овторял: "Так их и так. О господь и пресвятая  дева,  туда
их!" - каждый раз, когда ветер доносил новый раскат стрельбы. Роберт Джордан
спустился пониже, чтобы помочь Пилар.
   - Que tal, женщина? - спросил он, взяв ее за обе руки и подтягивая, когда
она тяжело перелезала через последний камень.
   - Бинокль твой, - сказала она и сняла с шеи ремень бинокля. - Значит,  до
Глухого уже добрались?
   -Да.
   - Pobre(2), - сказала она сочувственно. - Бедный Глухой.
   Она еще не отдышалась после подъема и, держась за руку Роберта  Джордана,
крепко    сжимая    ее    в     своей,     оглядывалась     по     сторонам.
---------------------------------------(1) Надо терпеть (исп.),
   (2) Бедный (исп.).
   - Как там дела, по-твоему?
   - Плохи. Очень плохи.
   - Он - jodido? (1)
   - Скорее всего.
   - Pobre, - сказала она. - Должно быть, из-за лошадей?
   - Вероятно.
   - Pobre, - сказала Пилар. И потом: - Рафаэль  мне  наворотил  целую  кучу
россказней про кавалерию. Кто здесь был?
   - Сначала разъезд, потом часть эскадрона.
   - Где, в каком месте?
   Роберт Джордан  показал  ей,  где  останавливались  всадники  и  где  был
установлен замаскированный пулемет. Отсюда, с  поста  Примитиво,  виден  был
только один сапог Агустина, торчавший из-под прикрытия.
   - А цыган уверял, будто они  подъехали  так  близко,  что  дуло  пулемета
уткнулось передней лошади в грудь, - сказала Пилар. - Ну и  порода!  Бинокль
ты забыл в пещере.
   - Вы уложили вещи?
   - Мы уложили все, что можно взять. Про Пабло ничего не слышно?
   - Он проехал на сорок минут раньше  эскадрона.  Они  направились  по  его
следу.
   Пилар усмехнулась. Она все еще держалась за  него.  Потом  отпустила  его
руку.
   - Не видать им его, - сказала она. - Но как же с  Глухим?  Мы  ничего  не
можем сделать?
   - Ничего.
   - Pobre, - сказала она. - Я его очень любила, Глухого. Ты совсем,  совсем
уверен, что он jodido?
   - Да, я видел много кавалерии.
   - Больше, чем здесь было?
   - Целый отряд. Я видел, он поднимался в гору.
   - Слушай, как стреляют, - сказала Пилар. - Pobre, pobre Сордо.
   Они прислушались к звукам стрельбы.
   - Примитиво хотел идти к нему туда, - сказал Роберт Джордан.
   - С ума спятил, что ли? - сказала  Пилар  человеку  с  плоским  лицом.  -
Развелось    у    нас    тут    locos(2),     прямо     деваться     некуда.
---------------------------------------(1) Погиб, пропал (ис.).
   (2) Сумасшедшие (исп.).
   - Я хочу помочь им.
   - Que va, - сказала Пилар. - Нашелся герой. Боишься, что не скоро умрешь,
если будешь сидеть тут, на месте?
   Роберт Джордан посмотрел на нее, на ее массивное смуглое, скуластое,  как
у индианки, лицо, широко  расставленные  черные  глаза  и  смеющийся  рот  с
тяжелой, скорбно изогнутой верхней губой.
   - Ты должен рассуждать как мужчина. У тебя уже седина в волосах.
   - Не смейся надо мной, - угрюмо ответил Примитиво. - Если у человека есть
хоть капля сердца и капля воображения...
   - То он должен уметь держать себя в руках, - сказала Пилар. - Ты и с нами
недолго  проживешь.  Нечего  тебе  искать  смерти  с  чужими.  А  уж  насчет
воображения, так  у  цыгана  его  на  всех  хватит.  Таких  мне  тут  сказок
наворотил.
   - Если б ты была при этом, ты бы не стала называть это сказками, - сказал
Примитиво. - Дело было очень серьезное.
   - Que va, - сказала Пилар. - Ну,  приехали  несколько  верховых  и  опять
уехали. А уж вы из себя героев строите. Давно без  дела  сидим,  вот  оттого
все.
   - А то, что сейчас у Глухого, это тоже несерьезно? -  спросил  Примитиво,
на этот раз презрительно. Видно было, какие мучения  доставляет  ему  каждый
залп, доносимый ветром, и ему хотелось или пойти туда, или чтобы Пилар  ушла
и оставила его в покое.
   - Ладно, - сказала Пилар. - Что случилось, то случилось. И нечего  самому
распускать слюни из-за чужого несчастья.
