о том,  что  нам  с  ними
делать. Они сейчас отрастают ровно со  всех  сторон,  как  мех  у  пушистого
зверя, и их очень приятно трогать, и  мне  они  очень  нравятся,  они  очень
красивые, и так хорошо пригибаются, когда я провожу по ним  рукой,  и  потом
опять встают, точно рожь под ветром.
   - Проведи по ним рукой.
   Он провел и не отнял руки и продолжал говорить, шевеля губами у самого ее
горла, а у него самого в горле что-то набухало все больше и больше.
   - Но в Мадриде мы можем пойти с тобой к парикмахеру, и тебе подстригут их
на висках и на затылке, как у меня, для города это  будет  лучше  выглядеть,
пока они не отросли.
   - Я буду похожа на тебя, - сказала она и прижала его  к  себе.  -  И  мне
никогда не захочется изменить прическу.
   - Нет. Они будут все время расти, и это нужно только  вначале,  пока  они
еще короткие. Сколько потребуется времени, чтобы они стали длинные?
   - Совсем длинные?
   - Нет. Вот так, до плеч. Мне хочется, чтоб они у тебя были до плеч
   - Как у Греты Гарбо?
   - Да, - сказал он хрипло.
   Теперь вымысел стремительно возвращался, и он спешил  поскорее  поддаться
ему всем существом. И вот он опять оказался в его власти и продолжал:
   - Они будут висеть у тебя до плеч свободно, а на концах  немного  виться,
как вьется морская волна, и они будут цвета спелой пшеницы, а  лицо  у  тебя
цвета темного золота, а глаза - того единственного цвета, который подходит к
твоим волосам и к твоей коже, золотые с темными искорками, и я буду отгибать
тебе голову назад, и смотреть в твои глаза, и крепко обнимать тебя.
   - Где?
   - Где угодно. Везде, где мы будем.  Сколько  времени  нужно,  чтобы  твои
волосы отросли?
   - Не знаю, я раньше никогда не стриглась. Но я думаю, что за полгода  они
отрастут ниже ушей, а через год будут как раз такие, как  тебе  хочется.  Но
только раньше будет знаешь что?
   - Нет. Скажи.
   - Мы будем лежать на большой, чистой кровати в твоем знаменитом номере, в
нашем знаменитом отеле, и мы будем сидеть вместе  на  знаменитой  кровати  и
смотреть в зеркало гардероба, и там, в зеркале, будешь ты и я, и я  обернусь
к тебе вот так, и обниму тебя вот так, и потом поцелую тебя вот так.
   Потом они лежали неподвижно рядом, прижавшись друг  к  другу  в  темноте,
оцепенев, замирая от боли, тесно прижавшись друг к  другу,  и,  обнимая  ее,
Роберт Джордан обнимал все то, чему, он знал,  никогда  не  сбыться,  но  он
нарочно продолжал говорить и сказал:
   - Зайчонок, мы не всегда будем жить в этом отеле.
   - Почему?
   - Мы можем снять себе квартиру в Мадриде,  на  той  улице,  которая  идет
вдоль парка Буэн-Ретиро. Там одна  американка  до  начала  движения  сдавала
меблированные квартиры, и я думаю, что мне удастся снять такую  квартиру  не
дороже, чем она стоила  до  начала  движения.  Там  есть  квартиры,  которые
выходят окнами в парк, и он весь виден из  окон:  железная  ограда,  клумбы,
дорожки, усыпанные  гравием,  и  зелень  газонов,  изрезанных  дорожками,  и
тенистые деревья, и множество фонтанов, больших и маленьких, и каштаны,  они
сейчас как раз цветут. Вот приедем в  Мадрид  -  будем  гулять  по  парку  и
кататься в лодке на пруду, если там уже опять есть вода.
   - А почему там не было воды?
   - Ее спустили в ноябре, потому что она служила ориентиром для авиации  во
время воздушных налетов на Мадрид. Но я думаю, что теперь там уже опять есть
вода. Наверно я не знаю. Но даже если воды нет, мы  будем  гулять  по  всему
парку, в нем есть одно место, совсем как лес, там  растут  деревья  со  всех
концов света, и на каждом  висит  табличка,  где  сказано,  как  это  дерево
называется и откуда оно родом.
   - Я бы еще хотела сходить в кино, - сказала Мария. -  Но  деревья  -  это
тоже интересно. И я постараюсь  выучить  все  названия,  если  только  смогу
запомнить.
