лю мое дело  не  будет
слажено и покончено, назовите меня в глаза подлецом!
     Не успеваю я ответить, как влетают разом Тертий Семеныч и Петр Иваныч.
     - Ну, батюшка, слава богу! кажется, мое дело в шляпе! - говорит  Тертий
Семеныч.
     -  И  меня,  я  полагаю,  через  недельку  поздравить  будет  можно!  -
перебивает его Петр Иваныч.
     - Ну, а теперь пора  и  отдохнуть!  -  возглашает  Прокоп,  -  да  что,
впрочем, не выпить ли на ночь прощеную!
     Но  я  решительно  отказываюсь,  и  гости,  после  долгих  упрашиваний,
расходятся наконец по нумерам.
     Я остаюсь один (бьет уж два часа) и вновь ложусь спать.
     Таким образом продолжается  пятнадцать  дней.  Кроме  своего  нумера  и
устричной залы Елисеева, я ничего не вижу. Я ни разу даже  не  пообедал  как
следует. Кроме устриц, икры, семги -  ничего.  Горячего  ни-ни!  Наконец,  я
чувствую, что ежели  это  времяпрепровождение  продолжится,  то  я  сделаюсь
пьяницей. Каждый день, по малой мере, три бутылки вина, не считая  водки!  И
это, так сказать, натощак. Перестаю наконец понимать, кто я и где я. В  одно
прекрасное утро просыпаюсь и ничего, положительно ничего  не  понимаю.  Что?
как? зачем? Наконец, когда уж мне вылили на голову целое ведро холодной воды
(я помню, я все кричал: лей! лей!) - только  тогда  я  понял,  что  я  -  я.
Подбежал к зеркалу, смотрю - глаза налитые, совсем круглые. Значит, дошел до
точки.
     Нет, надо бежать. Но как же уехать  из  Петербурга,  не  видав  ничего,
кроме нумера гостиницы и  устричной  залы  Елисеева?  Ведь  есть,  вероятно,
что-нибудь и поинтереснее.  Есть  умственное  движение,  есть  публицистика,
литература, искусство, жизнь. Наконец, найдутся старые  знакомые,  товарищи,
которых хотелось бы повидать...
     Конечно. Я предпринимаю героическое решение. В  одно  прекрасное  утро,
покуда "губерния" шнырит по разным концам города, я  уплачиваю  мой  счет  в
Grand Hotel и тайком перебираюсь в скромные chambres garnies  {меблированные
комнаты.}, на Гороховой.

                                   -----

     Прежде всего я отправляюсь в воронинские бани, где парюсь до  тех  пор,
покамест  не  сознаю  себя  вполне  трезвым.   Затем   приступаю   вновь   к
практическому разрешению вопроса: зачем я приехал в Петербург?
     Сознаюсь откровенно:  из  всех  названных  выше  соблазнов  (умственное
движение, публицистика,  литература,  искусство,  жизнь)  меня  всего  более
привлекает последний, то есть "жизнь". Мы, провинциалы, - да впрочем одни ли
мы? - имеем о "жизни" представление несколько  двойственное.  Хазовый  конец
этого  представления  составляют   интересы   умственные   и   общественные,
действительной же его сущности отвечает все то, что льстит интересам  личным
и непосредственным, то есть вкусу и чувственности. На этот  конец  у  нас  и
слово такое выдумано: жуировать. А  жуировать  совсем  не  значит  ходить  в
публичную  библиотеку,  посещать  лекции  профессора  Сеченова,  защищать  в
педагогических и иных собраниях рефераты и проч., а просто,  в  переводе  на
французский язык, означает: buvons,  chantons,  dansons  et  aimons!  {будем
пить, петь, танцевать  и  любить!}  Поэтому,  если  мы  встречаем  человека,
который,  говоря  о  жизни,  драпируется  в  мантию  научных,  умственных  и
общественных интересов и уверяет, что никогда не бывает так  счастлив  и  не
живет такою полною жизнью, как исследуя вопрос о пришествии  варягов  или  о
месте погребения князя Пожарского,  то  можно  сказать  наверное,  что  этот
человек  или  преднамеренно,  или  бессознательно  скрывает  свои  настоящие
чувства. Говорит он о пользе классического образования, а  на  уме  у  него:
buvons, chantons, dansons et aimons! Говорит о податной реформе, а  на  уме:
buvons, chantons, dansons et aimons! Все эти вопросы, системы,  нововведения
и проч. представляют лишь неизбежную, но сухую и горькую приправу жизни. Без
них нельзя обойтись, потому что они дают одним - прекраснейшие  должности  с
прекраснейшим   содержанием;   другим,   не   нуждающимся   в   содержаниях,
прекраснейшие  общественные  положения.  Но  конечный  результат  всех  этих
содержаний и положений все-таки резюмируется так: buvons, chantons,  dansons
et aimons. Никакое  полезное  предприятие  немыслимо,  если  оно,  время  от
времени, не освежается обедом с шампанским  и  устрицами.  Тупа  грамматика,
косноязычна  реторика,  если  их  не  оплодотворяет  струя  редерера.   Даже
археолог, защищая реферат о "Ярославле-сребре"  -  и  тот  думает:  вот  ужо
выпьем из той самой урны, в которой хранился прах Овидия! Вот где  настоящая
русская подоплека, а  совсем  не  там,  где  бесплодно  ищут  ее  глаголемые
славянофилы. Москва поняла это в совершенстве; оттого-то в ней и  едят,  так
сказать, походя.
