положительно утверждаю, что Петр Иваныч понимает бесплодность  своего
нынешнего ремесла и что он потому только упорствует  в  нем,  что  ему,  вне
этого ремесла, нечего делать, некуда приткнуться. Несмотря  на  то  что  мы,
русские, никогда особенно деятельно не заявляли себя с политической стороны,
никто не способен с таким упорством оставаться на исключительна политической
почве деятельности, как мы. Понятие, сопряженное с словом "делать",  как  бы
не  существует  для  нас;  мы  знаем  только  одно   слово:   распоряжаться.
"Распоряжаться", то есть смещать, увольнять, замещать, повышать, понижать  и
т. д. А это-то имение и есть "политика", в том смысле, как мы  ее  понимаем.
Еще недавно Петр Иваныч жаловался мне:
     - Плохо, братец! Такой кавардак в имении  идет,  что  просто  хоть  все
бросай!
     - Да вы бы распорядились, душа моя! (Иногда я  позволяю  себе  называть
его ласкательными именами, и он - вот как он прост! - нисколько не обижается
этим!)
     - И то, братец, распоряжался! В один год  двоих  управляющих  сменил  -
чего еще!
     - А вы бы сами съездили, посмотрели, указали бы что следует!
     Говоря это, я чувствовал, что лицо мое горит от стыда, ибо я сам  очень
хорошо сознавал, что слова мои - кимвал бряцающий, а советы - не больше, как
подбор пустых и праздных слов. Увы! я и сам не делатель, а только политик! К
счастью, однако ж, Петр Иваныч не заметил моего смущения: он сам в это время
поник головой и горькую думу думал.
     - Нет, - сказал он наконец, -  незачем!  Раз  сменил  управляющего-  не
помогло, другой раз сменил - не помогло, приходится сменять в третий раз!
     И только. В этом вся наша панацея, в этом перспектива нашего  будущего.
Бели мы не можем ясно формулировать, чего мы требуем, что же мы можем?  Если
у нас  нет  даже  рутины,  а  тем  менее  знания,  то  какое  занятие  может
приличествовать нам, кроме "политики"? Если же и  "политика"  ускользает  от
наших рук, то чем мы можем ее заменить, кроме  слоняния  из  одного  угла  в
другой? Какие надежды могут нас оживлять, кроме надежд  на  выигрыш  двухсот
тысяч?
     С упразднением крепостного права от нас  отошел  труд.  Не  только  тот
даровой труд, который приносило с  собой  это  право,  но  труд  вообще.  Мы
сделались свободными от труда вообще и остались  при  одной  так  называемой
политической задаче. Но спрашивается, какая такая  политика,  которую  может
преследовать Петр Иваныч, оголенный от крепостного права?
     Поймите, читатель, весь ужас этого положения! Быть осужденным на  жизнь
и в то же время никакого дела перед собою не видеть! К земству  примкнуть  -
но мы не знаем, как гать построить, и где канаву прорыть; не знаем, да и  не
хотим знать, ибо  наше  дело  не  указать,  а  приказать.  В  мировые  судьи
выбираться - но мы не только законов не знаем, а просто  двух  фраз  толково
связать не можем - только смех один! Вот, кажется, и  политические  занятия,
такие, которые всего более нам по нутру, - а выходит, что и они к  рукам  не
идут! А тоска-то какая!  Сидеть  и  думать  о  том,  как  скорбные  листы  в
больницах в исправности содержать или каким образом  такую  канаву  посереди
дороги провести, чтоб и пеший и конный - всякий бы в ней шею себе сломал!
     Тем не менее мы не сразу пришли в  уныние,  а  тоже  попробовали:  и  в
земские   собрания    ездили,    стараясь,    по    возможности,    сообщить
полемико-политический оттенок вопросу о содержании лошадей для чинов земской
полиции, и в качестве мировых судей действовали, стараясь извлечь  из  кражи
мотка  ниток  на  фабрике  какой-нибудь   политический   принцип.   Все   мы
испробовали, но нигде не обрели "политики", а взамен того  везде  наткнулись
на слово: тоска! тоска! и тоска!
