Я видела.
   - Да. Очень люблю. Только чтобы это не мешало работе.
   - А женщин?
   - Женщин я очень люблю, но это никогда не было самым главным.
   - Они для тебя ничего не значат?
   - Нет, значат. Но я еще не встречал такой женщины, которая  захватила  бы
меня целиком, а говорят, это бывает.
   - По-моему, ты лжешь.
   - Может быть - немножко.
   - Но ведь Марию ты полюбил?
   - Да. Сразу и очень крепко.
   - Я ее тоже люблю. Очень люблю. Да. Очень.
   - Я тоже, - сказал Роберт Джордан и почувствовал, что голос у него звучит
глухо. - Да. Я тоже. - Ему было приятно говорить это, и он еще раз  произнес
эту фразу, такую церемонную по-испански: - Я ее очень сильно люблю.
   - Я оставлю вас вдвоем, после того как мы побываем у Эль Сордо.
   Роберт Джордан помолчал. Потом ответил:
   - Это не нужно.
   - Нет, друг. Нужно. Времени осталось немного!
   - Ты прочитала это у меня на руке? - спросил он.
   - Нет. Забудь про свою руку - это все глупости.
   Она хотела отбросить это,  как  и  многое  другое,  что  могло  повредить
Республике.
   Роберт Джордан промолчал. Он смотрел, как Мария убирает в пещере  посуду.
Она вытерла руки, повернула голову и улыбнулась ему. Ей не было слышно,  что
говорила Пилар, но, улыбнувшись Роберту Джордану, она покраснела так  густо,
что румянец проступил сквозь ее смуглую кожу, и снова улыбнулась.
   - Есть еще день, - сказала женщина. - У вас есть  ночь,  но  еще  есть  и
день. Конечно, такой роскоши, какая была в мое  время  в  Валенсии,  вам  не
видать. Но землянику или другую лесную ягоду и  здесь  можно  найти.  -  Она
засмеялась.
   Роберт Джордан положил руку на ее широкое плечо.
   - Тебя я тоже люблю, - сказал он. - Я тебя очень люблю.
   - Ты настоящий Дон-Жуан, - сказала женщина, стараясь не показать, что она
растрогана. - Так недолго и всех полюбить. А вон идет Агустин.
   Роберт Джордан вошел в пещеру и направился прямо к Марии. Она смотрела на
него, и глаза у нее блестели, а лицо и шея снова залились краской.
   - Здравствуй, зайчонок, - сказал он и поцеловал ее в губы.
   Она крепко прижала его к себе, посмотрела ему в лицо и сказала:
   - Здравствуй! Ох, здравствуй! Здравствуй!
   Фернандо, все еще покуривавший за столом, теперь встал, покачал головой и
вышел из пещеры, захватив по дороге свой карабин, приставленный к стене.
   - По-моему, это очень неприлично, - сказал он  Пилар.  -  И  мне  это  не
нравится. Ты должна следить за девушкой.
   - Я и слежу, - сказала Пилар. - Этот товарищ - ее novio (1).
   - О, - сказал Фернандо. - Ну, раз они помолвлены,  тогда  это  в  порядке
вещей.
   - Рада слышать, - сказала женщина.
   - Я тоже очень рад, - важно сказал Фернандо. - Salud, Пилар.
   - Ты куда?
   - На верхний пост, сменить Примитиво.
   - Куда тебя черти несут? - спросил важного маленького человечка Агустин.
   - Исполнять свой долг, - с достоинством сказал Фернандо.
   - Долг! - насмешливо проговорил Агустин. - Плевать на твой долг! - Потом,
повернувшись к женщине: - Где же это дерьмо, которое я должен караулить?
   - В пещере, - сказала Пилар. - Два мешка. И сил моих больше  нет  слушать
твою похабщину.
   - Твою мать, - сказал Агустин.
   - Своей-то у тебя никогда и не было, - беззлобно сказала Пилар, поскольку
этот обмен любезностями уже дошел  до  той  высшей  ступени,  на  которой  в
испанском   языке   действия   никогда   не   констатируются,    а    только
подразумеваются.
