И туловище человека очень похоже на медвежье, - сказал Роберт  Джордан.
- Если с медведя снять шкуру, видно, что мускулатура почти такая же.
   - Да, - сказал Ансельмо. - Цыгане верят, что медведь - брат человека.
   - Американские индейцы тоже, - сказал Роберт Джордан. - Они, когда  убьют
медведя, кланяются ему и просят прощенья. Вешают  его  черен  на  дерево  и,
прежде чем уйти, просят, чтобы он не сердился на них.
   - Цыгане верят, что медведь - брат человека, потому что у него под шкурой
такое же тело и он пьет пиво, и любит музыку, и умеет плясать.
   - Индейцы тоже в это верят.
   -- Значит, индейцы все равно что цыгане?
   - Нет, Но про медведя они думают так же.
   - Понятно. Цыгане еще потому так думают, что медведь красть любит.
   - В тебе есть цыганская кровь?
   - Нет. Но я много водился с цыганами, а с тех пор,  как  началась  война,
понятно, еще больше. В горах их много. У них  не  считается  за  грех  убить
иноплеменника. Они в этом не признаются, по это так.
   - У марокканцев тоже так.
   - Да. У цыган много таких законов, в которых они не признаются. Во  время
войны многие цыгане опять стали пошаливать.
   - Они не понимают, ради чего ведется эта война. Они не знают, за  что  мы
деремся.
   - Верно, - сказал Ансельмо. - Они только знают, что идет война  и  можно,
как в старину, убивать, не боясь наказания.
   - Тебе случалось убивать? - спросил Роберт Джордан,  как  будто  роднящая
темнота вокруг и прожитый вместе день дали ему право на этот вопрос.
   - Да. Несколько раз. Но без всякой охоты. По-моему, людей  убивать  грех.
Даже если это фашисты, которых мы должны убивать. По-моему, медведь одно,  а
человек совсем другое. Я не верю в  цыганские  россказни  насчет  того,  что
зверь человеку брат. Нет. Я против того, чтоб убивать людей.
   - Но ты убивал.
   - Да. И буду убивать. Но если я еще  поживу  потом,  то  постараюсь  жить
тихо, никому не делая зла, и это все мне простится.
   - Кем простится?
   - Не знаю. Теперь ведь у нас бога нет, ни сына божия,  ни  святого  духа,
так кто же должен прощать? Я не знаю.
   - А бога нет?
   - Нет, друг. Конечно нет. Если б он был, разве он допустил бы то,  что  я
видел своими глазами? Пусть уж у них будет бог.
   - Они и говорят, что он с ними.
   - Понятно, мне его недостает, потому что я с детства  привык  верить.  Но
теперь человек перед самим собой должен быть в ответе.
   - Значит, ты сам себе и убийство простишь?
   - Должно  быть,  -  сказал  Ансельмо.  -  Раз  оно  так  понятно  выходит
по-твоему, значит, так и должно быть.
   Но все равно, есть ли бог, нет ли, а  убивать  -  грех.  Отнять  жизнь  у
другого человека - это дело нешуточное. Я  не  отступлю  перед  этим,  когда
понадобится, но я не той породы, что Пабло.
   - Чтоб выиграть войну, нужно убивать врагов. Это старая истина.
   - Верно. На войне нужно убивать. Но знаешь  какие  у  меня  чудные  мысли
есть, - сказал Ансельмо. Они теперь шли совсем рядом в темноте, и он говорил
вполголоса, время от времени оглядываясь на ходу. - Я бы  даже  епископа  не
стал убивать. Я бы не стал убивать ни помещика, ни другого какого хозяина. Я
бы только заставил их всю жизнь изо дня в день работать так, как мы работаем
в поле или в горах, на порубке леса.  Чтобы  они  узнали,  для  чего  рожден
человек. Пусть спят, как мы спим. Пусть  едят  то,  что  мы  едим.  А  самое
главное - пусть работают. Это им будет наука.
   - Что ж, они оправятся и опять тебя скрутят.