     Вот почему мы, провинциальная интеллигенция, в  настоящее  время  валом
валим в Петербург. Все думается: не полегче ли будет? не совершится ли  чудо
какое-нибудь?  не  удастся  ли  примазаться  хоть  к  краешку   какой-нибудь
концессии, потом сбыть свое учредительское право, и в сторону. А  там  -  за
границу, на минеральные воды...

                       Je m'en fiche, contrefiche...
                       {* Мне - наплевать, наплевать.}

     Не спорю, если б это удалось, оно было бы во многих отношениях недурно,
но тут настигает нас  другой  вопрос  -  финансовый.  Откупа  уничтожены,  а
концессию получить положительно трудно. Нынче  это  дело  так  округлено,  в
такие границы поставлено, что не  с  Прокоповым  носом  соваться  туда.  Это
своего рода укрепленное место, в которое даже сам Петр Иваныч Дракин (он, по
всей справедливости, считается коноводом  кадыков,  и  действительно  держит
высоко свое знамя) - и тот не мог  проникнуть,  как  ни  старался.  А  жаль.
Потому что, если б предоставили Дракину вести на общественный счет  железные
пути, во-первых, он, конечно, не оставил бы ни одного живого места  в  целой
России, а во-вторых, наверное, он опять почувствовал  бы  себя  в  обладании
"предмета", и вследствие этого сердце его сделалось бы доступным  милосердию
и прощению. По крайней мере, он сам удостоверял меня в этом.
     - Если бы хоть одну дорогу дали, - открывался он  мне,  -  уж  как  бы,
кажется, на душе легко было. Ну вот, ей-богу... ну, ей-же-ей, простил бы!  А
то ведь как на смех: жид придет - бери! Бери! владай! что  угодно  делай!  А
свой  брат,  дворянин,  явится  -  "да  ты  знаешь  ли,  из  чего  рельсы-то
делаются?!". Каково это слушать-то!
     - А ведь коли по правде сказать, оно и точно. Вот я, например,  хоть  и
знаю, что рельс - он железный, а какой он там, кроме того  что  железный,  -
вот хоть убей меня, сказать не могу!
     - И я, братец, не знаю, да кто же знает нынче! Вот приступлю -  и  буду
знать. И зачем мне знать, коли мне незачем! Жид-то пархатый - ты думаешь, он
лучше меня знает! Нет, он тоже, брат, швах по этой части!  Вот  подходцы  он
знает - это так! На это он мастер! В такую, брат,  помойную  яму  с  головой
окунется, какая нам с тобой и во сне не приснится!
     ''  v  Не  приснится!  Так  говорит  Петр  Иваныч,  но  не  слишком  ли
самонадеянно он утверждает это? Не знаю  почему,  но  мне  кажется,  что  не
только приснилось бы, а даже... Но мы даже  в  этом  смысле  получили  такое
поверхностное образование, что и сны-то у нас недостаточные выходят...
     Как бы то ни было, но финансовый вопрос есть в настоящую  минуту  самый
жгучий вопрос для нашей интеллигенции. Умея только распоряжаться и  не  умея
"делать", мы оказываемся совершенно бессильными относительно созидания новых
ценностей, и какие предприятия мы ни затевали  в  этом  смысле  -  всегда  и
везде, за очень  малыми  исключениями,  оказывался,  по  выражению  Дракина,
"кавардак". Но этого мало: мы не умеем обращаться даже  с  теми  ценностями,
которые дошли до наших рук независимо от наших усилий...