   - Что это они там делают? - теперь уже вполголоса спросил Агустин.
   - Ничего, - ответила ему Пилар. - Nada. Ведь как-никак, а  сейчас  весна,
скотина.
   - Скотина, - повторил Агустин, смакуя это слово. - Скотина. А ты сама-то?
Отродье самой что ни на есть сучьей суки. И плевал я на весну, так ее и так!
---------------------------------------(1) Жених (исп.).
   Пилар хлопнула его по плечу.
   - Эх  ты,  -  сказала  она  и  засмеялась  своим  гулким  смехом.  -  Все
ругательства у тебя на один лад. Но выходит крепко. Ты видал самолеты?
   - Наблевал я в юс моторы, - сказал Агустин, утвердительно кивнув головой,
и закусил нижнюю губу.
   - Здорово! - сказала Пилар. - Это здорово! Только сделать трудно.
   - Да, слишком высоко добираться. - Агустин ухмыльнулся. - Desde luego. Но
почему не пошутить?
   - Да, - сказала жена Пабло. - Почему не пошутить? Человек ты  хороший,  и
шутки у тебя крепкие.
   - Слушай, Пилар, - серьезно сказал  Агустин.  -  Что-то  готовится.  Ведь
верно?
   - Ну, и что ты на это скажешь?
   - Скажу, что хуже некуда. Самолетов было много, женщина. Очень много.
   - И ты испугался их, как все остальные?
   - Que va, - сказал Агустин. - Как ты думаешь, что там готовится?
   - Слушай, - сказала Пилар. - Судя по тому, что этот  Ingles  пришел  сюда
взрывать мост, Республика  готовит  наступление.  Судя  по  этим  самолетам,
фашисты  готовятся  отразить  его.  Но  зачем  показывать  самолеты   раньше
времени?
   - В этой войне много бестолочи, - сказал Агустин. - В этой войне деваться
некуда от глупости.
   - Правильно, - сказала Пилар. - Иначе мы бы здесь не сидели.
   - Да, - сказал Агустин. - Мы барахтаемся в этой глупости  вот  уже  целый
год. Но Пабло - он не дурак. Пабло - он изворотливый.
   - Зачем ты это говоришь?
   - Говорю - и все.
   - Но пойми ты, - старалась втолковать ему Пилар. - Изворотливостью теперь
уже не спасешься, а у него ничего другого не осталось.
   - Я понимаю, - сказал Агустин. - Я знаю, что нам пути назад  нет.  А  раз
уцелеть мы можем, только если выиграем войну, значит, надо  взрывать  мосты.
Но Пабло Хоть и стал трусом, а все-таки он хитрый.
   - Я тоже хитрая.
   - Нет, Пилар, - скатал Агустин. - Ты не  хитрая.  Ты  смелая.  Ты  верный
человек. Решимость у тебя есть. Чутье у тебя есть. Решимость у тебя  большая
и сердце большое. Но хитрости в тебе нет.
   - Ты в этом уверен? - задумчиво спросила женщина.
   - Да, Пилар.
   - A Ingles хитрый, - сказала женщина. - Хитрый и холодный. Голова у  него
холодная.
   - Да, - сказал Агустин. - Он свое дело знает, иначе его  не  прислали  бы
сюда. Но хитер ли он, я не берусь судить. А Пабло хитрый - это я знаю.
   - Но теперь он ни на что не пригоден и от страху с места не сдвинется.
   - Но все-таки хитрый.
   - Ну, что ты скажешь еще?
   - Ничего. Тут надо подойти с умом. Сейчас такое  время,  что  действовать
надо с умом. После моста нам  придется  уходить  из  этих  мест.  Нужно  все
подготовить. Мы должны знать, куда уходить и как уходить.
   - Правильно.
   - Для этого - Пабло. Тут нужна хитрость.
   - Я не доверяю Пабло.
   - В этом можно на него положиться.