   - Если их убивать - это никого ничему не научит,  -  сказал  Ансельмо.  -
Всех не перебьешь, а молодые подрастут - еще  больше  ненавидеть  будут.  От
тюрьмы тоже проку мало. В тюрьме только сильнее ненависть. Нет, лучше  пусть
всем нашим врагам будет наука.
   - Но все-таки ты ведь убивал?
   - Да, - сказал Ансельмо. - Много раз убивал и еще буду  убивать.  Но  без
всякой охоты и помня, что это грех.
   - А часовой? Ты шутил, что убьешь часового.
   - Так ведь это шутка. Я бы и убил часового. Да. Не раздумывая и с  легким
сердцем, потому что это нужно для дела. Но без всякой охоты.
   - Ну, пусть убивают те, кто это любит, - сказал  Роберт  Джордан.  -  Там
восемь да здесь пятеро. Всего тринадцать для тех, кто это любит.
   - Таких много, которые это любят, - сказал Ансельмо в темноте. - И у  нас
их много. Больше, чем таких, которые годились бы в бою.
   - Ты когда-нибудь бывал в бою?
   - Нет, - сказал старик. - Мы дрались в Сеговии в самом начале  войны,  но
нас разбили, и мы побежали. Я тоже бежал  вместе  о  другими.  Мы  не  очень
хорошо понимали то, что делали, и не знали, как это надо делать. А потом,  У
меня был только дробовик, заряженный крупной дробью, а у guardia civil  были
маузеры. Я своим дробовиком их и за сто  ярдов  достать  не  мог,  а  они  с
трехсот били нас, как зайцев. Они стреляли много и  хорошо  стреляли,  а  мы
перед ними были как стадо овец. - Он помолчал. Потом спросил: - Ты  думаешь,
у моста будет бой?
   - Может быть.
   - Я еще никогда не видел боя так, чтобы не бежать, - сказал  Ансельмо.  -
Не знаю, как я себя буду вести в бою Я человек старый, вот я  и  подумал  об
этом.
   - Я тебе помогу, - ответил ему Роберт Джордан.
   - А ты часто бывал в боях?
   - Несколько раз.
   - Что же ты думаешь, как там все будет, у моста?
   - Я прежде всего думаю о мосте. Это мое дело. Подорвать мост нетрудно. Но
мы подумаем и об остальном. О подготовке. Все будет написано,  чтобы  каждый
знал.
   - У нас мало кто умеет читать, - сказал Ансельмо.
   - Все будет написано, но,  кроме  того,  еще  всем  будет  разъяснено  на
словах.
   - Я сделаю все, что от меня потребуется, - сказал Ансельмо. - Но я помню,
как было в Сеговии, и если будет бой или хотя бы  перестрелка,  я  хотел  бы
знать точно, что мне делать, чтобы не побежать. Я помню, в Сеговии меня  так
и подмывало побежать.
   - Мы будем вместе, - ответил ему Роберт Джордан. - Я тебе всякий раз буду
говорить, что нужно делать.
   - Тогда все очень просто, - сказал Ансельмо. - Что мне  прикажут,  я  все
сделаю.
   - Наше дело - мост и бой, если бой завяжется, - сказал Роберт Джордан,  и
эти слова в темноте показались ему немножко напыщенными, но по-испански  они
звучали хорошо.
   - Это очень интересное дело,  -  сказал  Ансельмо,  и,  услышав,  как  он
произнес это, просто,  искренне  и  без  малейшей  рисовки,  не  преуменьшая
опасности, как сделал бы англичанин, и не  бравируя  ею  на  романский  лад,
Роберт Джордан порадовался, что  у  него  такой  помощник,  и  хотя  он  уже
осмотрел мост и  все  продумал  и  упростил  задачу,  отказавшись  от  плана
захватить оба поста, а тогда уже взрывать мост как обычно,  -  внутренне  он
противился приказу Гольца и тому, чем был вызван такой приказ Он  противился
потому, что знал, чем это может кончиться для него и чем это может кончиться
для старика. Ничего хорошего не сулит этот приказ  тем,  кому  придется  его
выполнять.
