ому не хочется!"  -  и  тоже  сядет.  Наконец,  встанет
Хлестаков, и только что пригласит присяжных заседателей перенестись вместе с
ним мыслью в Древний Рим, как  председатель  с  твердостью,  не  допускающею
возражений, заметит ему, что всякие разговоры в деле столь ясном  неуместны,
и затем объявит  прения  заключенными.  Присяжные  выйдут  в  свою  комнату,
произнесут: наплевать! - и возвратятся в залу заседаний суда  с  приговором,
признающим действия Прокопа не только удовлетворительными, но и должными.
     При  таком  упрощении  обрядов  судопроизводства  Прокопу  нечего  было
страшиться. Не суд был  обременителен  для  него,  а  переезды.  Сначала  он
довольно охотно знакомился с городами Российской империи, но когда, в один и
тот же год, ему пришлось посетить Баргузин, Барнаул, Бар, Бауск и Бахмут, он
почувствовал некоторое утомление. Изумительное разнообразие климатов, флоры,
фауны и проч. подействовало на него.  Дух  остался  бодр,  но  тело...  тело
восчувствовало. Так что, при переезде из Архангельска в Астрахань, он  разом
потерял все зубы и сделался неспособным принимать какуюлибо иную пищу, кроме
каши.
     Совсем в другом виде представлялось  положение  противной  стороны,  то
есть гражданских истцов. Гершка Зальцфиш вышел из этого дела с честью. Нажив
биржевою игрою значительный капитал, он предусмотрительно сбыл  свои  акции,
когда они были еще в хорошем требовании: продавцы 76 3/4, покупатели 76 1/4,
сделано  76  1/2.  Но  впоследствии,  однако  ж,  и  Гершка  возгордился,  а
следовательно, и проворовался. Заняв во всех банках (вся Россия в  то  время
была, как тенетами, покрыта банками, так что ни одному зайцу не было надежды
проскочить, не попав головой в одну из петель)  более  миллиона  рублей,  он
бежал за границу, но в Гамбурге был поймай в ту самую минуту, как садился на
отправлявшийся в Америку пароход, и  теперь  томится  в  остроге  (присяжные
заседатели видели в этом происшествии перст  божий).  Затем  все  акции,  по
дешевой  цене,  скупил  расторопный  Иерухим,  в  надежде   поправить   свои
обстоятельства,   не   когда   Азов,   Аккерман,   Акмолинск   и   Алапаевск
последовательно выразились в пользу Прокопа, повязка вдруг спала с его глаз.
Он бросился на биржу с предложениями, но было  уже  поздно;  акции  упали  с
быстротою молнии и в настоящее время стояли: продавцы 2 1/4 без покупателей!
К довершению всего, Иерухима поразил и еще один удар: в 1881  году  обе  мои
сестрицы померли (и в этом  обстоятельстве  для  присяжных  заседателей  был
ясен1 перст божий!), а с их смертью сошли  со  сцены  последние  достоверные
лжесвидетели, которые дотоле фигурировали в процессе...
     Если Прокоп одряхлел  телом,  то  Иерухим  одряхлел  духом.  Он  как-то
беспокойно вертел головой, словно к чему-то принюхивался и приглядывался. Но
ни приглядываться, ни принюхиваться  было  уже  не  к  чему.  На  моем  деле
иудейство всецело  исчерпало  самого  себя  и  не  возрождалось  больше.  На
Иерухиме был замасленный, дырявый кафтанишка, а ермолка на  голове  до  того
лоснилась и побелела, что  издали  можно  было  принять  ее  за  только  что
навощенный паркет. Прокоп из милости кормил и поил его и даже возил на  свой
счет за собою (разумеется, в третьем классе), но издержки на наем Хлестакова
взять на себя не соглашался.  А  между  тем  эти-то  издержки  и  составляли
больное место бедного Иерухима. Хлестаков  всецело  отдал  себя  моему  делу
(ради принципа он отказался и  от  удобств  золоченой  мебели,  и  от  своей
пятитысячной петербургской квартиры!), и потребовал от Иерухима не менее ста
рублей в месяц жалованья. Сверх того, он был необыкновенно прожорлив,  да  и
переезды его стоили не мало (менее II класса вагона он не соглашался ехать).
Так что взятые в совокупности издержки на этот предмет требовали  не  меньше
двух тысяч рублей с половиною в год.
     - А тебе зе и вся цена - грос! -  язвительно  попрекал  Иерухим  своего
защитника.