   - Нет. Ты не знаешь, какой он стал.
   - Pero es muy vivo. Он очень хитрый. А если тут не схитрить, будем сидеть
по уши в дерьме.
   - Я об этом подумаю, - сказала Пилар. - У меня целый день впереди.
   - Мосты - это пусть иностранец, - сказал Агустин. - Они это  дело  знают.
Помнишь, как тот все ловко устроил с поездом?
   - Да, - сказала Пилар. - Он тут был всему голова.
   - Где нужна сила и решимость - это уж по твоей части, - сказал Агустин. -
Но что касается ухода - это пусть Пабло.  Отступление  -  это  пусть  Пабло.
Заставь его подумать об этом.
   - А ты не дурак.
   - Да, я не дурак, - сказал Агустин. - Только sin picardia (1). Где  нужна
picardia, там пусть Пабло.
   - Несмотря на все его страхи?
   - Несмотря на все его страхи.
   - А что ты думаешь про мост?
   - Это нужно. Я знаю. Мы должны сделать две вещи. Мы должны уйти отсюда, и
мы должны  выиграть  войну.  ---------------------------------------(1)  Вез
хитрости (исп.).
   А чтобы выиграть войну, без этого дела с мостом не обойдешься.
   - Если Пабло такой хитрый, почему он сам этого не понимает?
   - Он слаб и хочет, чтобы все оставалось так, как есть. Ему  бы  крутиться
на месте, как в водовороте. Но вода прибывает, его  сорвет  с  места,  и  он
волей-неволей пустит в ход свою хитрость.
   - Хорошо, что Ingles не убил его.
   - Que va. Вчера вечером цыган пристал ко мне, чтобы я его убил.  Цыган  -
скотина.
   - Ты тоже скотина, - сказала она. - Но не дурак.
   - Да, мы с тобой оба не дураки, - сказал Агустин. - Но  Пабло  -  у  него
дар.
   - Только поладить с Пабло нелегко. Ты не знаешь, каким он стал.
   - Да. Но у него дар. Слушай, чтобы воевать - достаточно не быть  дураком.
Но чтобы выиграть войну - нужен дар и средства.
   - Я это все обдумаю, - сказала она. - А теперь нам пора идти.  Мы  и  так
уже запаздываем. - Потом, повысив голос,  крикнула;  -  Англичанин!  Ingles!
Пойдем, нам пора!
 
 
 
   Глава десятая
 
   - Давайте отдохнем, - сказала Пилар Роберту Джордану.  -  Садись,  Мария,
отдохнем.
   - Нет, пойдемте дальше, - сказал Роберт  Джордан.  -  Отдыхать  будем  на
месте. Мне надо поговорить с этим человеком.
   - И поговоришь, - сказала  ему  женщина.  -  Торопиться  некуда.  Садись,
Мария.
   - Пошли, - сказал Роберт Джордан. - Отдохнем наверху.
   - А я хочу отдыхать сейчас, - сказала женщина, садясь у ручья.
   Девушка опустилась рядом с ней в густой вереск, и солнце заиграло у нее в
волосах.  Один  Роберт  Джордан  все  еще  стоял,  глядя  на  горный  луг  и
пересекавший его ручей, где, наверно, водились форели. Здесь вереск  доходил
Роберту Джордану до колен. Дальше он  уступал  место  желтому  дроку,  среди
которого торчали большие валуны, а еще дальше шла темная линия сосен.
   - Далеко нам еще до лагеря Эль Сордо? - спросил Роберт Джордан.
   - Нет, недалеко, - сказала женщина.  -  Пройдем  этот  луг,  спустимся  в
долину, а потом вон в тот лес, что выше  но  ручью.  Садись  и  забудь  свои
серьезные мысли.
   - Я хочу поговорить с ним, и чтобы с этим было покончено.
   - А я хочу вымыть ноги, - сказала женщина  и,  сняв  сандалии  и  толстый
шерстяной чулок, сунула правую ногу в ручей. - Ух, как холодно!
   - Надо было ехать верхом, - сказал Роберт Джордан.