   - Там не так, как в музее, - сказал Роберт Джордан. - Деревья  растут  на
воле, и в парке есть холмы, в одно место  в  нем  настоящие  джунгли.  А  за
парком книжный базар, там вдоль тротуара стоят сотни  киосков,  где  торгуют
подержанными  книгами,  и  теперь  там  очень  много  книг,  потому  что  их
растаскивают из домов, разрушенных бомбами, и домов фашистов и  приносят  на
книжный базар. Я бы мог часами бродить по книжному  базару,  как  в  прежние
дни, до начала движения, если б у меня только было на это время в Мадриде.
   - А пока ты будешь ходить по книжному базару,  я  займусь  хозяйством,  -
сказала Мария. - Хватит у нас денег на прислугу?
   -  Конечно.  Можно  взять  Петру,  горничную  из  отеля,  если  она  тебе
понравится. Она чистоплотная и хорошо стряпает. Я там обедал у  журналистов,
которым она готовила. У них в номерах есть электрические плитки.
   - Можно взять ее, если ты хочешь, - сказала Мария. -  Или  я  кого-нибудь
сама подыщу. Но тебе, наверно, придется очень часто уезжать?  Меня  ведь  не
пустят с тобой на такую работу.
   - Может быть, я получу работу в Мадриде. Я уже давно на  этой  работе,  а
бойцом я стал с самого начала движения. Очень может быть,  что  теперь  меня
переведут в Мадрид. Я никогда не просил об этом. Я всегда был или на фронте,
или на такой работе, как эта.
   - Знаешь, до того как я встретил тебя, я  вообще  никогда  ни  о  чем  не
просил. Никогда ничего не добивался. Никогда не думал  о  чем-нибудь,  кроме
движения и кроме того, что нужно выиграть войну. Честное слово, я был  очень
скромен в своих требованиях. Я много работал, а теперь вот я люблю тебя,  и,
- он говорил, ясно представляя себе то, чему не бывать, - я люблю тебя  так,
как я люблю все, за что мы боремся. Я люблю тебя так, как я люблю свободу, и
человеческое достоинство, и право каждого работать и не  голодать.  Я  люблю
тебя, как я люблю Мадрид, который мы защищали,  и  как  я  люблю  всех  моих
товарищей, которые погибли в этой войне. А их много погибло. Много. Ты  даже
не знаешь, как много. Но я люблю тебя так, как я  люблю  то,  что  я  больше
всего люблю на свете, и даже сильнее. Я тебя очень сильно  люблю,  зайчонок.
Сильнее, чем можно рассказать. Но я говорю для того, чтобы ты  хоть  немного
знала. У меня никогда не было жены, а теперь ты моя жена, и я счастлив.
   - Я буду стараться изо всех сил, чтоб быть тебе хорошей женой, -  сказала
Мария. - Правда, я ничего не умею,  но  я  постараюсь,  чтобы  ты  этого  не
чувствовал. Если мы будем жить в Мадриде - хорошо. Если нам придется жить  в
другом каком-нибудь месте - хорошо. Если нам нигде не придется жить, но  мне
можно будет уйти с тобой - еще лучше. Если мы поедем к  тебе  на  родину,  я
научусь говорить по-английски, как все Ingles, которые  там  живут.  Я  буду
присматриваться ко всем их повадкам и буду делать все так, как делают они.
   - Это будет очень смешно.
   - Наверно. И я буду делать ошибки, но ты  меня  будешь  поправлять,  и  я
никогда не сделаю одну и ту же ошибку два раза. Ну, два раза -  может  быть,
но не больше.  А  потом,  если  тебе  когда-нибудь  там,  на  твоей  родине,
захочется поесть наших кушаний, я могу тебе их  приготовить.  Я  поступлю  в
такую школу, где учат всему, что должна знать хорошая жена, если такие школы
есть, и я буду там учиться.
   - Такие школы есть, но тебе это совсем ни к чему.
   - Пилар сказала мне, что они как будто есть в вашей стране. Она прочитала
про них в  журнале.  Она  сказала  мне,  что  я  должна  научиться  говорить
по-английски, и говорить хорошо, так, чтобы тебе никогда  не  пришлось  меня
стыдиться.
   - Когда она тебе все это сказала?
   - Сегодня, когда мы укладывали вещи. Она только про то и говорила, что  я
должна делать, чтобы быть тебе хорошей женой.
   Кажется, и она тоже в Мадрид ездила,  подумал  Роберт  Джордан,  а  вслух
сказал:
   - Что она еще говорила?
   - Она сказала, что я должна следить за собой и беречь  свою  фигуру,  как
будто я матадор. Она сказала, что это очень важно.