     - В ту пору, как застигла нас эта катастрофа, -  рассказывал  мне  Петр
Иваныч, - душно мне стало! так душно! Идите, говорю, с моих глаз долой! Всех
на выкуп! в казну! И зачал, брат, я спешить! Горит у меня под ногами - да  и
только. Получу, думаю, выкупную ссуду, землю, которая получше, себе отрежу -
и начну, благословясь, вольным трудом работать. То есть и сплю и  вижу,  как
этот вольный труд начнет у меня действовать!  Ну-с,  хорошо.  Окрутили  меня
живым манером: опекунскому совету долг вычли (я, братец,  на  тридцать  семь
лет  занимал,  а  с  меня  _вдруг_  все  вычли),  кой-какие  частные   долги
удовлетворили, остальное выдали на руки. Ну, слава богу, думаю,  хоть  и  не
бог знает сколько суммы осталось, зато вольный труд теперь у меня сам  собой
пой; дет! Поехал к Бутенопу, накупил машин - то есть, какая сеноворошилка  у
меня была: ну, просто конфетка! - нанял рабочих и сижу, жду у  моря  погоды.
Месяц у меня идет, другой идет - я все  молчу,  все  деньги  плачу.  Иногда,
знаешь, разберет меня зло, что все как будто  не  так;  вспомнишь  это,  как
прежде распоряжался, и выбежишь в поле. Ни  души,  сударь!  Тишина,  братец,
мертвая; ни голосу, ни шелесту; солнце сверху так и льет! "Где вы, черти!" -
ни звука. Словно все умерли! А сердце так и кипит.  Побегаешь,  покружишься,
наткнешься на борозду, упадешь - домой! Ах, какое  это  чувство,  мой  друг!
какое это ужасное чувство, когда в тебе кипит, и вдруг - никого! Натурально,
сейчас за управляющим: Разбойник! дармоед! - И что ж! первое слово в  ответ:
не извольте ругаться! - Не в ругательстве дело, курицын ты сын!  не  ругаюсь
я, а чего ты, мерзавец, смотришь! отчего в поле никого нет!  -  Оттого,  что
рабочие  отдыхать  пошли.  -  Отдыхаете,  бестии!  все-то  вы  отдыхаете!  -
Помилуйте, Петр Иваныч, вы вот только что чай откушали,  а  мы  еще  где  до
свету встали!.. Ну, успокоишься, то есть не успокоишься, а скажешь себе: "Ну
вас к чертям! распинайте!" Сядешь, это, за книжку, потом позавтракаешь, жена
"варьяции на русские темы" сыграет, дети придут: папа! пойдем в парк либо на
пруд рыбу ловить! Таким манером пройдет  еще  часа  три-четыре  -  опять  не
утерпишь и побежишь в поле. Ни души, сударь! "Да надо же отдохнуть  народу!"
- уж огрызается тебе в лицо управляющий. Потом обедать, потом послеобеденный
сон, потом чай, потом гулянье. Нагулявшись, опять в поле... ни души! Все  уж
пошабашили и собираются ужинать. Так я его и не видал, как  он  там  вольным
трудом работает! Возьмешь с собой в сумерки управляющего и пойдешь с ним  по
полям. "Так, что ли, разбойник, пашут?" - "А то как же еще!" - "Так, что ли,
мошенник, жнут?" - "Да вы, сударь, сами изволили бы  показать,  что  от  нас
требуется!" Мерзавец! Знает ведь, анафема, что я показать не могу! Бился  я,
бился таким манером, наконец бросил. Жду. Осенью живо  обмолотили,  вывеяли,
ссыпали. Рожь уродилась сам-четверт, овес - сам-третий, гречиха - не собрали
семян. "Подлецы! разве так вольный труд должен  давать!  ведь  он  сам-десят
должен давать - да и тогда только концы с концами свести можно!" Молчат. "Да
что вы молчите, анафемы! говорите, по крайней мере, отчего это?" - "С землею
у нас, Петр Иваныч, ничего не поделаешь! Холодная!"  -  "Как  холодная?  все
была теплая, а теперь холодная сделалась!" - "И прежде была холодная, только
прежде потому теплее казалась, что мужички подневольные были!" Сел  я  тогда
за хозяйственные книги, стал приход и расход сводить - вижу, в одно лето  из
кармана  шесть  тысяч  вылетело,  кроме   того   что   на   машины   да   на
усовершенствование пошло. Нет, думаю, шалишь! Таким образом никакой выкупной
ссуды недостанет! Надо это  дело  бросить!  А  тут  кстати  хороший  человек
нашелся, надоумил меня. "Зачем, говорит,  вам,  Петр  Иваныч,  беспокоиться!