   - Иди знаешь куда, - сказал Примитиво. - Бывают женщины  такие  глупые  и
такие жестокие, что просто сил нет!
   - Чтобы придать силы мужчинам, не приспособленным для продолжения рода, я
ухожу, - сказала Пилар. - Все равно у вас здесь ничего не видно.
   И тут Роберт Джордан услышал самолет в вышине. Он поднял  голову,  и  ему
показалось, что он узнал тот самый разведывательный самолет, который он  уже
видел раньше. Теперь самолет, должно быть, возвращался с фронта и  летел  на
большой высоте в сторону гребня гряды, где у Эль Сордо шел бой с фашистами.
   - Вон она, зловещая птица, - сказала  Пилар.  -  Видно  с  нее,  что  там
делается?
   - Конечно, - сказал Роберт Джордан. - Если только летчик не слепой.
   Они смотрели, как самолет скользит ровно и быстро,  отпивая  серебром  на
солнце. Он летел слева, и на месте пропеллеров виден был двойной ореол.
   - Ложись, - сказал Роберт Джордан.
   Самолет уже летел над ними, тень его скользила по прогалине, мотор  ревел
во всю мочь. Он пронесся над ними и полетел  дальше,  к  устью  долины.  Они
следили за его ровным, уверенным полетом, пока он не скрылся из виду,  потом
он появился опять, описывая широкий круг,  два  раза  пролетел  над  гребнем
гряды и окончательно исчез в направлении Сеговии.
   Роберт Джордан взглянул на Пилар. Она покачала  головой,  на  лбу  у  нее
выступили капли пота. Нижнюю губу она закусила.
   - У каждого свое, - сказала она. - У меня - вот это.
   - Уж не заразилась ли ты от меня страхом? - ехидно спросил Примитиво.
   - Нет. - Она положила руку ему на плечо. -  От  тебя  нельзя  заразиться,
потому что у тебя страха нет. Я это знаю. Мне жаль, что я с тобой так  грубо
шутила. Все мы в одном котле варимся.  -  Потом  она  обратилась  к  Роберту
Джордану: - Я пришлю еды и вина. Что-нибудь тебе нужно еще?
   - Сейчас ничего. Где остальные?
   - Весь твой резерв цел и невредим, внизу, с лошадьми. - Она  усмехнулась.
- Все скрыто от чужих глаз. Все готово, чтобы уходить. Мария  стережет  твои
мешки.
   - Если самолеты все-таки нагрянут к нам, смотри, чтобы она не выходила из
пещеры.
   - Слушаю, милорд Ingles, - сказала Пилар. - Твоего цыгана (дарю его тебе)
я послала по грибы, хочу сделать подливку к зайцам. Сейчас грибов  много,  а
зайцев, я думаю, надо съесть сегодня, хотя на другой день или на третий  они
были бы еще вкусней.
   - Да, лучше съесть их сегодня, - сказал Роберт Джордан, и Пилар  положила
свою большую руку ему на плечо, туда, где проходил  ремень  от  автомата,  а
потом подняла ее и взъерошила ему волосы.
   - Ну и Ingles, - сказала Пилар. - Мария принесет тебе жаркое, как  только
оно будет готово.
   Стрельба там, на дальней высоте, почти замерла, только время  от  времени
доносились отдельные выстрелы.
   - Как ты думаешь, там все кончено? - спросила Пилар.
   - Нет, - сказал Роберт Джордан. - Судя по звукам стрельбы, на них напали,
но они сумели отбиться. Теперь, вероятно, те окружили  их  со  всех  сторон,
засели под прикрытием и ждут самолетов.
   Пилар обратилась к Примитиво:
   - Веришь, что я тебя не хотела обидеть?
   - Ya lo se (1), - сказал Примитиво. - Я от тебя еще не такое слышал, и то
не обижался. У тебя скверный язык.  Но  теперь  ты  придержи  его,  женщина.
Глухой был мне хорошим товарищем.
   - А мне нет? - спросила его Пилар. - Слушай, плосконосый. На войне трудно
высказать то, что чувствуешь. С нас довольно и своих бед, где тут еще  брать
на себя чужие.
   Примитиво все еще хмурился.
   - Лекарства бы тебе какого-нибудь, - сказала ему Пилар.  -  Ну,  я  пойду
готовить обед.
   - Ты принесла мне документы того requete? - спросил ее Роберт Джордан.
   - Ах, дура я, - сказала она. - Совсем забыла про них. Я пришлю с Марией.