   - Она права, - сказал Роберт Джордан. - Но тебе еще много лет не придется
об этом беспокоиться.
   - Нет. Она сказала, что наши  женщины  всегда  должны  помнить  об  этом,
потому что это может начаться вдруг. Она  сказала,  что  когда-то  она  была
такая же  стройная,  как  и  я,  но  в  те  времена  женщины  не  занимались
гимнастикой. Она сказала мне, какую гимнастику я должна делать,  и  сказала,
что я не должна слишком много есть.  Она  сказала  мне,  чего  нельзя  есть.
Только я забыла, придется опять спросить.
   - Картошку.
   - Да, картошку и ничего жареного, а когда я ей  рассказала,  что  у  меня
болит, она сказала, что я не должна говорить  тебе,  а  должна  перетерпеть,
так, чтобы ты ничего не знал. Но я тебе сказала, потому что я никогда  ни  в
чем не хочу тебе лгать и еще потому, что я боялась, вдруг ты подумаешь,  что
я не могу чувствовать радость вместе с тобой и что  то,  что  было  там,  на
горе, на самом деле было совсем не так.
   - Очень хорошо, что ты мне сказала.
   - Правда? Ведь мне стыдно, и я буду делать для тебя все, что ты захочешь.
Пилар меня научила разным вещам, которые можно делать для мужа.
   - Делать ничего не нужно. То, что у нас есть, это наше общее, и мы  будем
беречь его и хранить. Мне хорошо и так,  когда  я  лежу  рядом  с  тобой,  и
прикасаюсь к тебе, и знаю, что это правда, что ты здесь, а  когда  ты  опять
сможешь, тогда у нас будет все.
   - Разве у тебя нет потребностей, которые я могла  бы  удовлетворить?  Она
мне это тоже объяснила.
   -  Нет.  У  нас  все  потребности  будут  вместе.  У  меня  нет   никаких
потребностей отдельно от тебя.
   - Я очень рада, что это так. Но ты помни, что я всегда готова делать  то,
что ты хочешь. Только ты мне должен говорить сам, потому что я очень  глупая
и многое из того, что она мне говорила, я не совсем поняла. Мне было  стыдно
спрашивать, а она такая умная и столько всего знает.
   - Зайчонок, - сказал он. - Ты просто чудо.
   - Que va, - сказала она. - Но это не легкое дело - научиться  всему,  что
должна знать жена, в день, когда сворачивают лагерь и  готовятся  к  бою,  а
другой бой уже идет неподалеку, и если у меня что-нибудь выйдет не  так,  ты
мне должен сказать об этом, потому что я тебя люблю. Может быть,  я  не  все
правильно запомнила: многое из  того,  что  она  мне  говорила,  было  очень
сложно.
   - Что еще она тебе говорила?
   - Ну, так много, что всего и не упомнишь. Она сказала, что если  я  опять
стану думать о том нехорошем, что со мной сделали, то я могу сказать тебе об
этом, потому что ты добрый человек и все понимаешь. Но  что  лучше  об  этом
никогда не заговаривать. Разве только если оно опять начнет мучить меня, как
бывало раньше, и еще она сказала, что, может быть, мне будет легче,  если  я
тебе скажу.
   - А оно мучит тебя сейчас?
   - Нет. Мне сейчас кажется, будто этого и не было вовсе. Мне так кажется с
тех пор, как я в первый раз побыла с  тобой.  Только  родителей  я  не  могу
забыть. Но этого я и не забуду никогда. Но я хотела бы тебе рассказать  все,
что ты должен знать, чтобы твоя гордость не страдала, если я  в  самом  деле
стану твоей женой. Ни разу, никому я не уступила. Я сопротивлялась изо  всех
сил, и справиться со мной могли только вдвоем. Один садился мне на голову  и
держал меня. Я говорю это в утешение твоей гордости.
   - Ты - моя гордость. Я ничего не хочу знать.
   - Нет, я говорю о той гордости, которую муж должен испытывать за жену.  И
вот еще что. Мой отец был мэр нашей деревни и почтенный  человек.  Моя  мать
была почтенная женщина и добрая католичка, и ее расстреляли  вместе  с  моим
отцом из-за политических убеждений моего отца, который  был  республиканцем.
Их расстреляли при мне, и мой отец крикнул: "Viva la Republica!" (1),  когда
они поставили его к стене деревенской бойни.
   Моя мать, которую тоже поставили к стенке, сказала: "Да  здравствует  мой
муж, мэр этой деревни!", а я надеялась, что меня тоже расстреляют, и  хотела
сказать:  "Viva  la  Republica  y  vivan  mis  padres!"  (2),  но  меня   не
расстреляли, а стали делать со мной нехорошее.