сдали бы вы мне землю по рублю серебром за десятинку на круг, а  сами  бы  в
Москву или на теплые воды! Что ж, думаю, чем по  пяти  тысяч  в  год  убытку
терпеть, лучше хоть тысячу чистоганчиком получить! Взял да в одну  минуту  и
порешил дело! Подмахнул контракт на двенадцать лет; машины, скот,  семена  и
другое имущество сдал арендатору и велел укладываться в Москву.  "Лес  чтобы
не рубить, Иван Парамоныч!" - "Зачем, ваше превосходительство, лес  рубить!"
- "Ведь ты, Иван Парамоныч, меня не обманешь? аренду  выстоишь?"  -  "Зачем,
ваше превосходительство, обманывать! креста, что ли, на  мне  нет!"  -  "Ну,
то-то же! теперь с богом! Трогай! В Москву!"
     - Ну-с, дальше-с!
     - А дальше, брат, даже вспоминать стыдно. Осталось у меня  в  то  время
тысяч шестьдесят выкупными  свидетельствами  (у  меня,  брат,  ведь  полторы
тысячи душ было!). Деньги хорошие, и будь они у меня теперь, я бы знал,  как
мне поступить. Я понял бы, что мне ничего другого не остается, как  получать
на мой капитал проценты, устроиться в Москве гденибудь под  Донским,  лишнюю
прислугу распустить, самому ходить к Калужским воротам за провизией и нанять
учителя, чтоб учил детей латинскому языку. По крайности, хоть из них деятели
бы вышли. Но тогда чад из головы-то еще не весь вышел. Приехал в  Москву,  а
там деньги страсть как нужны. Стал я, брат, деньги под  залог  раздавать,  и
роздал, нечего сказать, выгодно: процентов по двенадцати в год.  Думаю:  как
это я до сих пор не догадался! а про то и забыл, что для этой операции нужно
законы тоже знать, а зачем мне их было  знать,  коли  мне  незачем?  Ничего,
однако ж; осмотрелся, получил проценты вперед и вижу:  неминучее  дело  свой
дом купить. И дом, по-нашему, по-дракински, чтобы такой: во-первых,  зало  в
четыре окна; во-вторых, гостиную в  три  окна;  в-третьих,  диванная,  потом
спальня, детские, кофишенная, столовая, для меля  конурка,  два  флигеля:  в
одном кухня, в другом людские. Словом сказать, комнат с двадцать.  Многонько
это, а меньше, как ни гадали, никак невозможно. Потому, в Москве - все  наши
налицо. И Хлобыстовские, и Ноздревы, и Кирсановы, и  Лаврецкие,  и  Райские,
все свои, родные, все в Москву понаехали, все живут и в баклуши бьют. Купил,
двадцать тысяч отдал. Потом трех жеребцов купил: двух бурых в масле в  дышло
- для жены, одного, серого в яблоках, одиночку, - для себя. Денег-то сколько
осталось? Прожил я таким манером с год - не могу пожаловаться: хоть  бы  век
так жить! Живу, братец, да и полно! И далее надежды имею. На что  надежды  -
вот хоть убей, объяснить не могу, а только чувствую, всем  нутром  чувствую,
что придет что-то... Ну, сбудется _оно_, да и все  тут!  Только  тогда  меня
осадило, когда срок закладным пришел. Все до одной оказались незаконными. То
есть не то чтоб было какое-нибудь сомнение, что я деньги взаймы дал,  а  так
как-то вышло, что денег-то этих возвращать мне не следует.  Иду,  сударь,  в
суд, а в суде вижу: сидят все те "молодые люди", которые, помнишь, мне в  ту
пору "бог подаст!" сказали. Не вытерпел: "Разбойники!" говорю. - Сейчас  это
в протокол, и зачали они меня судить. Про то-то,  что  кровные  мои  денежки
гулять пошли, и думать  перестали,  а  все  судят  "поступок"  мой.  "Какой,