 
 
 
   Глава двадцать шестая
 
   Было уже почти три часа, а самолеты все еще не появились. Снег к  полудню
стаял весь, и камни накалились на солнце. На небе  не  было  ни  облачка,  и
Роберт Джордан сидел на камне без рубашки, подставив спину солнцу,  и  читал
письма, взятые из карманов убитого кавалериста. Время от времени он поднимал
голову, смотрел на линию леса по ту сторону долины, смотрел на гребень гряды
над ним и потом снова брался за письма. Новых кавалерийских отрядов не  было
видно. Иногда со стороны лагеря Эль Сордо доносился звук  выстрела.  Но  это
случалось не часто.
   Из воинских документов он узнал,  что  убитый  был  родом  из  Тафальи  в
Наварре, двадцати одного года, холост,
   Знаю (иск.). сын кузнеца. Он был приписан к Энскому кавалерийскому полку,
и это удивило Роберта Джордана, так как он считал, что этот  полк  находится
на севере. Молодой человек был карлистом; в начале войны, в боях за Ирун, он
получил ранение.
   Наверно, я встречал его на feria (1) в Памплоне,  в  толпе,  бежавшей  по
улицам впереди быков, подумал Роберт Джордан. На войне  всегда  убиваешь  не
того, кого хочешь, сказал он себе. Почти всегда, поправился он  и  продолжал
читать.
   Из личных писем первые,  попавшиеся  ему,  были  очень  церемонны,  очень
аккуратно написаны, и речь в них шла преимущественно о местных событиях. Это
были письма сестры убитого, и  Роберт  Джордан  узнал,  что  в  Тафалье  все
хорошо, что отец здоров, что мать такая  же,  как  всегда,  жалуется  только
немного на боль в спине, и она, сестра, надеется, что он тоже  здоров  и  не
слишком подвергается опасности, и очень рада, что он бьет красных и помогает
освободить Испанию от их владычества. Дальше перечислялись парни из Тафальи,
убитые и тяжело раненные за то время, что она ему  не  писала.  Убитых  было
десять. Очень много  для  такого  городишка,  как  Тафалья,  подумал  Роберт
Джордан.
   В письме много говорилось о религии, сестра писала, что  молится  святому
Антонию, и пресвятой деве Пиларской, и другим  пресвятым  девам,  чтобы  они
сохранили его, и просила не забывать о  том,  что  он  находится  также  под
защитой святого сердца Иисусова, которое, как  она  надеется,  он  постоянно
носит на груди, ведь уже бессчетное число  раз  -  это  было  подчеркнуто  -
доказано, что оно имеет силу отвращать пули. А затем  она  остается  любящая
его сестра Конча.
   Письмо было немного замусолено по краям,  и,  дочитав  до  конца,  Роберт
Джордан аккуратно положил его на место, к воинским документам,  и  развернул
другое, написанное таким  же  старательным  почерком.  Это  письмо  было  от
невесты убитого, его novia, оно тоже было деликатное и церемонное, но в  нем
чувствовалась лихорадочная тревога за судьбу жениха. Роберт Джордан прочел и
это письмо, а потом сложил все письма и  бумаги  вместе  и  сунул  в  задний
карман     брюк.     Ему      не      захотелось      читать      остальные.
---------------------------------------(1) Ярмарка (исп.).
   Кажется, одно доброе дело  я  сегодня  сделал,  подумал  он.  Да,  видно,
сделал, подтвердил он себе.
   - Что это ты там читаешь? - спросил его Примитиво.
   - Тут письма и документы того requete, которого  мы  подстрелили  сегодня
утром. Хочешь взглянуть?
   - Я не умею читать, - сказал Примитиво, - а есть что-нибудь интересное?
   - Нет, - ответил ему Роберт Джордан. - Все личные письма.
   - А как дела там, откуда он? Есть про это в письмах?
   - Дела как будто ничего, - сказал Роберт Джордан. -  Среди  его  земляков
много убитых. - Он поглядел на маскировку пулемета, которую пришлось немного
переделать и подправить после того, как растаял снег. Сейчас  она  выглядела
довольно естественно. Он отвернулся и стал смотреть по сторонам.
   - Из какого он города? - спросил Примитиво.
   - Из Тафальи.
   Ладно, сказал он себе. Я сожалею, если только от этого кому-нибудь легче.
   Едва ли, сказал он себе.
   Ладно, вот и прекрати это, сказал он себе.
   Ладно, прекратил.
   Но прекратить было не так-то легко. Скольких же  ты  всего  убил  за  это
время, спросил он себя. Не знаю. А ты считаешь, что ты вправе убивать?  Нет.