   - А мне полезно прогуляться, - сказала  женщина.  -  Мне  этого  как  раз
недоставало. Чего ты?
   - Ничего, просто тороплюсь.
   - Тогда успокойся. Времени у нас много. А день-то какой хороший, и как  я
рада, что здесь нет сосен. Ты даже не знаешь, как эти сосны могут  надоесть.
Тебе не надоели сосны, guapa?
   - Я люблю их, - сказала девушка.
   - За что же ты их любишь?
   - Люблю запах, люблю, когда под ногами сосновые иглы. Люблю, когда  ветер
качает высокие сосны, а они поскрипывают.
   - Ты все любишь, - сказала Пилар. - Такая жена прямо клад, особенно  если
еще подучится стряпать. В сосновом лесу скука  смертная.  Ты  не  видела  ни
дубняка, ни бука, ни каштанов. Вот это  леса!  В  таких  лесах  все  деревья
разные, каждое дерево само по себе, и у каждого своя красота. А в сосновом -
смертная скука. Ты как скажешь, Ingles?
   - Я тоже люблю сосны.
   - Pero venga? (1) - сказала Пилар. - Будто сговорились. Я  и  сама  люблю
сосны. Но мы слишком засиделись здесь, в этих соснах. И горы мне надоели.  В
горах есть только два пути - вверх да вниз, а вниз - это только к дороге и к
фашистским городам.
   - Ты когда-нибудь ходишь в Сеговию?
   - Que va. С моим-то лицом? Такое лицо раз увидишь -  навсегда  запомнишь.
Хотела бы ты быть уродиной, моя красавица? - спросила она Марию.
   - Ты не уродина.
   -    Vamos,    не    уродина.    Я    уродиной    родилась.     И     всю
---------------------------------------(1) Что это вы?  (исп.).  жизнь  была
уродиной. Ты, Ingles, ничего не понимаешь в женщинах. Ты знаешь, каково  это
женщине - быть безобразной? Знаешь, каково это - быть уродиной всю жизнь,  а
чувствовать себя красивой? Чудное это чувство. - Она сунула  в  воду  другую
ногу и тут же отдернула ее. - Ух, как  холодно!  А  вон  трясогузка.  -  Она
показала на серую пичужку, прыгавшую на камне выше по ручью. - Что за птица!
И петь не поет, и в пищу не годится. Дергает хвостом, только  и  всего.  Дай
мне покурить, Ingles, - сказала она, взяла папиросу, вынула из кармана кофты
кремень и огниво и закурила.
   Она попыхивала папиросой и смотрела на Марию и на Роберта Джордана.
   - Чудная штука жизнь, - сказала она и выпустила дым через  ноздри.  -  Из
меня бы получился хороший мужчина, а я женщина, и к тому  же  уродливая.  Но
меня многие любили, и я многих любила. Чудно! Слушай, Ingles, это интересно.
Посмотри на меня, на уродину. Смотри внимательней.
   - Ты не уродина.
   - Que no? (1) Не лги... Или... - она засмеялась своим грудным  смехом,  -
или тебя тоже начинает пронимать? Нет.  Я  пошутила.  Нет.  Смотри,  ведь  я
уродина. А все же и в уродине бывает что-то такое, от чего мужчина  слепнет,
когда полюбит. Слепнет и он, и ты сама тоже. А потом приходит день, когда ни
с того ни с сего он вдруг видит, что ты уродина, как оно  и  есть  на  самом
деле, и перестает быть слепым, и тогда ты тоже видишь себя такой,  какой  он
тебя видит, и то, что в тебе было, уходит, а вместо с этим уходит и мужчина.
Поняла, guapa? - Она погладила девушку по плечу.
   - Нет, - сказала Мария. - Потому что ты не уродина.
   - Ты головой рассуди, а не сердцем,  и  слушай,  -  сказала  Пилар.  -  Я
рассказываю интересные вещи. Ведь тебе интересно, Ingles?
   - Да. Но нам нужно идти.
