках, глубоким следом  от  рога
справа, под нижним ребром, и длинным белым  рубцом  на  боку,  уходящим  под
мышку. Она видела закрытые глаза, и мрачное смуглое лицо, и курчавые  черные
волосы, откинутые со лба и  сама  она  сидела  рядом  с  ним  на  кровати  и
растирала ему ноги, разминала пальцами икры  и  потом  легонько  похлопывала
ребрами ладоней, ослабляя сводившее мускулы напряжение.
   - Ну как? - спрашивала она. - Как ноги, малыш?
   - Хорошо, Пилар, хорошо, - отвечал он, не открывая глаз.
   - Может быть, растереть тебе грудь?
   - Нет, Пилар. Грудь не трогай.
   - А ноги выше колен?
   - Нет. Там очень болит.
   - Так ведь если я разотру их и смажу мазью, они разогреются и боль станет
легче,
   - Пет, Пилар. Спасибо тебе. Мне лучше, когда они лежат спокойно.
   - Я оботру тебя спиртом.
   - Хорошо. Только очень осторожно,
   - Последнего быка ты убил просто великолепно, - говорила она  ему,  и  он
отвечал:
   - Да, я его хорошо убил.
   Потом, обтерев его спиртом и накрыв простыней, она ложилась рядом  с  ним
на кровать, и он высовывал смуглую руку, и дотрагивался до нее,  и  говорил:
"Ты женщина из женщин, Пилар". И для него это уже  была  шутка,  потому  что
шутить по-настоящему он не умел; потом ou засыпал, как всегда после  боя,  а
она лежала рядом, держа его руку в своих, и прислушивалась к его дыханию.
   Он часто пугался во сне, и она чувствовала, как его пальцы тесней сжимают
ее руку, и видела капли  нота,  выступавшие  у  него  на  лбу,  и,  если  он
просыпался,  ОНА  ---------------------------------------(1)   Как   npoсто!
(ucn.) говорила: "Ничего, ничего", и он снова засыпал. Пять лет она  прожила
с ним и никогда ему  не  изменяла,  то  есть  почти  никогда,  а  когда  его
схоронили, она сошлась с Пабло который водил под уздцы лошадей пикадоров  на
арене и сам был как бык, вроде тех,  на  которых  Финито  положил  всю  свою
жизнь. Но бычья сила, как и бычья храбрость, держится  недолго,  теперь  сна
узнала ото, да и что вообще долго держится на  свете?  Я  держусь,  подумала
она. Да, я держусь долго. Но кому ото нужно?
   - Мария, - сказала они. - Надо смотреть, что делаешь. Для чего тебе огонь
- сварить ужин или сжечь целый город.
   И тут у входа в пещеру показался цыган. Он весь  был  засыпан  снегом  и,
остановившись у входа с карабином в руке,  принялся  топать  ногами,  сбивая
снег.
   Роберт Джордан встал и пошел ему навстречу.
   - Ну, что? - спросил он цыгана.
   - На большом мосту смена каждые шесть часов, по два  человека,  -  сказал
цыган. - В домике дорожного мастера восемь рядовых и капрал. Вот  тебе  твой
хронометр.
   - А на лесопилке?
   - Это тебе старик скажет. Он наблюдает за дорогой, ему и лесопилку видно.
   - А что на дороге? - спросил Роберт Джордан.
   - Движение такое же, как всегда, - сказал цыган. - Ничего необыкновенного
нет. Несколько машин, вот и все.
   У цыгана был замерзший вид, его темное лицо скривилось  от  холода,  руки
покраснели. Не входя в пещеру, он снял свою куртку и встряхнул ее.
   - Я дождался смены караула, - сказал он. -  Смена  Пыла  в  двенадцать  и
потом в шесть. Долго все-таки. Не хотел бы я служить в этой армии.
   - Надо сходить за стариком, - сказал Роберт Джордан, надевая свою кожаную
куртку.