Но я должен. Сколько из тех, кого ты убил,  были  настоящие  фашисты?  Очень
немногие. Но они все - неприятельские солдаты, а мы  противопоставляем  силу
силе. Но наваррцы всегда нравились тебе больше всех остальных испанцев.  Да.
А ты вот убиваешь их. Да. Не веришь - пойди к лагерю  и  посмотри.  Ведь  ты
знаешь, что убивать нехорошо? Да. И делаешь это? Да. И ты все еще  абсолютно
убежден, что стоишь за правое дело? Да.
   Так нужно, сказал он себе, и не в утешение, а  с  гордостью.  Я  стою  за
народ и за его право выбирать тот образ правления, который ему угоден. Но ты
не должен стоять за убийства. Ты должен убивать,  если  это  необходимо,  но
стоять за убийства ты не должен. Если ты стоишь за это, тогда все  с  самого
начала неправильно.
   Но скольких  же  ты  всего  убил,  как  ты  думаешь?  Не  знаю,  не  хочу
вспоминать. Но ты знаешь? Да. Скольких же?
   Точно сказать нельзя. При взрыве эшелона убиваешь многих.  Очень  многих.
Но точно сказать нельзя. А про скольких ты знаешь точно? Больше двадцати.  И
сколько из них было настоящих фашистов? Наверняка могу  сказать  про  двоих.
Потому что этих мне пришлось расстрелять, когда мы захватили их в  плен  под
Усерой. И тебе это не было противно? Нет. Но и приятно тоже не было? Нет.  Я
решил никогда больше этого не делать. Я избегал  этого.  Я  избегал  убивать
безоружных.
   Слушай, сказал он себе. Ты это лучше оставь. Это очень вредно для тебя  и
для твоей работы. Тут он сам себе возразил: ты у  меня  смотри.  Ты  делаешь
важное дело, и нужно, чтоб ты все время все понимал.  Я  должен  следить  за
тем, чтобы в голове у тебя все было ясно. Потому что, если  у  тебя  не  все
ясно в голове, ты не имеешь права делать то, что ты делаешь, так как то, что
ты делаешь, есть преступление, и никому не дано  права  отнимать  у  другого
жизнь, если только это не делается ради того,  чтобы  помешать  еще  худшему
злу. А потому постарайся, чтоб все это было ясно  у  тебя  в  голове,  и  не
обманывай себя.
   Но я не желаю вести счет людям, которых я убил, как ведут список  трофеев
в виде какой-нибудь мерзости, вроде зарубок  на  прикладе,  сказал  он  себе
самому. Я имею право не вести счет, и я имею право забыть.
   Нет, ответил он сам себе. Ты ничего  не  имеешь  права  забывать.  Ты  не
имеешь права  закрывать  глаза  на  что-либо  и  не  имеешь  права  забывать
что-либо, или смягчать что-либо, или искажать.
   Замолчи, сказал он себе самому. Ты становишься слишком напыщенным.
   Или обманывать себя в чем-либо, продолжал он возражать сам себе.
   Ладно, сказал он себе самому. Спасибо за добрые советы, ну, а  Марию  мне
можно любить?
   Да, ответил он сам себе.
   Даже если предположить, что в чисто материалистической концепции общества
нет места таким вещам, как любовь?
   С каких это пор у тебя завелись такие концепции, спросил он сам себя. Нет
их у тебя. И быть не может. Ты не настоящий марксист, и ты  это  знаешь.  Ты
просто веришь в Свободу, Равенство и Братство. Ты веришь в Жизнь, Свободу  и
Право на Счастье. И не вдавайся в диалектику. Это для кого-нибудь, но не для
тебя. Ты должен знать это настолько, чтобы не быть сосунком. Ты  от  многого
временно отказался, для того  чтобы  выиграть  войну.  И  если  война  будет
проиграна, все это пропадет впустую.
   Но потом ты сможешь отбросить то,  во  что  ты  не  веришь.  Есть  немало
такого, во что ты не веришь, и немало такого, во что ты веришь.
   И еще одно. Никогда не потешайся над любовью. Просто есть  люди,  которым
так никогда и не выпадает счастья узнать, что это такое. Ты тоже  раньше  не
знал, а теперь узнал. То, что у тебя с Марией, все равно, продлится  ли  это
полтора дня или многие годы,  останется  самым  главным,  что  только  может
случиться в жизни человека. Всегда будут люди, которые утверждают, что этого
нет, потому что им не пришлось испытать что-либо подобное. Но я говорю тебе,
что это существует и что ты это теперь узнал, и в этом  твое  счастье,  даже
если тебе придется умереть завтра.