     И сколько раз Иерухим слезно молил Прокопа! Сколько раз валялся у  него
в ногах!
     - Васе высокородие! - вопиял он, - конците! Вам зе ницего не стоит дать
бедному, цестному еврею тысяцу рублей! Нехай его, собака, подавится!  А  вам
зе, аи-аи, как хоросо будет! И вам хоросо, и  мине...  ай-ай-ай,  как  уфсем
будет спокойно!
     Но Прокоп оставался непреклонен.
     - Нет, пархатый! - говорил он, - теперь я тебя  не  выпущу!  Окрестись,
обрежь кудри, оставь свою жидовскую веру - тогда  кончу!  Сам  восприемником
буду, дам тебе тысячу рублей в зубы - и ступай на все четыре стороны!
     И Прокоп имел полное  основание  медлить.  Независимо  от  почестей,  с
которыми его всюду встречали, он  и  в  домашнем  быту  был  окружен  самыми
заботливыми попечениями. "Православный жид" в каждом  городе  отыскивал  для
него достоверных лжесвидетелей; Гаврюшка служил у него в лакеях и, женившись
на старой Прокоповой метрессе, остепенился и перестал пить; Иуда Стрельников
тоже  всюду  сопровождал  его  и  оказывал  существенные  услуги  по   части
отыскивания новых метросок. В Ачинске ли, в Борзне ли - где бы ни был Прокоп
- везде Иуда Стрельников отыщет именно то, что, по  современному  настроению
Прокоповой души, ему требуется...
     Одно только терзает Прокопа - это чувствительная убыль в капитале. Но в
этом он должен винить исключительно самого себя, потому что с самого  начала
стал действовать уже слишком неосторожно, чересчур на широкую руку. Так, на-
пример, в Срединном выстроил разом сто киосков для проходящих -  но  к  чему
такая бесполезная трата капитала  в  городе,  где  исстари  заведены  совсем
другие по сему предмету обычаи! Сверх  того,  он  условился  платить  своему
официальному  адвокату  по  десяти  тысяч  рублей  за  каждую  поездку   (он
совершенно свободно мог ограничить этот размер тысячью рублями) и должен был
смотреть сквозь пальцы, как "православный жид", не довольствуясь присвоенным
ему содержанием, совершенно открыто запускал руку в его, Прокопа,  шкатулку.
Не будь этого мотовства, проценты с капитала легко покрыли бы  все  издержки
по процессу; но, к сожалению, на первых порах, сгоряча, Прокопу  показалось,
что украденному миллиону не будет и конца. Поэтому,  увлекшись  однажды,  он
очень скоро почал первую сотню тысяч, потом вторую, третью и  т.  д.;  когда
же, наконец, спохватился - было уже поздно: процентами с оставшихся  двухсот
пятидесяти тысяч ни под каким видом  издержек  процесса  удовлетворить  было
невозможно... Напрасно старался он ввести благоразумную  экономию  в  обиход
свой: и официальный защитник, и "православный жид" уже "приобрели  известные
привычки, от которых отстать было довольно трудно. Первый отзывался, что ему
нужны деньги, ибо он только что приторговал дом у  своего  соседа  с  правой
стороны, а затем намерен приторговать дом у соседа с левой стороны; а второй
даже  отзывов  никаких  не  давал,  а  просто-напросто  продолжал  лазить  в
шкатулку. Да и Гаврюшка с Стрельниковым (уж на что верные  люди!)  не  клали
охулки на руку, особливо с тех  пор,  как  Гаврюшка  женился  на  Прокоповой
мамзели, а Иуда Стрельников вступил с нею в секретную любовную связь.
     Видя эти расхищения, Прокоп, конечно, скорбел; но тем не менее мысль  о
том, что он рязанско-тамбовско-саратовско-воронежский дворянин, ни на минуту
не покидала его. Как дворянин четырех  губерний,  он  обязывался  отстаивать
свою честь до последней капли крови или, по крайней мере, до тех  пор,  пока
из похищенного миллиона не останется только сто тысяч. Эту  последнюю  сотню
тысяч он решился сохранить для детей,  из  которых  старший  сын,  преодолев
ненависть к латинскому языку, занимал  в  настоящее  время  кафедру  римских
древностей  в  пошехонском  университете.  Только  тогда,   когда   месячная
расходная ведомость покажет, что налицо состоит лишь сто одна тысяча рублей,
-  только  тогда  он  сочтет   свою   рязанско-тамбовско-саратовскую   честь
отомщенною. Вероятно, это случится лет через  пять,  в  Гавриловском  посаде
Владимирской губернии. Тогда он призовет Иерухима, кинет ему в  лицо  тысячу
рублей  и  скажет:   жри,   собака!   Потом   он   собственноручно   изобьет
"православного жида" и спустит его с лестницы. Затем у него останется  ровно
сто тысяч, на которые он, за бесценок и в память обо мне, купит Проплеванную
и учредит там гласную кассу ссуд... то бишь  ссудо-сберегательный  банк  для
крестьян...