   Стыдно так думать, сказал он себе, разве ты какой-нибудь особенный, разве
есть вообще особенные люди, с которыми ничего  не  должно  случаться?  И  ты
ничто, и старин ничто, Вы только орудия, которые должны  делать  свое  дело.
Дан приказ, приказ необходимый, и не тобой он выдуман, а есть мост,  и  этот
мост  может  оказаться   стержнем,   вокруг   которого   повернется   судьба
человечества. И все, что происходят  в  эту  войну,  может  оказаться  таким
стержнем. У тебя есть одна задача, и ее ты должен выполнить. Ха, как  бы  не
так, одна задача, подумал он. Если бы дело было только в ней,  все  было  бы
просто. Довольно ныть, болтливое ничтожество,  сказал  он  себе.  Подумай  о
чем-нибудь другом.
   И он стал думать о девушке Марии, у которой и кожа,  и  волосы,  и  глаза
одинакового золотисто-каштанового оттенка, только волосы чуть  потемнее,  но
они будут казаться более светлыми, когда кожа сильнее загорит на солнце,  ее
гладкая   кожа,   смуглота   которой   как   будто    просвечивает    сквозь
бледно-золотистый верхний покров. Наверно, кожа у нее очень  гладкая  и  все
тело гладкое, а движения неловкие, как будто что-то такое есть в ней  или  с
ней, что ее смущает, и ей кажется, что это всем видно, хотя  на  самом  деле
этого не видно, это только у нее  в  мыслях.  И  она  покраснела,  когда  он
смотрел на нее; вот так она сидела, обхватив руками  колени,  ворот  рубашки
распахнут, и груди круглятся, натягивая серую ткань, и когда  он  подумал  о
ней, ему сдавило горло и стало трудно Шагать, и они шли молча,  пока  старик
не сказал:
   - Вот теперь пройти через эту расселину, а там и лагерь.
   Когда они подошли к расселине, раздался  окрик:  "Стой!  Кто  идет?"  Они
услышали, как щелкнул отодвигаемый затвор, и рукоятка глухо стукнула о ложу.
   - Товарищи, - сказал Ансельмо.
   - Что еще за товарищи?
   - Товарищи Пабло, - ответил ему старик. - Что ты, не знаешь нас?
   - Знаю, - сказал голос. - Но у меня есть приказ. Пароль знаете?
   - Нет. Мы идем снизу.
   - Тоже знаю, - сказал человек в темноте. - Вы идете от моста. Я все знаю.
Но приказ давал не я. Вы должны сказать вторую половину пароля.
   - А какая первая половина? - спросил Роберт Джордан.
   - Забыл, - сказал человек в темноте и засмеялся. - Ладно, туда твою душу,
иди в лагерь со своим дерьмовым динамитом.
   - Это называется партизанская дисциплина, -  сказал  Ансельмо.  -  Спусти
курок у своей игрушки.
   - Уже, - сказал человек в темноте.  -  Я  его  спустил  потихоньку  двумя
пальцами, большим и указательным.
   - Вот когда-нибудь попадет тебе  в  руки  маузер,  а  у  него  курок  без
насечки, начнешь так спускать, он и выстрелит.
   - Это маузер и есть, - сказал человек. - Но ты не знаешь,  какая  у  меня
сила в пальцах. Я всегда так спускаю курок.
   - Куда он у тебя дулом смотрит? -спросил Ансельмо в темноте.
   - На тебя, - сказал человек. - И когда я  спускал  курок,  тоже  на  тебя
смотрел. Придешь в лагерь - скажи, чтоб меня сменили, потому что я, так  вас
и растак, зверски голоден и забыл пароль.
   - Как тебя зовут? - спросил Роберт Джордан.
   - Агустин, - сказал человек. - Меня зовут Агустин, и я дохну  с  тоски  в
этой дыре.