     Следуя общему примеру, и я отправился на поиски "жизни" и с этою  целию
посетил товарищей моих по школе.
     Прихожу к одному - статский советник!!
     - Статский советник! - восклицаю я, - поздравляю, поздравляю!
     А сам между тем чувствую, что в голосе  у  меня  что-то  оборвалось,  а
внутри как будто закипает. Я добрый и даже рыхлый малый, но  когда  подумаю,
что не выйди я титулярным советником в отставку, то мог бы... мог бы...  Ах,
черт побери да и совсем!
     - Да, душа моя, - с невозмутимою важностью отвечает мой бывший товарищ,
- не могу пожаловаться, начальство ценит-таки труды мои!
     "Труды твои! шиш твои труды - вот что!" -  со  злобою  помышляю  я,  но
вслух говорю следующее:
     - Ну, а дальше... есть виды?
     - Насчет видов -  это  покамест  еще  секрет.  Но,  конечно,  с  божьею
помощью...
     Сказав это, он устремил такой пронзительный взгляд в даль, что я  сразу
понял, что сей человек  ни  перед  какими  видами  несостоятельным  себя  не
окажет.
     - Ну, а в настоящем как?
     - А в настоящем... жуируем! Гандон, Ловато, Шнейдер... да ты Шнейдер-то
видел?
     - Нет еще... я так недавно в Петербурге...
     - Ты не видал Шнейдер! чудак! Чего же ты ждешь! Желал бы я знать, зачем
ты приехал! Boulotte... да ведь это перл! Comme elle se gratte  les  hanches
et les jambes... sapristi! {Как она чешет себе бедра и ноги... черт побери!}
И он не видел!
     В, эту минуту в комнату входит другой товарищ,  еще  только  коллежский
советник.
     - Смельский! ужасайся! он не видал Шнейдер!
     - Ты не видал Шнейдер!
     - Он не слыхал "Dites-lui"! {"Скажите ему"!}
     - Eh Boulotte donc! Comme elle se gratte les hanches et  les  jambes...
cette fille! Barbare... va! {Ах, черт побери! Как  эта  девушка  чешет  себе
бедра и ноги... Варвар!}
     Я слушаю и краснею. В самом деле, что делал  я  в  течение  целых  двух
недель? Я беседовал  с  Прокопом,  я  наслаждался  лицезрением  иконописного
Аристида Фемистоклыча - и чего не видел! не видел Шнейдер!
     - Ради бога... нельзя ли! - лепечу я в смущении.
     - Ah, mon  cher,  c'est  grave!  C'est  tres  grave,  ce  que  tu  nous
demande-la {Дорогой мой, это дело нешуточное. Нешуточное дело то, о чем ты у
нас просишь.}. Однако вот что. У нас ложа на все пятнадцать представлений, и
хотя нас четверо, но для  тебя,  pour  te  desinfecter  de  ta  chere  ville
natale... {Чтобы  тебя  дезинфицировать  от  запаха  твоего  милого  родного
города.} мы потеснимся. Но помни: только  для  тебя!  А  теперь,  messieurs,
обедать, но за обедом, чур, много вина не пить! Помните,  что  сегодня  идет
"Barbe bleue" {"Синяя борода".}, а чтоб эту пьесу просмаковать, нужно,  чтоб
голова была светла да и светла!
     И точно, за обедом мы пьем сравнительно довольно мало, так  что,  когда
я,  руководясь  бывшими  примерами,  налил  себе  перед   закуской   большую
(железнодорожную)  рюмку  водки,  то  на   меня   оглянулись   с   некоторым
беспокойством. Затем: по рюмке  хересу,  по  стакану  доброго  лафита  и  по
бутылке шампанского на человека - и только.