     Но возвращаюсь к рассказу.
     Благодаря великому  онего-устьсысольско-верхотурскому  железному  пути,
Прокоп очень комфортабельно совершил свое путешествие и  теперь,  совершенно
как дома, расположился в верхотурской гостинице для приезжающих  под  фирмою
"Удовлетворенный обыватель", из которой, стараниями  местного  "излюбленного
человека", навсегда были изгнаны блохи и клопы. Но не успел мой друг умыться
и причесаться с дороги,  как  уже  Гаврюшка  доложил,  что  к  нему  явилась
депутация от студентов верхотурского университета. Университет был основан в
недавнее время иждивением действительного статского советника (в военное  же
время корнета)  и  всех  железнодорожных  жетонов  кавалера  Губошлепова,  с
специальною целью образования домашних Невтонов и быстрых  разумом  Платонов
из соседних  вогульцев  и  остяков.  Но,  несмотря  на  недавнее  учреждение
университета,  студенты  уже  жаловались.  Во-первых,  с  самого   основания
университета ни одна из  учрежденных  в  нем  кафедр  до  сих  пор  не  была
замещена; вовторых, самое помещение университета в бывшей швальне инвалидной
команды представляло очень значительные неудобства. Хотя же  они,  студенты,
неоднократно приносили на действия  г.  Губошлепова  жалобы  действительному
статскому советнику и всех жетонов кавалеру, г.  Мордухаю  Проходимцеву,  но
получили ответ, в котором г. Проходимцев, ссылаясь на недавнее свое  дело  с
ташкентским земством, выражал мысль,  что  в  настоящее  непостоянное  время
вступать в какие-либо обязательства по  предмету  распространения  в  России
просвещения - дело довольно щекотливое:  пожалуй,  не  поймут  шутки,  да  и
взаправду деньги вытребуют!
     - Ваше высокородие! на вас одна надежда! Вам шайтан поможет! -  взывали
бедные вогульцы и остяки к Прокопу.
     И надежда не тщетная, ибо Прокоп тут же вынул из кармана десятирублевую
ассигнацию, подал ее студентам и сказал:
     - На первый раз... вот вам! Только смотрите у меня: чур не шуметь! Ведь
вы, студенты... тоже народец!  А  вы  лучше  вот  что  сделайте:  наймите-ка
латинского учителя подешевле, да и за книжку! Покуда зады-то твердите  -  ан
хмель-то из головы и вышибет! А Губошлепову я напишу:  стыдно,  братец!  Сам
людей в соблазн ввел, да сам же и бросил... на что похоже!
     Студенты ушли, благословляя имя своего благодетеля. "Не так дороги  нам
эти десять рублей, - рассуждали они между собой  в  передней,  -  как  дорог
благой совет!" Вслед за студентами явился градской  голова  с  выборными  от
общества и поднес Прокопу большой горшок каши на рябчиковом бульоне.
     - Клянчить пришли? - развязно спросил пришедших Прокоп.
     - Как нам не клянчить! В нужде рождаемся, в нужде в возраст приходим, в
нужде же и смертный  час  встретить  должны!  -  ответил  голова,  понуривая
голову, как бы под бременем благочестивых размышлений, на которые навело его
упоминовение смертного часа.
     - Говорите скорее! что нужно? Черт с вами! что могу...
     - Знаем, ваше высокородие! знаем мы твою добродетель! Слышали  мы,  как
ты в Ардатове в одну ночь площадь от навоза ослобонил! Может, не одну тысячу
лет та площадь всякий кал на себя принимала, а ты, гляди-кось, прилетел,  да
в одни сутки ее, словно девицу непорочную, под венец убрал!
     - А разве и у вас площадь... тово?
     - Нет, у нас площадь слава те господи! Храни ее царица небесная! С  тех
пор как Губошлепов университет этот у нас завел, каждый божий день студентов
с метлами наряжаем. Метут да пометывают на гулянках! Одно только:  монумента
на площади нет! А уж как гражданам это желательно! как  желательно!  Просто,
то есть, брюхом хочется, чтоб на нашей площади конный статуй стоял!