   - Мы передадим твою просьбу, - сказал Роберт Джордан и подумал, что ни на
каком другом языке крестьянин не употребил бы такого слова, как  aburmiento,
что по-испански значит "тоска". А здесь это обычное слово в  устах  человека
любого класса.
   - Слушай, - сказал Агустин  и,  подойдя  ближе,  положил  руку  на  плечо
Роберту Джордану. Потом он чиркнул кремнем об огниво, зажег трут,  подул  на
него и, приподняв повыше, заглянул в лицо молодому человеку. - Ты  похож  на
того, что с нами раньше был, - сказал он. -  Но  не  совсем.  Слушай.  -  Он
опустил трут и оперся на винтовку. - Ты  мне  вот  что  скажи:  это  правда,
насчет моста?
   - Что насчет моста?
   - Что мы должны взорвать этот  самый  паскудный  мост  и  потом  катиться
отсюда подальше.
   - Не знаю.
   - Ты не знаешь! - сказал Агустин. - Вот здорово! А чей же это динамит?
   - Мой.
   - И ты не знаешь, для чего он? Будет сказки рассказывать!
   - Я знаю, для чего он, и ты тоже узнаешь,  когда  надо  будет,  -  сказал
Роберт Джордан. - А сейчас мы идем в лагерь.
   - Иди знаешь куда! - сказал Агустин. - Так тебя и  растак!  А  хочешь,  я
тебе скажу одну вещь, которую тебе полезно узнать?
   - Хочу, - сказал Роберт  Джордан.  -  Если  только  это  не  какая-нибудь
похабщина, вроде... - И  он  повторил  самое  грубое  ругательство  из  тех,
которыми был сдобрен предыдущий разговор.
   Этот  человек,  Агустин,  сквернословил  непрерывно,  и  Роберт   Джордан
усомнился,  может  ли  он  произнести  хоть  одну  фразу,  не  пересыпая  ее
ругательствами.
   Агустин засмеялся в темноте, когда Роберт Джордан повторил его выражение.
   - Такая уж у меня привычка. Может, это и некрасиво. Кто его знает. Каждый
разговаривает по-своему. Тан вот, слушай. Мне  этого  моста  не  жалко.  Мне
вообще ничего не жалко. А потом, еще я тут с тоски пропадаю, в  этих  горах.
Надо уходить - уйдем! Я на эти горы  плевать  хотел.  Надо  менять  место  -
переменим. Но я тебе одно скажу. Динамит свой береги.
   - Спасибо, - сказал Роберт Джордан. - От тебя беречь?
   - Нет, - сказал Агустин. - От людей, у которых, так их растак,  на  языке
меньше всякой похабщины, чем у меня.
   - А все-таки? - спросил Роберт Джордан.
   - Ты по-испански понимаешь? - сказал Агустин  на  этот  раз  серьезно.  -
Смотри хорошенько за своим растаким динамитом.
   - Спасибо.
   - Мне твое спасибо не нужно. А за материалом поглядывай.
   - Кто-нибудь его трогал?
   - Нет. Я бы тогда не тратил времени на пустые разговоры.
   - Все-таки спасибо тебе. Ну, мы пошли в лагерь!
   - Ладно, - сказал Агустин. - И  пусть  пришлют  кого-нибудь,  кто  помнит
пароль.
   - Мы увидимся в лагере?
   - А как же! И очень скоро.
   - Пойдем, - сказал Роберт Джордан старику.
   Теперь они шли краем лужайки, и вокруг стлался серый туман. По траве было
мягко ступать после земли, устланной сосновыми иглами, парусиновые  сандалии
на веревочной подошве намокли от росы. Впереди за деревьями виднелся огонек,
и Роберт Джордан знал, что там вход в пещеру.
   - Агустин хороший человек, - сказал Ансельмо. - Он сквернослов и балагур,
но человек он дельный.
   - Ты его хорошо знаешь?
   - Да. Я его знаю давно. Я ему очень верю.
   - И его словам тоже?