   А теперь я хочу рассказать тебе еще об одном, потому  что  это  и  нас  с
тобой  касается.  После  расстрела  у  matadero  они  взяли   всех   нас   -
родственников расстрелянных, которые все  видели,  но  остались  живы,  -  и
повели вверх по  крутому  склону  на  главную  площадь  селения.  Почти  все
плакали, но были и такие, у  которых  от  того,  что  им  пришлось  увидеть,
высохли слезы и отнялся язык. Я тоже не могла плакать. Я ничего не  замечала
кругом, потому что перед глазами у меня все время  стояли  мой  отец  и  моя
мать, такие, как они  были  перед  расстрелом,  и  слова  моей  матери:  "Да
здравствует мой муж, мэр этой деревни!" - звенели у  меня  в  голове,  точно
крик,  который  никогда  не  утихнет.  Потому   что   моя   мать   не   была
республиканкой, она не сказала: "Viva la Republica", -  она  сказала  "Viva"
только моему отцу, который  лежал  у  ее  ног,  уткнувшись  лицом  в  землю.
---------------------------------------(1) Да здравствует Республика! (исп.)
   (2) Да здравствует Республика и да здравствуют мои родители! (исп.)
   Но то, что она сказала, она сказала очень громко, почти выкрикнула. И тут
они выстрелили в нее, и она упала, и я хотела вырваться и побежать к ней, но
не могла, потому что мы все были связаны. Расстреливали их guardia  civiles,
и  они  еще  держали  строй,  собираясь  расстрелять  и  остальных,  но  тут
фалангисты погнали нас на площадь, a guardia civiles остались  на  месте  и,
опершись на свои винтовки, глядели  на  тела,  лежавшие  у  стены.  Все  мы,
девушки и женщины, были связаны  рука  с  рукой,  и  нас  длинной  вереницей
погнали  по  улицам  вверх  на  площадь  и  заставили   остановиться   перед
парикмахерской, которая помещалась на площади против ратуши.
   Тут два фалангиста оглядели нас, и один сказал: "Вот это дочка мэра", - а
другой сказал: "С нее и начнем".
   Они перерезали веревку, которой я была привязана к своим соседкам, и один
из тех двух  сказал:  "Свяжите  остальных  опять  вместе",  -  а  потом  они
подхватили  меня  под  руки,  втащили  в  парикмахерскую,  силой  усадили  в
парикмахерское кресло и держали, чтоб я не могла вскочить.
   Я увидела в зеркале свое лицо, и лица тех, которые держали  меня,  и  еще
троих сзади, но ни одно из этих лиц не было мне знакомо. В зеркале я  видела
и себя и их, но они видели только меня. И это было как будто сидишь в кресле
зубного врача, и кругом тебя много зубных врачей,  и  все  они  сумасшедшие.
Себя я едва могла узнать, так горе изменило мое лицо, но я смотрела на  себя
и поняла, что это я. Но горе мое было так велико, что я  не  чувствовала  ни
страха, ничего другого, только горе.
   В то время я носила косы, и вот я увидела в зеркале, как первый фалангист
взял меня за одну косу и дернул ее так, что я почувствовала  боль,  несмотря
на мое горе, и потом отхватил ее бритвой у самых корней. И я увидела себя  в
зеркале с одной косой, а на месте другой торчал вихор. Потом  он  отрезал  и
другую косу, только не дергая, а бритва задела мне ухо, и я  увидела  кровь.
Вот попробуй пальцами, чувствуешь шрам?
   - Да. Может быть, лучше не говорить об этом?
   - Нет. Ничего. Я не буду говорить о самом плохом. Так вот, он отрезал мне
бритвой обе косы у самых  корней,  и  все  кругом  смеялись,  а  я  даже  не
чувствовала боли от пореза на ухе, и потом он стал передо мной  -  а  другие
двое держали меня - и ударил меня косами  по  лицу  и  сказал;  "Так  у  нас
постригают в красные монахини.  Теперь  будешь  знать,  как  объединяться  с
братьями пролетариями. Невеста красного Христа!"
   И он еще и еще раз ударил меня по лицу косами, пойми же косами,  а  потом
засунул их мне в рот вместо кляпа и туго обвязал вокруг шеи,  затянув  сзади
узлом, а те двое, что держали меня, все время смеялись.
   И все, кто смотрел на это, смеялись тоже. И когда я  увидела  в  зеркале,
что они смеются, я заплакала в первый раз за все  время,  потому  что  после
расстрела моих родителей все во мне оледенело и у меня не стало слез.