     На свежую голову Шнейдер действует изумительно. Она производит то,  что
должна была бы произвести вторая бутылка шампанского. Влетая на сцену, через
какое-нибудь мгновение она уж  поднимает  ногу...  так  поднимает!  ну,  так
поднимает!
     - Adorable! {Восхитительно!} - шепчет мой друг статский советник.
     - И заметь, что у нас она в сто крат скромнее играет, нежели в  Париже!
- комментирует другой мой друг, коллежский советник.
     И вдруг она начинает петь. Но это  не  пение,  а  какой-то  опьяняющий,
звенящий хохот. Поет и в то же время чешет себя во  всех  местах,  как  это,
впрочем, и следует делать наивной поселянке, которую она изображает.
     - Mais comme elle se gratte! comme elle se gratte!.. parlezmoi  de  ca!
{Но как  она  почесывается!  как  почесывается!..  невозможно  передать!}  -
захлебывается статский советник.
     - Je vous demande un peu, si  ce  n'est  pas  la  une  grande  actrice!
{Скажите, разве это не великая актриса!} - вторит коллежский  советник  и  с
какою-то ненавистью озирается по сторонам, как будто вызывает дерзновенного,
который осмелился бы выразить противоположное мнение.
     Но зала составлена слишком хорошо;  никто  и  не  думает  усомниться  в
гениальности m-lle Шнейдер. Во время пения все благоговейно  слушают;  после
пения все неистово хлопают. Мы, с своей стороны, хлопаем и вызываем  до  тех
пор, покуда зала окончательно пустеет.
     После спектакля ужин (уже без воздержания), и за ужином разговор.
     - Mais comme elle se gratte!
     - En voila une fille!
     - Et remarquez, comme elle a fait ceci... {Но как она  почесывается!  -
Вот так девушка! - И заметьте, как она сделала вот это...}
     Статский советник  пробует  пройтись  церемониальным  маршем,  как  это
делает Шнейдер, то есть вскидывая поочередно то ту, то другую ногу на плечо.
     Я сам взволнован до глубины души и желаю выразить свои чувства.
     - Признаюсь, господа, - говорю я,  -  это...  это...  заметили  ли  вы,
например, какой у нее отлет?
     Я изгибаюсь головой и грудью вперед, а остальною частью корпуса  силюсь
изобразить "отлет".
     - Именно отлет! C'est le vrai mot!  Otliott  magnifique!  {Вот  именно!
Отлет! Великолепно!}
     - Аи да деревня! сидит, сидит в захолустье, да и выдумает!
     - Messieurs! не говорите так легко об нашем захолустье! У нас там  одна
помпадурша есть, так у  нее  отлет!  Je  ne  vous  dis  que  ca!  {О  прочем
умалчиваю!}
     Я собираю пальцы в кучку и целую кончики.
     - Ну, все-таки, против Шнейдер... - сомневается статский советник.
     - Да разве я об Шнейдерше!.. Schneider! mais elle est unique!  {Но  она
несравненна!} Шнейдер... это... это... Но я вам скажу, и помпадурша! Elle ne
se gratte pas les hanches, - c'est vrai! mais si elle se les grattait! {Она,
правда, не чешет себе бедер, - но если бы она их чесала!} я не ручаюсь,  что
и вы... Человек! четыре бутылки шампанского!
     Потом следуют еще четыре бутылки, потом еще четыре  бутылки...  желудок
отказывается вмещать, в груди чувствуется стеснение. Я возвращаюсь  домой  в
пять часов ночи, усталый и настолько отуманенный, что едва  успеваю  лечь  в
постель, как тотчас же засыпаю. Но я не без гордости сознаю, что сего  числа
я был истинно пьян не  с  пяти  часов  пополудни,  а  только  с  пяти  часов
пополуночи.
     На другой день, к другому товарищу, - этот уже не  просто  статский,  а
действительный статский советник.
     - Уж действительный статский!
     - Да, душа моя, действительный. Благодарение богу, начальство видит мои
труды и ценит их.
     - Да ведь таким образом ты, пожалуй...
     - И очень не мудрено. Теперь, душа  моя,  люди  нужны,  а  мои  правила
настолько известны... Enfin qui vivra - verra {Словом, поживем - увидим.}.
     Сказавши это,  он  поднял  ногу,  как  будто  инстинктивно  куда-то  ее
заносил.  Потом,  как  бы  сообразив,  что  серьезных  разговоров  со  мной,
провинциалом, вести не приходится, спросил меня:
     - Надеюсь, что ты видел Шнейдер?