   - Да, друг. Пабло теперь ненадежен, ты сам видел.
   - Что же делать?
   - Сторожить. Будем меняться.
   - Кто?
   - Ты. Я. Женщина и Агустин. Раз он сам видит опасность.
   - Ты этого ждал?
   - Нет, - сказал Ансельмо. - Я не думал, что уже так далеко зашло. Но  все
равно мы должны были прийти. В этих краях два хозяина - Пабло и  Эль  Сордо.
Нужно обращаться к ним, раз одни мы не можем справиться.
   - А Эль Сордо как?
   - Хорош, - сказал Ансельмо. - Насколько тот плох, настолько этот хорош.
   - Ты, значит, думаешь, что Пабло совсем уж никуда?
   - Я весь вечер думал об этом, и мне кажется, что так. Вспомни все, что мы
слышали.
   - Может быть, уйти, сказать, что  мы  раздумали  взрывать  этот  мост,  и
набрать людей в других отрядах?
   - Нет, - сказал Ансельмо. - Он тут хозяин. Ты шагу не ступишь,  чтобы  он
не знал. Но только ступать надо осторожно.
 
 
 
   Глава четвертая
 
   Они подошли ко входу в пещеру, занавешенному попоной, из-под края которой
пробивалась полоска света. Оба рюкзака стояли у дерева, прикрытые брезентом,
и Роберт Джордан опустился на колени и пощупал сырой топорщившийся  брезент.
Он сунул под него руку в темноте, нашарил на одном рюкзаке наружный  карман,
вынул оттуда кожаную флягу и  положил  ее  в  карман  брюк.  Отперев  вамки,
продетые в кольца, и развязав тесемки,  стягивавшие  края  рюкзаков,  он  на
ощупь проверил их содержимое, одном рюкзаке,  почти  на  самом  дне,  лежали
бруски, завернутые в холстину, а  потом  в  спальный  мешок;  снова  затянув
тесемки и щелкнув замком, он сунул обе руки в другой рюкзак  и  нащупал  там
острые края деревянного ящика со старым детонатором, коробку из-под сигар  с
капсюлями (каждый маленький цилиндрик обмотан двумя проволоками, и  все  это
уложено с той же тщательностью, о какой он укладывал свою коллекцию  птичьих
яиц в детстве), Ложу автомата, отделенную от ствола и завернутую  в  кожаную
куртку, в одном  внутреннем  кармане  большого  рюкзака  два  диска  и  пять
магазинов, а в другом, поменьше, мотки  медной  проволоки  и  большой  рулон
изоляционной ленты. В том же кармане, где была проволока, лежали плоскогубцы
и два шила, чтобы проделать дырки  в  брусках,  и,  наконец,  из  последнего
кармана он вынул большую коробку русских папирос, из тех,  что  ему  дали  в
штабе Гольца, и, затянув тесемки, щелкнул замком, застегнул клапаны и  опять
покрыл оба рюкзака брезентом. Ансельмо поблизости не было, он ушел в пещеру.
   Роберт Джордан хотел было последовать за ним, потом передумал  и,  скинув
брезент с обоих  рюкзаков,  взял  их,  по  одному  в  каждую  руку,  и,  еле
справляясь с тяжелой ношей, двинулся к пещере. Он  опустил  один  рюкзак  на
землю, откинул попону,  потом  наклонил  голову  и,  держа  оба  рюкзака  за
ременные лямки, нырнул в пещеру.
   В пещере было тепло и дымно.  У  стены  стоял  стол,  на  нем  бутылка  с
воткнутой в горлышко сальной свечой, а за  столом  сидели  Пабло,  еще  трое
незнакомых мужчин и цыган Рафаэль. Свеча отбрасывала тени  на  стену  позади
сидевших и на Ансельмо, который еще не успел сесть и стоял справа от  стола.