   - Que va, идти. Мне и здесь хорошо. Потом... - продолжала она,  обращаясь
теперь к Роберту Джордану, точно учительница к классу, точно читая лекцию, -
потом проходит немного времени, и вот у тебя, даже если  ты  такая  уродина,
как я, такая, что хуже и не придумаешь, опять появляется и потихоньку растет
это "что-то" - ---------------------------------------(1) Разве нет?  (исп.)
дурацкое чувство, будто ты красивая. Растет и растет, точно кочан капусты. А
потом, когда оно уже совсем окрепнет, попадаешься на глаза другому  мужчине,
и ему кажется, что ты красивая, и все начинается с самого начала. Теперь уж,
я думаю, у меня это прошло навсегда, но кто знает, может быть, и еще раз так
случится. Тебе повезло, guapa, что ты не уродина.
   - Нет, я уродина, - возразила Мария.
   - Спроси его, - сказала Пилар. - И не лезь в воду, ноги застудишь.
   - Если Роберто говорит, что нужно идти, лучше пойдем, - сказала Мария.
   - Подумаешь! - сказала Пилар. - Для меня это так же важно, как для твоего
Роберто, по я говорю: мы можем спокойно отдохнуть здесь, у ручья, потому что
впереди времени много. Кроме того, мне хочется поговорить. Это единственное,
что у нас осталось от цивилизации. Чем же нам еще развлекаться?  Разве  тебе
не интересно меня послушать, Ingles?
   - Ты очень хорошо говоришь. Но есть многое другое,  что  меня  интересует
больше, чем разговоры о красоте и об уродстве.
   - Тогда давай говорить о том, что тебя интересует.
   - Где ты была, когда началось движение?
   - В своем родном городе.
   - В Авиле?
   - Que va, в Авиле!
   - Пабло сказал, что он из Авилы.
   - Он врет. Ему хочется, чтобы ты думал, будто он из большого города. Нет,
я вот откуда. - И она назвала город.
   - Что же там у вас было?
   - Много чего, - сказала женщина. - Много. И все страшное. Даже то, чем мы
прославились.
   - Расскажи, - попросил Роберт Джордан.
   - Это все очень жестоко, - сказала женщина. - Мне не хочется рассказывать
при девушке.
   - Расскажи, - повторил Роберт Джордан. - А если ей  не  годится  слушать,
пусть не слушает.
   - Я все могу выслушать, - сказала Мария. Она положила свою руку  на  руку
Роберта Джордана. - Нет такого, чего мне нельзя было бы слушать.
   - Не в том дело, можно или нельзя, - сказала Пилар. - А  вот  следует  ли
говорить об этом при тебе, чтобы ты потом видела дурные сны.
   - От одних рассказов мне ничего не приснится, - ответила ей Мария.  -  Ты
думаешь, после всего того, что с нами было,  мне  приснится  дурной  сон  от
одного твоего рассказа?
   - А может быть, тебе, Ingles, будут сниться дурные сны?
   - Давай проверим.
   - Нет, Ingles, я не шучу. Тебе приходилось видеть, как все  начиналось  в
маленьких городках?
   - Нет, - сказал Роберт Джордан.
   - Ну, значит, ты ничего не знаешь. Ты видишь, во что  превратился  Пабло,
но поглядел бы ты, какой он был тогда!
   - Расскажи!
   - Нет. Не хочу.
   - Расскажи.
   - Ну, хорошо. Расскажу всю правду, все как было. А ты,  если  тебе  будет
тяжело, останови меня.
   - Если мне будет тяжело, я перестану слушать, - ответила ей Мария. - Хуже
того, что я знаю, ведь не может быть.
   - Думаю, что может, - сказала женщина.  -  Дай  мне  еще  одну  сигарету,
Ingles, и начнем.
   Девушка прилегла на поросшем вереском  берегу  ручья,  а  Роберт  Джордан
вытянулся рядом, положив под голову пучок вереска. Он нашел  руку  Марии  и,
держа ее в своей, стал водить ею по вереску; потом  Мария  высвободила  свою
руку и ладонью накрыла руку Роберта Джордана, и так они лежали и слушали.