   Хватит разговоров о смерти, сказал он сам себе. У нас таких разговоров не
ведут. Такие разговоры ведут наши друзья анархисты.  Как  только  становится
совсем плохо, им всегда приходит на  ум  лишь  одно:  поджечь  что-нибудь  и
умереть. Странный все-таки ход мыслей. Очень странный. Ну что  ж,  приятель,
видно, сегодняшний день так и пройдет, сказал он сам себе. Скоро  три  часа,
недалеко и до обеда. Там, у Глухого, все еще  постреливают,  значит,  вернее
всего, они окружили  его  и  ждут  подкрепления.  Хотя  им  ведь  тоже  надо
торопиться, чтобы покончить до наступления темноты.
   Что все-таки делается там, у Глухого? То же, что будет делаться и у  нас,
дайте только срок. Думаю, что там сейчас  не  очень-то  весело.  Мы  здорово
подвели его, Глухого, этой затеей с лошадьми. Как это говорится по-испански?
Un callejon sin salida. Тупик. Мне кажется, я  бы  мог  с  этим  справиться.
Взять да сделать, а дальше все очень просто. Но как  приятно,  должно  быть,
участвовать в такой войне, в  которой  можно  сдаться  если  тебя  окружили.
Estamos copados. Мы окружены. Вот крик ужаса, который чаще всего слышится  в
эту войну. За этим криком обычно следует расстрел; и если  только  расстрел,
можно считать, что тебе повезло. Глухому так не повезет. Так же как  и  нам,
если придет наш черед.
   Было ровно три часа. Тут он услышал далекий, приглушенный гул  и,  подняв
голову, увидел самолеты.
 
 
 
   Глава двадцать седьмая
 
   Эль Сордо принимал бой на вершине высокого холма. Ему не  очень  нравился
этот холм; когда он увидел его, то подумал, что он похож на шанкр. Но у него
не было выбора, он высмотрел его еще издали и помчался к нему во весь  опор,
пригнувшись под тяжестью пулемета, мешок с гранатами на одном боку, мешок  с
дисками на другом, ствол пулемета колотил  по  спине  напрягавшую  все  силы
лошадь, а сзади скакали  Игнасио  и  Хоакин,  то  и  дело  останавливаясь  и
стреляя, останавливаясь и стреляя, чтобы дать ему время добраться до места и
установить пулемет.
   Тогда снег еще не сошел, тот самый снег, который погубил их,  и  когда  в
лошадь угодила пуля и она, тяжело, с присвистом дыша, в  судорожных  усилиях
пыталась одолеть последний  подъем,  обрызгивая  этот  снег  горячей,  яркой
струей, Глухой соскочил, перекинул повод  через  плечо  и,  карабкаясь  сам,
потащил лошадь за собой. Он карабкался так быстро, как только  мог  с  двумя
тяжелыми мешками на плечах, среди сыпавших крутом пуль, и наконец,  подтянув
лошадь за гриву  к  себе,  застрелил  ее  быстро,  ловко  и  бережно,  точно
рассчитав место ее падения, так что она,  рухнув  головой  вперед,  завалила
просвет между двумя скалами. Потом он  приладил  сзади  пулемет  так,  чтобы
стрелять через спину лошади, и расстрелял два диска один за другим;  пулемет
трещал, пустые гильзы зарывались в снег,  от  шкуры,  примятой  накалившимся
стволом, шел запах паленого волоса, а он все стрелял по каждому, кто  бы  ни
показался на склоне холма, чтобы заставить их отступить, и по спине  у  него
все время бежал холодок оттого, что он не знал, что делается  позади.  Когда
последний из его пятерых людей взобрался на вершину холма, холодок исчез,  и
он прекратил огонь, чтобы поберечь оставшиеся диски.
   Еще две убитые лошади лежали на склоне и три - здесь, на  вершине  холма.
Вчера им удалось увести трех лошадей, но одна  сорвалась  и  убежала  утром,
когда кто-то хотел вскочить на нее без седла при первой тревоге в лагере.
   Из пятерых людей, добравшихся до вершины холма, трое были ранены. Глухому
одна пуля попала в мякоть ноги и две в левую руку. Его мучила жажда, раненая
нога затекла, одна рана в руке нестерпимо ныла. Кроме того,  у  него  сильно
болела голова, и, лежа в ожидании самолетов, он  вспомнил  испанскую  шутку:
"Нау que tomar la muerte como si  fuera  aspirina",  что  означает:  "Смерть
нужно принимать, как таблетку аспирина". Но вслух он эту шутку не  повторил.
Он  усмехнулся  где-то  внутри  сковывавшей  голову  боли,  внутри  тошноты,
подступавшей к горлу, едва он шевелил  рукой  или  оглядывался  на  то,  что