говорю, это "поступок", молодые люди? ну, будем говорить без азартности, ну,
разве вы не разбойники!" Опять - в протокол, и все, знаешь,  тихим  манером:
"Успокойтесь, Петр Иваныч! мы  уж  не  те!  мы  прежние  заблуждения-то  уже
оставили! а вы бы лучше адвоката себе хорошего наняли!" - "Адвоката!  ни  за
что! - говорю. - Сам от вас отгрызусь!" И можешь ты  себе  представить,  мой
друг, ведь я по сю пору под судом состою! Вот я с  тобой  теперь  говорю,  а
там, может быть, меня в Сибирь  на  поселение  ссылают!  Только  нет,  брат,
шалишь! Петр Иваныч Дракин докажет! Он докажет! Он сумеет доказать!
     Это воспоминание так взволновало Петра Иваныча, что он некоторое  время
не  говорил,  а  только  испускал  глухое  рычание.  Лицо  у  него   сначала
побагровело, потом посинело, так что  я  не  на  шутку  начал  опасаться  за
окончание рассказа о его похождениях. Но, слава богу, выпив стакан воды,  он
успокоился.
     - Вот, мой друг, - сказал он мне, - ты мне _в то время_ тоже разные эти
колкости говорил... помнишь?
     - Виноват, Петр Иваныч, был тот грех!
     - Ну, так попомни ты мое слово: эти - пенкоснимателями, что ли,  ты  их
называешь? - они вдвое против нас, стариков, язвительнее будут. Ума у него с
горошину, благородных чувств никаких, вот и сидит он и  ехидствует,  как  бы
ему эту горошину в оборот пустить. И пущает. Там, где мы руками  зря  вперед
тыкали, они на законном основании тебя изведут. Мы  -  фюить!  -  и  дело  с
концом! а они зудом жизнь твою вызудят. Я, брат,  простить  могу;  он  -  не
простит. Не человек, брат, он, а шкап с выдвижными ящиками. На всяком  ящике
у него ярлык наклеен, а потому  ему  сразу  видно,  который  ящик  выдвинуть
следует. И ежели ты, например, калач  украл,  я  тебе  скажу:  ты  это  что,
курицын сын, наделал? - а  он  тебя  призовет:  вы,  скажет,  калач  вам  не
принадлежащий себе присвоили, так за это вы подлежите, по  такой-то  статье,
такому-то истязанию. И не проси его! не разговаривай! Ничего, скажет,  я  не
могу,  потому  что  воровство,  во-первых,  строго  воспрещено  законом,   а
во-вторых, обществу может угрожать гибель, если  воров  не  преследовать!  И
ведь достигнут они! превознесутся! произойдут! Ты вот шутишь, говоришь,  что
я разоряю, а кого разоряю-то  я?  Вон  он...  вон  голоштанник-то  по  улице
фалдочками трясет... его я разоряю! вот кого! А  того  "молодого  человека",
пенкоснимателя-то... нет, брат, его уж не разоришь!  Мы  как  в  наше  время
достигали? Мы  достигали  врассыпную,  вразброд!  Стало  быть,  если  ты  не
матушкин сынок или не тетка тебе графиня Татьяна  Борисовна  -  хоть  ты  за
двадцать человек аппетит имей, а все ничего не поделаешь! Разве что из сотни
одному счастье порутирует. А эти переплелись! Они не разбирают промеж  себя,
кто матушкин, кто курицын сын, а прут вперед - и все тут. Уж и  теперь  они,
не хуже любого попа, на нас, стариков, засматриваются. Ты еще  похолодеть-то
не успел, а он уж тут как тут. Шнырит около кого ему следует, объясняет свои
поступки, благородно распинается - и достигнет! Достигнет,  потому  что,  по
правде сказать, везде он один кандидат. Сунь ты рукой в щучий  садок  -  все
равно, как ни шарь, щуренка вытащишь! Так-то,  душа  моя.  На  чем  бишь  я,
однако, остановился, рассказывая о похождениях-то своих?