     - Вчера, с старыми товарищами были.
     - Это в "Barbe bleue"? Delicieuse! {"Синей бороде"? Восхитительно!}  не
правда ли?
     - Comme elle se gratte les hanches et les jambes! {Как она  чешет  себе
бедра и ноги!}
     - N'est-ce pas! quelle fille! quelle diable de fille! Et en meme temps,
actrice! mais une actrice... ce qui s'appelle - consommee!  {Не  правда  ли?
какая девушка! какая  чертовская  девушка!  И  в  то  же  время  актриса!  и
актриса... что называется - безупречная!}
     - A ты заметил, как она церемониальным маршем к венцу-то прошла!
     Я пробую напомнить Шнейдершу в лицах, но при первой же попытке вскинуть
ногу на плечо спотыкаюсь и падаю.
     - Ну вот! ну вот! - смеется мой друг, - это хорошо, что ты  так  твердо
запомнил, но зачем подражать неподражаемому!  En  imitant  l'inimitable,  on
finit par se casser le cou.
     - Mais comme elle se gratte! dieu des dieux! comme elle se gratte!
     -  Ah!  mais  c'est  encore  un  trait  de   genie...   ca!   {Подражая
неподражаемому, кончают тем, что ломают себе шею. - Но как она почесывается!
бог богов! как почесывается! - Тут опять-таки гениальная  черта...}  Заметь:
кого она представляет? Она  представляет  простую,  наивную  поселянку!  Une
villageoise! une paysanne! une fille des champs! Ergo...
     - Mais c'est simple comme bonjour! {Поселянку! крестьянку! дочь  полей!
Следовательно... - Но это просто, как день!}
     - Вот сегодня, например, ты увидишь ее в "Le sabre de mon pere" {"Сабле
моего отца".} - здесь она не только не чешется, но даже поразит  тебя  своим
величием! А почему? потому что этого требует роль!
     - Увы! у меня нет на сегодня билета!
     - Вздор! Надо, чтобы ты видел эту пьесу. Вы - люди земства, mon cher, и
наша прямая обязанность - это стараться, чтоб вы все видели, все знали.  Вот
что: у нас есть ложа, и хотя мы там вчетвером, но  для  тебя  потеснимся.  Я
хочу, непременно хочу, чтобы ты видел, как она  поет  "Diteslui"!  {"Скажите
ему".} Я с намерением говорю: "чтоб ты видел", потому что это мало  слышать,
это именно видеть надо! А теперь идем обедать, mais soyons sobres, mon cher!
parce que c'est tres serieux,  ce  que  tu  vas  voir  ce  soir!  {но  будем
воздержными, дорогой, ибо то, что ты увидишь вечером, дело нешуточное!}
     Мы обедаем впятером. Выпиваем  по  рюмке  хересу,  по  стакану  доброго
лафита и по бутылке шампанского на человека - и только.
     Я не стану описывать впечатления этого чудного вечера. Она  изнемогала,
таяла, извивалась и так потрясала "отлетом", что товарищи мои,  несмотря  на
то что все  четверо  были  действительные  статские  советники,  изнемогали,
таяли, извивались и потрясали точно так же, как и она.
     - Из театра - к Борелю.
     - Ну-с, что скажете, любезный провинциал?
     - Да, messieurs, это... Это, я вам скажу... Это... искусство!
     - C'est le mot. On cherche l'art, on se lamente sur son  deperissement!
Eh bien! je vous demande un peu, si ce n'est pas la personification meme  de
l'art! "Dites-lui" - parlez-moi de ca! {Вот именно. Ищут  искусства,  сетуют
на его упадок!  Так  вот  я  спрашиваю,  разве  это  не  само  олицетворение
искусства? "Скажите ему" - найдите что-нибудь подобное!}
     - И заметьте, messieurs, какой у нее "отлет"!
     - Otliott! c'est le mot!  mais  il  est  unique,  ce  cher  provincial!
{Отлет! вот настоящее слово! наш дорогой провинциал прямо-таки неподражаем!}
     Как и накануне, я изогнулся головой и корпусом вперед.
     - Именно! именно! c'est ca!  c'est  bien  ca!  {так,  так!}  -  кричали
действительные статские советники, хлопая в ладоши.
     Даже борелевские татары - и те смеялись.
     -  А  теперь,  господа,  в  благодарность   за   высокое   наслаждение,
доставленное мне вами, позвольте... человек! шесть бутылок шампанского!