Жена Пабло склонилась над очагом в дальнем конце пещеры и  раздувала  мехами
тлеющие угли.  Девушка,  опустившись  на  колени  рядом  с  ней,  помешивала
деревянной ложкой в чугунном котелке.  Она  подняла  ложку  и  взглянула  на
Роберта Джордана, и он с порога увидел ее лицо, освещенное  вспышками  огня,
увидел ее руку и капли, падавшие с ложки прямо в чугунный котелок.
   - Что это ты принес? - спросил Пабло.
   - Это мои вещи, -  сказал  Роберт  Джордан  и  поставил  оба  рюкзака  на
небольшом расстоянии друг от  друга  подальше  от  стола,  там,  где  пещера
расширялась.
   - А чем снаружи плохо? - спросил Пабло.
   - Можно споткнуться о них в темноте, - сказал Роберт Джордан,  подошел  к
столу и положил на него коробку папирос.
   - Зачем же держать динамит в пещере - это совсем  ни  к  чему,  -  сказал
Пабло.
   - От огня далеко, - сказал Роберт Джордан. - Бери папиросы. -  Он  провел
ногтем  большого  пальца  по  узкой  грани  картонной  коробки   с   цветным
броненосцем на крышке и пододвинул коробку к Пабло.
   Ансельмо поставил ему табурет, обитый сыромятной кожей, и он сел к столу.
Пабло посмотрел на него, видимо, собираясь сказать что-то,  но  промолчал  и
потянулся к папиросам.
   Роберт Джордан пододвинул коробку и остальным. Он еще не смотрел на  них.
Но он заметил, что один взял несколько папирос, а двое других  не  взяли  ни
одной. Все его внимание было устремлено на Пабло.
   - Ну, как дела, цыган? - спросил он Рафаэля.
   - Хороши, - сказал цыган.
   Роберт Джордан понял, что до его прихода говорили о нем. Даже цыгану явно
было не по себе.
   - Даст она тебе поесть еще раз? - спросил Роберт Джордан цыгана.
   - Даст. А то как же? - сказал цыган.
   Это  было  совсем  непохоже  на  те  дружелюбные  шутки,   которыми   они
обменивались раньше.
   Жена Пабло не говорила ни слова и все раздувала мехами огонь в очаге.
   - Человек по имени Агустин, там, наверху, говорит, что он дохнет с тоски,
- сказал Роберт Джордан.
   - Ничего, не сдохнет, - сказал Пабло. - Пусть немножко потоскует.
   - Вино есть? - спросил Роберт Джордан, обращаясь ко  всем,  и  наклонился
вперед, положив руки на край стола.
   - Там уже немного осталось, - угрюмо сказал Пабло.
   Роберт Джордан решил, что  пора  заняться  остальными  и  нащупать  здесь
почву.
   - Тогда дайте мне воды. Эй! - крикнул он девушке. -  Принеси  мне  кружку
воды.
   Девушка посмотрела на жену Пабло, но та ничего не сказала ей  и  даже  не
подала вида, что слышит; тогда она зачерпнула полную  кружку  из  котелка  с
водой и,  подойдя  к  столу,  поставила  ее  перед  Робертом  Джорданом.  Он
улыбнулся ей. В то же самое время он втянул живот и чуть качнулся влево, так
чтобы револьвер скользнул вдоль пояса поближе к бедру. Потом он опустил руку
в задний карман. Пабло следил за ним. Он знал, что за ним следят все, но сам
следил только за Пабло. Он вытащил руку из  заднего  кармана,  держа  в  ней
кожаную флягу, и отвинтил пробку; потом, взяв кружку, отпил  до  половины  и
стал медленно переливать в оставшуюся воду содержимое фляги.
   - Слишком крепкое, а то бы я тебя угостил, - сказал он  девушке  и  опять
улыбнулся ей. - Совсем немного осталось, а то бы я предложил тебе, -  сказал
он Пабло.
   - Я не люблю анисовую, - сказал Пабло.
   Острый запах разнесся над столом, и Пабло уловил в нем то, что показалось
знакомым.
   - Вот и хорошо, - сказал Роберт Джо