   - Ну уж нет, - сказал цыган. - Мне сейчас надо только миску горячего супу
и местечко поближе  к  огню.  Пусть  кто-нибудь  из  них  тебя  проводит,  я
расскажу, как найти. Эй, вы, лодыри, - крикнул он сидевшим у  стола.  -  Кто
пойдет с Ingles за стариком?
   - Я пойду, - сказал Фернандо. - А где он?
   - Вот слушай, - сказал цыган. - Нужно идти так. - И он объяснил ему,  где
старик Ансельмо устроил себе пост для наблюдения за дорогой.
 
 
 
   Глава пятнадцатая
 
   Ансельмо, съежившись, сидел за деревом, толстый  ствол  которого  защищал
его от снега. Он крепко прижимался к стволу, руки у  него  были  засунуты  в
рукава куртки, правая рука в левый рукав, левая - в правый, голова по  самые
уши втянута в воротник. Если придется сидеть здесь долго, я замерзну,  думал
он, и, главное, без толку. Ingles велел мне дожидаться смены, но ведь он  не
мог знать, что поднимется метель. На дороге ничего необычного не заметно,  а
все, что делается на том посту и на  лесопилке,  я  уже  хорошо  знаю.  Надо
возвращаться в лагерь. Каждый, у кого есть голова на плечах, сказал бы,  что
мне пора возвращаться в лагерь. Побуду здесь еще немножко и пойду, решил он.
С приказами всегда так, слишком уж они строгие. Если что  изменится,  это  в
расчет не принимают. Он потер  ногой  об  ногу,  потом  высвободил  руки  из
рукавов, нагнулся,  растер  себе  икры  и  постучал  ногой  об  ногу,  чтобы
разогнать кровь. Здесь, за деревом, не так холодно, оно укрывает  от  ветра,
но все-таки скоро надо будет встать и уйти, а то замерзнешь.
   Как раз в ту минуту, когда он, согнувшись, растирал себе ноги, на  дороге
послышался шум автомобиля. На колеса были надеты  цепи,  и  одна  ослабевшая
цепь шлепала. Он посмотрел в ту  сторону  и  увидел  на  заснеженной  дороге
машину, раскрашенную неровными мазками в зеленый и коричневый цвета;  стекла
у нее были замазаны синим, чтобы ничего нельзя было увидеть снаружи,  а  для
тех, кто сидел внутри, был оставлен небольшой полукруглый просвет. Это  была
машина Генерального штаба,  замаскированный  "роллс-ройс"  выпуска  тридцать
пятого  года,  но  Ансельмо  не  знал  этого.  Он  не  мог  увидеть,  что  в
"роллс-ройсе" сидят трое офицеров, закутанных в  плащи,  двое  -  на  заднем
сиденье, третий - на Откидном. Офицер, сидевший на откидном сиденье, смотрел
на дорогу сквозь просвет в закрашенном синей краской стекле. Но Ансельмо  не
знал этого. Они не увидели друг друга.
   Машина промелькнула сквозь  снег  как  раз  под  тем  местом,  где  сидел
Ансельмо. Он разглядел шофера в наброшенном на плечи пончо, его красное лицо
и стальной шлем; разглядел торчащий ствол ручного пулемета,  который  держал
сидевший рядом с шофером ординарец. Как только машина скрылась за поворотом,
Ансельмо сунул руку за пазуху,  вынул  из  нагрудного  кармана  рубашки  два
листка, вырванные из записной книжки Роберта Джордана, и сделал пометку  под
рисунком, который обозначал легковые машины.  Это  была  десятая  по  счету.
Шесть уже прошли обратно. Четыре еще там. Это было  не  больше,  чем  обычно
проезжало по этой дороге, но Ансельмо не  умел  отличать  "форды",  "фиаты",
"оппели", "рено" и "ситроены" штаба  дивизии,  которая  действовала  я  этом
районе, от "роллс-ройсов", "ланчий", "мерседесов"  и  "изотто"  Генерального
штаба. Будь здесь на месте старика Роберт Джордан,  он  подметил  бы,  какие
именно машины шли в ту сторону, и сумел бы оценить все значение этого факта.