   - Рано утром civiles, которые сидели в казармах, перестали отстреливаться
и сдались, - начала Пилар.
   - А вы брали казармы приступом? - спросил Роберт Джордан.
   - Пабло со своими окружил их еще затемно, перерезал  телефонные  провода,
заложил динамит под одну стену и крикнул guardia civil, чтобы сдавались. Они
не захотели. И на рассвете он взорвал эту стену. Завязался бой. Двое civiles
были убиты, четверо ранены и четверо сдались.
   Мы все залегли, кто на крышах,  кто  прямо  на  земле,  кто  на  каменных
оградах или на карнизах, а туча пыли после  взрыва  долго  не  рассеивалась,
потому что на рассвете ветра совсем не было, и мы стреляли  в  развороченную
стену, заряжали винтовки и стреляли прямо в дым, и  там,  в  дыму,  все  еще
раздавались выстрелы, а потом оттуда крикнули, чтобы мы прекратили стрельбу,
и четверо civiles вышли на улицу, подняв руки  вверх.  Большой  кусок  крыши
обвалился вместе со стеной, вот  они  и  вышли  сдаваться.  "Еще  кто-нибудь
остался там?" - крикнул им Пабло. "Только раненые". - "Постерегите  этих,  -
сказал Пабло четверым нашим, которые выбежали из засады. - Становись сюда. К
стене", - велел он сдавшимся. Четверо civiles стали к стене, грязные, все  в
пыли и копоти, и четверо караульных взяли их на прицел, а  Пабло  со  своими
пошел приканчивать раненых.
   Когда это было сделано и из казарм уже не доносилось, ни стона, ни крика,
ни выстрела, Пабло вышел оттуда с дробовиком за спиной, а в руках он  держал
маузер. "Смотри,  Пилар,  -  сказал  он.  -  Это  было  у  офицера,  который
застрелился сам. Мне еще никогда не приходилось стрелять из револьвера.  Эй,
ты! - крикнул он одному из civiles. - Покажи, как с этим обращаться. Нет, не
покажи, а объясни".
   Пока в казармах шла стрельба, четверо civiles стояли у  стены,  обливаясь
потом, и молчали. Они были рослые, а лица, как у всех guardias civiles,  вот
такого же склада, как и у меня. Только щеки и подбородок  успели  зарасти  у
них щетиной, потому что в это последнее утро им уже не пришлось побриться, и
так они стояли у стены и молчали.
   - Эй, ты, - крикнул Пабло тому, который стоял ближе всех. - Объясни,  как
с этим обращаться.
   - Отведи предохранитель, - сиплым голосом  сказал  тот.  -  Оттяни  назад
кожух и отпусти.
   - Какой кожух? - спросил Пабло и посмотрел на четверых civiles.  -  Какой
кожух?
   - Вон ту коробку, что сверху.
   Пабло стал отводить ее, по там что-то заело.
   - Ну? - сказал он. - Не идет. Ты мне соврал.
   - Отведи назад еще больше и отпусти, он сам станет  на  место,  -  сказал
civil, и я никогда не слышала такого голоса. Серый,  серее  рассвета,  когда
солнце встает за облаками.
   Пабло отвел кожух назад и отпустил, как его учили, кожух стал на место, и
курок был теперь на взводе. Эти маузеры уродливые штуки, рукоятка маленькая,
круглая, а ствол большой и  точно  сплюснутый,  и  слушаются  они  плохо.  A
civiles все это время не спускали с Пабло глаз и молчали,
   Потом один спросил:
   - Что ты с нами сделаешь?
   - Расстреляю, - сказал Пабло.
   - Когда? - спросил тот все таким же сиплым голосом.
   - Сейчас, - сказал Пабло.
   - Где? - спросил тот.
   - Здесь, -  сказал  Пабло.  -  Здесь.  Сейчас.  Здесь  и  сейчас.