   Потом тот, который заткнул мне рот, стал стричь меня машинкой сначала  от
лба к затылку, потом макушку, потом за ушами и всю голову кругом, а те  двое
держали меня, так что я все видела в зеркале, но я не верила своим глазам  и
плакала и плакала, но не могла отвести глаза от страшного лица  с  раскрытым
ртом, заткнутым отрезанными косами, и головы, которую совсем оголили.
   А покончив со своим делом, он взял склянку с йодом  с  полки  парикмахера
(парикмахера они тоже убили - за то, что он был членом профсоюза, и он лежал
на дороге, и меня приподняли над ним, когда тащили с улицы) и, смочив  йодом
стеклянную пробку, он смазал мне ухо там, где был порез, и эта  легкая  боль
дошла до меня сквозь все мое горе и весь мой ужас.
   Потом он зашел спереди и йодом написал мне на лбу три буквы  СДШ  (1),  и
выводил он их медленно и старательно, как  художник.  Я  все  это  видела  в
зеркале, но больше уже не плакала, потому что сердце  во  мне  оледенело  от
мысли об отце и о матери, и все,  что  делали  со  мной,  уже  казалось  мне
пустяком.
   Кончив писать, фалангист отступил на шаг назад, чтобы полюбоваться  своей
работой, а потом поставил склянку с йодом на  место  и  опять  взял  в  руки
машинку для стрижки: "Следующая!" Тогда  меня  потащили  из  парикмахерской,
крепко ухватив с  двух  сторон  под  руки,  и  на  пороге  я  споткнулась  о
парикмахера, который все еще лежал там кверху лицом,  и  лицо  у  него  было
серое, и тут мы  чуть  не  столкнулись  с  Консепсион  Гарсиа,  моей  лучшей
подругой, которую двое других тащили с улицы. Она сначала не узнала меня, но
потом узнала и закричала. Ее крик слышался все время, пока меня тащили через
площадь, и в подъезд ---------------------------------------(1)  Союз  детей
шлюхи - непристойно искаженное  фашистами  название  молодежной  организации
"Союз детей народа". ратуши, и вверх по лестнице, в кабинет моего отца,  где
меня бросили на диван. Там-то и сделали со мной нехорошее.
   - Зайчонок мой, - сказал Роберт Джордан и прижал ее к себе так  крепко  и
так нежно, как только мог. Но он ненавидел так, как только может  ненавидеть
человек.  -  Не  надо  больше  говорить  об  этом.  Не  надо  больше  ничего
рассказывать мне, потому что я задыхаюсь от ненависти.
   Она лежала в  его  объятиях  холодная  и  неподвижная  и  немного  спустя
сказала:
   - Да. Я больше никогда не буду говорить об этом. Но это  плохие  люди,  я
хотела бы и сама убить хоть нескольких из них,  если  б  можно  было.  Но  я
сказала это тебе, только чтобы твоя гордость не страдала, если я буду  твоей
женой. Чтобы ты понял все.
   - Хорошо, что ты мне рассказала, - ответил он. - Потому что завтра,  если
повезет, мы многих убьем.
   - А там будут фалангисты? Все это сделали они.
   - Фалангисты не сражаются, - мрачно сказал он. - Они убивают  в  тылу.  В
бою мы сражаемся с другими.
   - А тех никак нельзя убить? Я бы очень хотела.
   - Мне и тех случалось убивать, - сказал он. - И мы еще будем их  убивать.
Когда мы взрывали поезда, мы убивали много фалангистов.
   - Как бы мне хотелось пойти с тобой, когда ты еще будешь взрывать  поезд,
- сказала Мария. - Когда Пилар привела меня сюда после того поезда,  я  была
немножко не в себе. Она тебе рассказывала, какая я была?
   - Да. Не надо говорить об этом.
   - У меня голова была как будто свинцом налита, и я могла только  плакать.
Но есть еще одно, что я должна тебе сказать. Это я должна. Может быть, тогда
ты не женишься на мне. Но, Роберто, если ты тогда не  захочешь  жениться  на
мне, может быть, можно, чтобы мы просто были всегда вместе.
   - Я женюсь на тебе.
   - Нет. Я совсем забыла об этом. Наверно, ты не  захочешь.  Понимаешь,  я,
наверно, не смогу тебе родить сына или дочь, потому что Пилар говорит,  если
б я могла, это бы уже случилось после того, что со  мной  делали.  Я  должна
была тебе это сказать. Не