Но Роберта Джордана здесь не было, а старик попросту отметил  на  листке  из
блокнота, что вверх по дороге прошла еще одна машина.
   К этому времени Ансельмо уже окончательно продрог и решил идти в  лагерь,
не дожидаясь, когда стемнеет. Он не боялся сбиться с пути, а  просто  решил,
что сидеть здесь бесполезно, тем более что ветер становился все  холоднее  и
метель не утихала.
   Но, встав и потоптавшись на месте и посмотрев сквозь снег на  дорогу,  он
не пошел вверх по склону, а прислонился к сосне с подветренной стороны и так
и остался стоять там.
   Мне велено ждать, думал он. Может быть, Ingles уже идет сюда, и,  если  я
уйду,  он  заплутается,  разыскивая  меня  в  такую  метель.  Мало  ли   нам
приходилось страдать в этой войне из-за отсутствия  дисциплины  и  нарушения
приказов, так что лучше уж я подожду его еще немного. Но если  он  скоро  не
придет, я уйду отсюда и не посмотрю ни на какой приказ, потому что мне  надо
доставить донесение и замерзать насмерть  сейчас  не  время  -  дел  слишком
много, и нечего перегибать палку в другую сторону.
   Напротив, через дорогу, из трубы лесопилки шел дым, и его запах доносился
до Ансельмо сквозь снег. Фашистам хорошо там, думал он, им тепло и уютно,  а
завтра ночью мы их убьем. Странно все получается, и лучше об этом не думать.
Я наблюдал за ними весь день и вижу, что они такие же люди, как и мы. Я  мог
бы подойти сейчас к лесопилке, постучаться в дверь, и они  приняли  бы  меня
радушно, вот разве что им приказано  опрашивать  всех  неизвестных  людей  и
требовать от них документы. Значит, между нами  стоят  только  приказы.  Эти
люди не фашисты. Я называю их так, но они не фашисты. Они такие же  бедняки,
как и мы. Но надо им было воевать против нас, а мне лучше не думать  о  том,
что их придется убить.
   Эти постовые - галисийцы. Я как только услышал их сегодня днем, так сразу
узнал это по их говору. Они не могут дезертировать, потому  что  это  значит
подвести семью под расстрел. Галисийцы бывают или очень  умные,  или  совсем
тупицы и скоты. Я знавал и таких и  других.  Листер  тоже  галисиец,  они  с
Франко из одного города. А любопытно, как  этим  постовым  нравится,  что  в
такое время года идет снег? У них ведь нет высоких гор, как  у  нас,  и  там
всегда дожди и всегда все зелено.
   В окне лесопилки засветился огонь, и Ансельмо зябко поежился  и  подумал:
черт бы побрал этого Ingles. У нас, в нашем краю, галисийцы сидят в тепле  и
под крышей, а я должен жаться тут за деревом  и  мерзнуть,  а  ютимся  мы  в
какой-то норе среди скал, будто дикие звери. Но завтра,  подумал  он,  звери
вылезут из норы, и вот эти, кому сейчас так уютно живется, умрут, закутанные
в свои теплые одеяла. Как те, которым пришлось  умереть  в  ночь  налета  на
Отеро, подумал он. Ему было неприятно вспоминать Отеро.