     И тут Прокоп не сказал слова.  Он  даже  не  стал  расспрашивать,  кому
намерены верхотурцы воздвигнуть монумент, ему ли, Прокопу,  Губошлепову  ли,
Проходимцеву ли или, наконец, тому  "неизвестному  богу",  которому  некогда
воздвигали  алтари  древние   нежинские   греки.   Он   вынул   из   кармана
двадцатипятирублевый  билет  и   так   просто   вручил   его   голове,   что
присутствующие были растроганы до слез и тут же взяли с Прокопа  слово,  что
он не уедет в Верхоянск, не отведав у головы хлеба-соли.
     После представителей городского общества явились председатель  и  члены
земской управы,  из  которых  первый  поднес  Прокопу  богато  переплетенный
"Сборник статистических сведений по Верхотурскому  уезду".  Прокоп  дал  ему
пять рублей, сказав:
     - Дал бы, брат, и больше, да уж очень много вас  нынче,  развелось!  На
каждом шагу словно западни расставлены!  Одному  десять,  другому  двадцать,
третьему целых сто... Это и на здоровые зубы оскомину набьет!
     Члены верхотурского суда,  дабы  не  подать  повода  к  неосновательным
обвинениям в  пристрастии,  не  решились  представиться  явно,  но  устроили
секретную  процессию,  которая  церемониальным  маршем  прошла   мимо   окон
занимаемого Прокопом нумера. Причем подсудимый  вышел  на  балкон  и  одарял
проходящих мелкою монетой.
     Наконец, пришел и сам верхотурский "излюбленный губернатором человек" и
поднес Прокопу диплом на звание вечного члена верхотурского клуба.  Узнав  в
"излюбленном человеке" бывшего сослуживца по белобородовскому полку (во  сне
мне даже показалось, что он как две капли воды похож на корнета Шалопутова),
Прокоп  до  того  обрадовался,  что  разом  отвалил  ему   полсотенную,   Но
"излюбленный человек" не сейчас положил ее в карман, а посмотрел сначала  на
свет, не фальшивая ли.
     - Ну, теперь айда в суд! - весело сказал  Прокоп,  когда  представления
кончились.
     Но в суде случилось нечто чересчур уж необыкновенное, нечто такое,  что
даже и во сне не всегда допускается...
     Едва вошел Прокоп,  в  сопровождении  двоих  жандармов,  как  присяжные
повскакали с своих мест и хором возгласили:
     - Согласно с обстоятельствами дела! Согласно!  Поступили  бы!  Хуже  бы
сделали! Хуже!
     Напрасно протестовал Хлестаков, напрасно поднимал он свой голос, взывая
к присяжным:
     - Прежде нежели приступлю к изложению  обстоятельств  настоящего  дела,
милостивые государи, считаю долгом кратко изложить перед вами, какие взгляды
имело древнее римское законодательство на воровство вообще...
     - Знаем, знаем! что ты нам очки-то втирать хочешь? - кричали присяжные,
- сами дошлые! ишь малолетков нашел!
     Иерухима едва не  разнесли  на  куски,  и  только  благодаря  Прокопову
заступничеству ограничились тем, что вырвали у него пейсы.
     - Благодарю вас, дети мои! - говорил Прокоп, рыдая,благодарю! Гаврюшка!
Стрельников!  Вот  четвертная!  Четыре  ведра...  бегите...  живо!  Кушайте,
голубчики! Веселитесь!
     Увидев  это,  Хлестаков  вдруг  изменил  тактику  и   изъявил   Прокопу
готовность из обвинителя сделаться его защитником в  Верхоянске.  Но  Прокоп
кратко и строго обезоружил его:
     - На-тко, выкуси!
     Избитый и полумертвый, Иерухим наконец восчувствовал. Он понял, что  до
сих пор блуждал  во  тьме,  и  потому  изъявил  желание  немедленно  принять
христианство. Тогда Прокоп простил его, выдал, по условию, тысячу  рублей  и
даже пожелал быть его восприемником.
     Процесс кончился; у Прокопа осталось двести пятьдесят тысяч, из которых
он тут же роздал около десяти.  Сознавая,  что  это  уже  последняя  раздача
денег, он был щедр. Затем, прожив еще с неделю в  Верхотурье,  среди  целого
вихря удовольствий, мы отправились уже не в  Верхоянск,  а  прямо  под  сень
рязанско-тамбовско-саратовского клуба...