     -  На  закладных,  Петр  Иваныч.  Закладные  ваши  признаны   были   не
подлежащими удовлетворению.
     - Ну да. Поехал я тогда опять в деревню, а жене  велел  московский  дом
продавать. Приезжаю - и что вижу? Машины  мои  проданы,  скот  -  тоже,  лес
вырублен... "Иван Парамонов! мошенник! вор ты! говорю". - "Никак  нет,  ваше
превосходительство", - говорит. "Как же ты  не  мошенник!  где  лес-то?  где
машины? где скот?" - "Лес, говорит, на топливо срублен, потому не  околевать
же мне на морозе; машины со временем испортились, скот тоже со временем весь
выпал!.." Поверишь ли, мой друг, я даже глаза выпучил. В суд, думаю, идти  -
так, верно, я сам в контракте  что-нибудь  напутал!  Значит,  придешь  туда,
только выругаешься - что толку? Бросил все - и айда  в  Петербург!  Спасибо,
генерал Мудров меня еще по полку знал - ну, приютил. А сколько есть таких, о
которых генерал Мудров даже понаслышке понятия не имеет!
     Да, сколько таких?!! - повторю вместе с Петром Иванычем и я.
     А на них-то именно и отразился преимущественно финансовый вопрос. Пошли
они сначала бойко, потом тише, тише и наконец сели. По временам фортуна  как
бы благоприятствовала им: тот  в  земскую  управу  попал,  тот,  в  качестве
мирового  судьи,  ребятишкам  на  молочишко  доставал,  но  когда  оказалось
необходимым и там делиться жалованьем с секретарями  да  письмоводителями  -
тогда... тогда в перспективе осталось уныние - и больше ничего. А  вместе  с
унынием появилось какое-то страстное, жгучее стремление в Петербург, с целью
попытать, не будет ли тут чего...
     Но ничего уже не оказалось, потому что "молодые люди", о  которых  Петр
Иваныч говорил, что они переплелись между собой, все  пенки  сняли.  Кадыки,
обескураженные, полинявшие, слоняются по стогнам столицы, и до того оробели,
что не могут даже объяснить, чего им хочется. Те, которые еще  могут  тыкать
руками вперед, начинают догадываться, что этим, кроме удовлетворения чувству
мести, все-таки ничего не достигнешь; а те, которые не  могут  давать  рукам
волю, только  взывают:  откуду  мне  сие  -  и  в  тщетном  ожидании  ответа
утрачивают всякую бодрость.
     На первых порах эти люди и в Петербурге начинают бойко. Сознание, что в
кармане еще есть выкупное свидетельство и что оно в то же  время  последнее,
заставляет их рисковать. Либо пан, либо пропал - и вот  наш  кадык  бежит  к
Елисееву, кутит у Донона и Дюссо, платит 25 р. за кресло на Патти, беснуется
в театре Буфф и так далее. И  везде  нюхает,  везде  ищет,  как  бы  нужного
человека подцепить. Там прослышит: дорогу новую придумывают, в другом  месте
- банк облюбовывают, в третьем - такое предприятие,