   Той ночью, в Отеро, он убивал в первый раз и теперь надеялся, что ему  не
придется убивать, когда наступит время разделаться с этими постовыми. Там, в
Отеро, Пабло ударил ножом часового, которому  Ансельмо  набросил  одеяло  на
голову, и тот, почти задохшийся, ухватил его за ногу и всхлипывал  там,  под
одеялом, и Ансельмо пришлось на ощупь тыкать его ножом до тех пор,  пока  он
не отпустил ногу и не затих. Ансельмо прижал его горло  коленкой,  чтобы  не
было крику, и все тыкал ножом, а Пабло тем временем швырнул гранату  в  окно
караульного помещения, где спали постовые. И когда вспыхнуло пламя, в глазах
стало так, точно весь мир пошел желтыми и красными пятнами,  и  тут  в  окно
караульной полетели еще две  гранаты.  Пабло  успел  выдернуть  обо  чеки  и
швырнул гранаты в окно одну за другой, и  тех,  кого  не  убило  в  постели,
убило, как только они вскочили с постели, при  взрыве  второй  гранаты.  Это
было в то славные для Пабло дни, когда  он  точно  дьявол  носился  по  всей
провинции и ни на одном фашистском посту не могли спокойно спать по ночам.
   А теперь его песенка слота, крышка ему, он точно выложенный кабан,  думал
Ансельмо. Когда операции окончена и визг прекратился, семенники  выкидывают,
и кабан, который теперь уже не кабан, идет искать  их,  уткнувшись  рылом  в
землю, находит и съедает. Нет, до этою у  Пабло  еще  не  дошло,  усмехнулся
Ансельмо. Ведь вот, оказывается, и на Пабло можно  возвести  напраслину.  Но
что он стал совсем не тот - это верно, и что мерзости в нем достаточно - это
тоже верно.
   Как холодно, думал он. Хорошо бы, Ingles пришел поскорее,  и  хорошо  бы,
мне никого не надо было убивать в этом деле. Пусть эти  четыре  галисийца  с
капралом достанутся на долю тех, кто любит убивать. Так сказал Ingles.  Если
потребуется, я выполню свой долг, но Ingles сказал, что я буду при  нем,  на
мосту, а этим займутся другие. На мосту будет бой, и если я  вытерплю  и  не
убегу, значит, я сделал все, чего можно требовать в этой войне  от  старика.
Но пусть Ingles приходит поскорее, потому что мне холодно, а  когда  я  вижу
огонь в окне лесопилки и знаю, что  галисийцам  тепло,  мне  становится  еще
холоднее. Хорошо бы сейчас  опять  очутиться  у  себя  дома  и  чтобы  война
кончилась. Но у тебя больше нет дома,  подумал  он.  Сначала  надо  выиграть
войну, раньше этого домой не вернешься.
   В лесопилке один из солдат сидел  на  своей  койке  и  смазывал  башмаки.
Другой спал. Третий что-то стряпал, а капрал читал газету. Их  каски  висели
на гвоздях, вбитых в стену, винтовки стояли у дощатой стены.
   - Что это за места такие, что снег идет здесь чуть ли не в июне? - сказал
солдат, сидевший на койке.
   - Это игра природы, - ответил ему капрал.
   - Сейчас еще майская луна, - сказал солдат, занимавшийся стряпней. -  Она
еще не кончилась.
   - Что это за места такие, что снег идет здесь в мае? - твердил солдат  на
койке.
   - В горах снег в мае не редкость, - сказал капрал. -  Я  никогда  так  не
мерз в Мадриде, как в мае!
   - И никогда так не парился, - сказал солдат, занимавшийся стряпней.
   - В мае погода всегда неустойчивая, - сказал капрал. - Здесь, в Кастилии,
в мае бывает сильная жара, но бывает и холодно.
   - Или дожди заладят, - сказал солдат, сидевший на койке. - Прошлый год  в
мае месяце почти каждый день шел дождь.
   - Неправда, - сказал солдат, занижавшийся стряпней. -  Кроме  того,  хоть
это был май, но еще не кончилась апрельская луна.
   - Рехнуться можно от твоих лун, - сказал капрал. - Перестань ты  твердить
про свою луну.
   - Кого кормит море или земля, те знают, что важно  не  то,  какой  се