     К сожалению, однако ж, все это было только во сне;  в  действительности
же мне было суждено проснуться самым трагическим образом.

        "XI  "

     Я проснулся в больнице для умалишенных. Как попал я в это жилище скорби
- я не помню. Быть может, находясь  в  припадках  лунатизма,  я  буйствовал,
бросался из окна, угрожал жизни другим. Но может быть также,  что  я  обязан
моим  перемещением  квартальному  поручику   Хватову,   который,   узнав   о
привлечении меня к опаснейшему политическому процессу, вспомнил  о  взаимном
нашем хлебосольстве и воспользовался моим  забытьем,  чтоб  выдать  меня  за
сумасшедшего и тем спасти от справедливой кары, ожидавшей меня за то, что  я
подвозил мнимого Левассера на извозчике... Как бы то ни было,  но  печальная
истина не сразу выяснилась в моих глазах. Некоторое  время  я  все  еще  жил
впечатлениями сна и даже восстановлял себе наяву некоторые эпизоды,  которые
или совсем улетучились, или очень неясно промелькнули в моем сновидении.
     Так,  например,  в  сновидении  я  совсем  не  встречался  с  личностью
официального  Прокопова  адвоката  (Прокоп  имел  двоих  адвокатов:   одного
секретного,  "православного  жида",  который,   олицетворяя   собой   всегда
омерзительный  порок,  должен  был  вносить  смуту  в  сердца  свидетелей  и
присяжных заседателей, и другого -  открытого,  который,  олицетворяя  собою
добродетель,  должен  был  убедить,  что  последняя  даже   в   том   случае
привлекательна, когда устраняет капиталы из первоначального их помещения)  -
теперь же эта личность представилась  мне  с  такою  ясностью,  что  я  даже
изумился, как  мог  до  сих  пор  просмотреть  ее.  Припомнились  мне  также
некоторые подробности из деятельности "православного жида": как он за  сутки
до судоговорения залез в секретное место, предназначенное исключительно  для
присяжных заседателей (кажется, это было в Ахалцихе Кутаисском), как сначала
пришел туда один заседатель и через минуту вышел вон, изумленный,  утешенный
и убежденный, забыв даже, зачем отлучался из  комнаты  заседателей;  как  он
вошел обратно в эту  комнату  и  мигнул;  как,  вслед  за  тем,  все  прочие
заседатели по очереди направлялись, под конвоем, в секретную, и все выходили
оттуда изумленные, утешенные и убежденные... Такова сила убеждения,  которую
умеет усвоивать себе даже омерзительный порок, в  тех  случаях,  когда  идет
речь  о   добродетели,   занимающейся   устранением   чужих   капиталов   из
первоначальных помещений!
     Но все это уже прошло. Исчезли  Ахалкалаки,  Алешки,  Бендеры,  Бельцы,
Валуйки! В Буинске судят уже не Прокопа, а мирового  судью  Травина  (надоел
он, должно быть, местным Прокопам!) за то,  что  не  по  чину  весело  время
проводит; в Белозерске по-прежнему позорят заблудших снетков! Из всех лиц, с
которыми мне пришлось иметь дело во время годичного пребывания в Петербурге,
придется встретиться, быть может, только  с  тремя  (разве  еще  кого-нибудь
неожиданно притащат в больницу!), а именно: с обоими адвокатами  Прокопа  да
еще с Менандром. Увы! и они, подобно мне, находятся в больнице  умалишенных,
и  я  в  эту  самую  минуту  вижу  из  окна,  как   добродетельный   адвокат
прогуливается под руку с Менандром в саду  больницы,  а  "православный  жид"
притаился где-то под кустом в той самой позе,  в  которой  он,  в  Ахалцихе,
изумил присяжных. Все они помешались. "Православный жид" помешался  на  том,
чтобы устроить в Петербурге такую  же  "comptoir  de  confiance"  {кредитная
контора.}, образчик  которой  он  недавно  видел  в  водевиле  "Tricoche  et
Cacolet". Добродетельный адвокат однажды как-то  слышал  анекдот  о  девице,
которая и невинность сохранила, и капитал приобрела, - и помешался  на  том,
что он столько лет прожил на свете и не знал этого средства. Что же касается
до Менандра, то он, как и следовало ожидать, помешался на тушканчиках.
     - Преследуют, братец, меня эти мерзавцы! - открылся он мне  пр