     Затем еще шесть бутылок, еще шесть бутылок и еще... Я вновь возвращаюсь
домой в пять часов ночи, но на сей раз уже с меньшею гордостью  сознаю,  что
хотя и не с пяти часов пополудни, но все-таки другой  день  сряду  ложусь  в
постель усталый и с отягченной винными парами головой.
     Таким образом проходит десять дней. Утром вставанье  и  потягиванье  до
трех часов; потом посещение старых товарищей и обед  с  умеренной  выпивкой;
потом Шнейдерша и ужин  с  выпивкой  неумеренной.  На  одиннадцатый  день  я
подхожу к зеркалу и  удостоверяюсь,  что  глаза  у  меня  налитые  и  совсем
круглые. Значит, опять в самую точку попал.
     "Уж     не     убраться     ли     подобру-поздорову      под      сень
рязанско-козловско-тамбовско-воронежско-саратовского клуба?"  -  мелькает  у
меня в голове. Но мысль, что я почти месяц живу в Петербурге,  и  ничего  не
видал, кроме Елисеева, Дюссо, Бореля и Шнейдер, угрызает меня.
     "Нет,  думаю,  попробую  еще!  По  крайней  мере,  узнаю,   что   такое
современная петербургская жизнь!"
     Приняв это решение, отправляюсь в воронинские бани, где парюсь  до  тех
пор, пока сознаю себя вполне трезвым.
     Затем на целый день остаюсь дома  и  занимаюсь  приведением  в  порядок
желудка. И только на другой день, свежий и встрепанный,  начинаю  новый  ряд
похождений.

        "II  "

     Что же такое, однако, "жизнь"?
     В течение более трех недель я проделал все, что, по ходячему кодексу  о
"жизни", надлежит проделать,  чтобы  иметь  право  сказать:  я  жуировал  и,
следовательно, жил. Я исполнил "buvons" - ибо ни одного дня не ложился спать
трезвым; я исполнил "chantons et dansons" -  ибо  стоически  выдержал  целых
десять представлений "avec le concours de m-lle Schneider" {с участием  м-ль
Шнейдер.}, наконец, я не могу сказать, чтобы не  было  в  продолжение  этого
времени кое-чего и по части  "aimons"...  A  в  результате  все-таки  должен
сознаться, что не только "жизни", но даже и жуировки тут  не  было  никакой.
Мало того: по окончании всего этого жизненного процесса я испытываю какое-то
удивительно странное чувство. Мне сдается, что все  это  время  я  провел  в
одиночном заключении!
     И действительно, это было не более как одиночное заключение,  только  в
особенной, своеобразной форме. Провести,  в  продолжение  двух  недель,  все
сознательные часы в устричной зале Елисеева,  среди  кадыков  и  иконописных
людей - разве это не одиночное заключение? Провести остальные десять дней  в
обществе действительных статских кокодессов, лицом к лицу  с  несомненнейшею
чепухой, в виде "Le Sabre de mon pere", с чепухой без начала, без конца, без
середки,разве это не одиночное заключение? Ежели первый признак, по которому
мы сознаем себя живущими в человеческом обществе,  есть  живая  человеческая
речь, то разве я ощущал на себе ее действие? Говоря по совести, все,  что  я
испытывал в этом смысле, ограничивалось следующим:  я  безразличным  образом
сотрясал воздух, я внимал речам без подлежащего, без сказуемого, без связки,
и сам произносил речи без подлежащего,  без  сказуемого,  без  связки.  "Вот
кабы", "ну, уж тогда бы" - ведь это такого рода словопрения, которые  я  мог
бы совершенно удобно производить и в одиночном заключении. Ужели  же  я  без
натяжки могу утверждать, что меня окружало действительно  людское  общество,
когда  в  моем  времяпрепровождении   не   было   даже   внешних   признаков
общественности? Нет, это были не более как  люди  стеноподобные,  обладающие
точно такими же  собеседовательными  средствами,  какими  обладают  и  стены
одиночного заключения. Это было не общество в действительном значении  этого
слова,  а  именно  одиночное  заключение,  в  которое,  вследствие  упущения
начальства, ворвалось шампанское с устрицами, с пением и танцами.
     А между тем  кодекс,  формулирующий  жизнь  словами:  buvons,  dansons,
chantons et aimons - сочинен  не  нами.  Он  существует  издревле,  и  целые
поколения довольствовались им, не думая ни о чем другом и  не  желая  ничего
больше. От чего же он опротивел мне в двадцать четыре  дня,  а  достославным
моим предкам казался лучше всякого  эд